Пусть останется твой караван
                         Хоть еще на один денек!

     Ну что еще может она сделать? Джимми не любит, когда она  красит  губы.
Она замечала, что он недоволен и всегда вытирает рот  после  поцелуя,  когда
ему кажется, что она не видит этого. "Незачем было красить губы, -  подумала
она. - Ведь у Ноэль губы не краснее моих. Но что же в ней лучше? Молодость -
вот что! Роса на траве!" Молодость не вечно  длится;  но  достаточно  долго,
чтобы  "прикончить"  ее,  Лилу,  как  выражаются  солдаты.   И   вдруг   она
взбунтовалась против себя  самой,  против  Форта,  против  этой  холодной  и
туманной страны; ее охватила тоска по африканскому  солнцу,  по  африканским
цветам, по счастливой и беспечной жизни - когда живешь  только  одним  днем,
как в те пять лет, перед войной; тоска по Верхней Констанции в  пору  уборки
винограда! Как много лет прошло с тех пор - десять, одиннадцать! Ах, если бы
эти десять лет были еще впереди - и... вместе с ним! Десять лет  на  солнце.
Он любил бы ее тогда и продолжал бы любить и сейчас. И она тоже не  охладела
бы к нему, как охладевала к другим. "Через полчаса, -  подумала  она,  -  он
будет здесь; сядет напротив меня,  и  я  увижу,  как  он  борется  с  собой,
стараясь быть нежным. Это слишком унизительно! Но все равно - я хочу его!"
     Она стала рыться в шкафу,  разыскивая  какое-нибудь  яркое  платье  или
украшение, что-нибудь новое, что могло бы ей помочь. Но она уже  испробовала
все - все эти мелкие ухищрения, и все равно  стоит  перед  крахом!  И  такое
бессилие, такая невыносимая  тоска  овладели  ею,  что  она  даже  не  стала
переодеваться. Не снимая формы сестры милосердия, она легла на диван и, пока
девушка накрывала на стол для ужина, притворялась, будто дремлет. Она лежала
неподвижно, угнетенная, угрюмая,  -  стараясь  как-то  собраться  с  силами,
чувствуя, что если она хоть чем-нибудь обнаружит, что терпит  поражение,  то
обязательно будет побеждена; она уже твердо знала, что его удерживает только
жалость. Когда она услышала его шаги на лестнице, она быстро провела  руками
по щекам, словно для того, чтобы кровь отлила от них,  и  продолжала  лежать
так же тихо. Ей хотелось казаться бледной - она и действительно была бледна,
под глазами лежали темные круги, - так много она  выстрадала  за  этот  час.
Сквозь опущенные ресницы  она  увидела,  что  он  остановился  и  недоуменно
посмотрел на нее. Спит или больна? Она не двигалась. Ей хотелось понаблюдать
за ним. Он на цыпочках прошел по комнате  и  наклонился  над  ней,  нахмурив
брови. "Ах, милый друг, - подумала она, - как было бы тебе кстати, если бы я
умерла!" Он еще ниже наклонился к ней; и вдруг она подумала: "А грациозна ли
моя поза?" -и пожалела, что не переменила платье.  Она  увидела,  как  он  с
озадаченным видом чуть-чуть пожал плечами. Он так  и  не  заметил,  что  она
притворяется спящей. Каким милым было его лицо - ничего  низменного,  ничего
скрытого, грубого!  Она  открыла  глаза  -  помимо  ее  воли,  они  выражали
владевшее ею отчаяние. Он опустился на колени, поднес ее руку к губам  и  не
отпускал ее.
     - Джимми, - проговорила она мягко.  -  Тебе  страшно  скучно  со  мной?
Бедный Джимми! Нет, не притворяйся. Я знаю, что говорю.
     "О боже! Что это я сказала? - испугалась она. - Это рок,  рок!  Мне  не
следовало бы..."
     Она  обняла  Форта  и  прижала  его  голову   к   груди.   Инстинктивно
почувствовав, что в эту минуту она победила, Лила поднялась, поцеловала  его
в лоб, потянулась и засмеялась.
     - Я спала. Мне что-то снилось. Снилось, что ты  любишь  меня.  Забавно,
правда? Пойдем ужинать, тут есть устрицы - последние в этом сезоне.
     Весь вечер они словно стояли над пропастью, и оба были очень осторожны;
боясь задеть чувства друг друга, они старались избегать всего, что могло  бы
привести к сцене. Лила, не умолкая, говорила об Африке.
     - Разве ты не тоскуешь по солнцу, Джимми? Разве мы... разве ты  не  мог
бы поехать туда? Ах, когда будет конец этой несчастной войне? Все, что  есть
у нас здесь - все наше достояние, комфорт, традиции,  искусство,  музыку,  -
все это я бы отдала за яркое солнце Африки. А ты?
     Форт сказал, что он тоже отдал бы, хотя хорошо знал, что здесь  у  него
есть нечто, чего он никогда не отдаст. И она тоже хорошо это знала.
     Оба уже давно не были так веселы; но когда он ушел, она снова бросилась
на диван и, зарыв голову в подушку, горько разрыдалась.

ГЛАВА V

     Пирсон возвращался домой не то что разочарованный,  -  тут  было  нечто
другое. Возможно, он и сам не очень верил в перерождение Лилы. И  теперь  он
только острее чувствовал все возрастающее беспокойство и  свое  одиночество.
Он лишился уютного прибежища; какое-то тепло и очарование ушли из его жизни.
Ему даже не пришло в голову, что его долг - постараться спасти Лилу, убедить
ее выйти замуж за Форта. Он был слишком чувствительным  человеком,  слишком,
так сказать, джентльменом  по  сравнению  с  более  грубыми  представителями
протестантизма. Эта деликатность всегда была для него камнем преткновения  в
его профессии. Все те восемь лет, пока его жена была с  ним,  он  чувствовал
себя уверенным, более прямым и простым - и в этом  помогали  ее  сочувствие,
рассудительность, дружба. После ее смерти  словно  туман  окутал  его  душу.
Теперь не с кем поговорить откровенно и просто. Кто же станет  разговаривать
откровенно и просто со священником? Никто не убеждал его жениться снова и не
доказывал, что оставаться вдовцом плохо для него и в физическом и в духовном
смысле, что это будет тусклая, исковерканная жизнь. Но, живя в  одиночестве,
он не проявлял нетерпимости, не ожесточился, а скорее  пребывал  в  какой-то
полусонной мечтательности, в постоянном смутном и  печальном  томлении.  Все
эти годы воздержания он видел радость только в  музыке,  в  путешествиях  по
сельским местам, в физических упражнениях, в самозабвенном упоении  красотой
природы; с тех пор как началась война, он только однажды уезжал из Лондона -
чтобы провести те три дня в Кестреле.
     Он шел домой, беспокойно перебирая в уме  всевозможные  признаки  того,
что Форт влюблен  в  Ноэль.  Сколько  раз  приходил  он  к  ним,  когда  она
вернулась? Только три раза - три вечерних визита. И он не  оставался  с  ней
наедине ни одной минуты! Пока на его дочь не свалилось это несчастье, Пирсон
не  замечал  ничего  предосудительного  в  поведении  Форта;  но  теперь   с
обостренной настороженностью он замечал, как тот с обожанием смотрит на нее,
улавливал особую мягкость в его голосе, когда он обращается к ней, а однажды
перехватил его взгляд, полный страдания; он видел также, как  Форт  мрачнел,
когда Ноэль уходила из комнаты. А сама она? Два раза он поймал  ее  на  том,
что она задумчиво и с интересом смотрела на Форта, когда тот  отворачивался.
Пирсон вспомнил, как она, еще маленькой девочкой, вот так же присматривалась
к кому-нибудь из взрослых, а затем крепко и надолго  привязывалась  к  этому
человеку. Да, он должен предостеречь ее,  пока  она  не  попала  в  ловушку.
Целомудренный до крайности, Пирсон вдруг  резко  изменил  свое  отношение  к
Форту. Раньше он считал его просто свободомыслящим человеком; теперь  же  он
казался ему воплощением  той  "свободы",  которая  граничит  с  беспутством.
Бедная маленькая Нолли! Снова над нею висит угроза. Каждый  мужчина,  словно
волк, готов вцепиться в нее!
     Войдя в столовую, он застал там  Лавенди  и  Ноэль,  они  стояли  перед
портретом, который художник уже заканчивал. Пирсон долго смотрел на  полотно
и затем отвернулся.
     - Ты думаешь, я не похожа, папа?
     - Похожа. Но портрет меня огорчает. Не могу сказать, почему.
     Он увидел, как  Лавенди  улыбнулся,  это  была  улыбка  художника,  чья
картина подвергается критике.
     - Может быть, вас не удовлетворяет колорит, monsieur?
     - Нет, нет; это глубже.
     Выражение лица! Чего она ждет?
     Оборонительная улыбка угасла на лице Лавенди.
     - Такой я ее вижу, monsieur le cure! {Господин священник! (франц.).}
     Пирсон снова повернулся к портрету и вдруг прикрыл рукой глаза.
     - Она похожа на фею, - сказал он и вышел из комнаты.
     Лавенди и Ноэль смотрели во все глаза на портрет.
     - Фея? Что это означает, mademoiselle?
     - Одержимая. Или что-то в этом роде.
     Они снова посмотрели на портрет, и Лавенди сказал:
     - Мне кажется, что на этом ухе все еще слишком много света.
     В тот же вечер, когда пришло время ложиться спать, Пирсон позвал к себе
Ноэль.
     - Нолли, я хотел бы сказать тебе кое-что. Капитан  Форт,  по  существу,
женат, хотя и не официально.
     Он увидел, как она зарделась, и почувствовал, что краснеет и сам.
     - Я знаю, - сказала она спокойно. - На Лиле.
     - Значит, она тебе рассказала?
     Ноэль покачала головой.
     - Тогда каким же образом...
     - Я догадалась. Папа, перестань считать меня ребенком! Какой  теперь  в
этом смысл?
     Он опустился в кресло перед камином и закрыл лицо руками. Плечи  его  и
руки дрожали - она поняла, что он всячески  борется  с  волнением  и,  может
быть, даже плачет; сев к нему на колени, она прижала к  себе  его  голову  и
прошептала:
     - О папа, родной! О папа, родной!
     Он обнял ее, и они долго молча сидели, прижавшись друг к другу.

ГЛАВА VI

     Следующим днем после этого молчаливого взрыва чувств было  воскресенье.
Повинуясь пробудившемуся накануне желанию быть с отцом как  можно  ласковее,
Ноэль спросила:
     - Хочешь, чтобы я пошла в церковь?
     - Разумеется, Нолли!
     Мог ли он ответить иначе? Для него церковь была прибежищем  утешения  и
всепрощения; сюда люди идут со своими грехами и печалями, здесь спасение для
грешников, источник милосердия и любви. Не верить этому после  стольких  лет
значило бы полностью отрицать свою полезность в жизни, бросить тень  на  дом
божий.
     И Ноэль пошла с ним -  Грэтиана  уехала  на  два  дня  к  Джорджу.  Она
проскользнула в боковой придел на привычное место перед  кафедрой.  Там  она
сидела, не сводя глаз с алтаря и едва ли подозревая, какую сумятицу  в  умах
вызвало ее появление в церкви на эти  полтора  часа.  Позади  нее  струились
ручейки  удивления,  неодобрения,   негодования.   Постепенно   глаза   всех
приковались к ней, и все  мысленно  осуждали  ее.  Шло  богослужение.  Голос
священника монотонно гудел, и каждый прихожанин, сидя,  стоя  или  преклонив
колена, бросал недобрые взгляды на набожно  склонившуюся  головку,  которая,
право же, излучала благочестие. Она смущала набожно настроенных  прихожан  -
эта девушка, которая предала отца, веру, свой  класс.  Конечно,  она  должна
покаяться, и, конечно, здесь, в церкви. Но было что-то вызывающее в этом  ее
покаянии  на  глазах  у  всех;  она  была  уж  слишком  заметным  пятном  на
кристальной чистоте церкви и на одеянии их священнослужителя. На ней, как  в
фокусе, сосредоточились тревожное любопытство и недоумение, которые  владели
всеми в эти последние недели. Матери трепетали  при  мысли,  что  их  дочери
могут увидеть ее, а жены опасались, что ее увидят их мужья. Мужчины смотрели
на нее по-разному - кто с осуждением, а кто с вожделением.  Молодежь  пялила
на нее глаза и готова была похихикать.  Старые  девы  отворачивались.  Среди
прихожан были мужчины и женщины, много испытавшие  в  жизни,  -  они  просто
жалели Ноэль. Чувства тех, кто знал ее лично, сейчас подвергались испытанию:
как вести себя, если они столкнутся с нею при выходе из церкви? И хотя рядом
с нею могло оказаться лишь несколько человек, всем казалось, что это выпадет
на их долю; а многие считали это даже своим долгом, ибо хотели раз  навсегда
определить свое отношение к  ней.  Это  было  действительно  весьма  суровое
испытание человеческой природы и тех  чувств,  которые  призвана  пробуждать
церковь. Неподвижность этого юного создания, невозможность  разглядеть  лицо
девушки и судить о состоянии ее духа, наконец неясное чувство стыда  за  то,
что  они  так  заинтригованы  и  смущены   чем-то,   имеющим   отношение   к
сексуальному, да еще в храме божьем, -  все  это  вызывало  стадное  чувство
самозащиты, которое очень быстро приобретает наступательный характер.  Ноэль
как будто не замечала этого, спокойно  вставала,  садилась,  становилась  на
колени.
     Один или два раза она почувствовала, что отец смотрит на нее. Ее  снова
охватили жалость к нему  и  угрызения  совести,  которые  она  уже  испытала
прошлой ночью; и теперь она с каким-то обожанием глядела на его  исхудавшее,
серьезное лицо. Но собственное ее  лицо  выражало  скорее  то,  что  Лавенди
перенес на свое полотно, - ожидание решающего  перелома  в  жизни,  каких-то
непреходящих  волнений,  которые  жизнь   всегда   держит   в   запасе   для
человеческого сердца. Это был взгляд, углубленный в себя, не тоскливый и  не
радостный, но мечтательный и ожидающий, готовый в  любой  момент  загореться
страстью и снова стать углубленным, мечтательным.
     Когда  затихли  последние  звуки  органа,  она  не  пошевелилась  и  не
обернулась.  Второй  службы  не  было,  и  прихожане  уходили   из   церкви,
рассеиваясь по улицам и площадям, а она все еще оставалась на месте.  Потом,
поколебавшись с минуту - войти ли  ей  в  ризницу,  ведущую  в  алтарь,  или
уходить совсем, - она повернулась и пошла домой одна.
     Она явно избегала  каких  бы  то  ни  было  встреч,  и  это,  вероятно,
обострило положение. Когда долго сдерживаемое негодование не находит выхода,
это чревато опасностью. Прихожане почувствовали  себя  обманутыми.  Если  бы
Ноэль вышла вместе с теми, чье благочестие было нарушено ее  присутствием  в
церкви; или  если  бы  ее  уход  в  одиночестве  свидетельствовал  бы  о  ее
подчинении намечающемуся бойкоту, - воинствующее общественное  мнение  могло
бы еще быть умиротворено, и все просто решили бы держаться подальше от греха
- мы ведь привыкаем ко всему. Кроме того, война была на первом месте во всех
умах и оттесняла на второй план даже  заботу  о  нравственности.  Но  ничего
этого не случилось; предвидя, что каждое воскресенье будет повторяться  этот
маленький вызов им всем, более десятка прихожан, не  сговариваясь,  написали
вечером письма, подписав или не подписав их, и направили  в  соответствующую
инстанцию. Лондон - мало подходящее место для заговоров в масштабе  прихода;
и событие, которое в масштабе страны вызвало бы в лучшем случае какое-нибудь
публичное собрание или,  возможно,  резолюцию,  в  данном  случае  не  могло
решиться таким  способом.  Кроме  того,  у  некоторых  людей  просто  бывает
необъяснимый  зуд  -  писать  анонимные  письма;  подобные  послания  служат
удовлетворению смутного чувства справедливости  либо  необузданного  желания
рассчитаться с теми, кто оскорбил или доставил неприятности автору письма, и
не дать обидчику возможности повторить это снова.
     А отправленные письма, как известно, приходят по назначению.

     В среду утром, когда Пирсон сидел в  кабинете  в  час,  отведенный  для
приема прихожан, горничная доложила:
     - Каноник Рашбурн, сэр.
     Перед Пирсоном предстал  старый  товарищ  по  колледжу,  с  которым  он
последние годы встречался очень редко. Гость был невысокий,  седой  человек,
довольно   грузный,   с   круглым,   добродушным,   розовощеким   лицом    и
светло-голубыми, спокойными глазами, излучавшими доброту.  Он  схватил  руку
Пирсона и заговорил - в  его  голосе  естественная  звучность  сочеталась  с
некоторой профессиональной елейностью.
     - Мой дорогой Эдвард, сколько лет мы не  видались!  Ты  помнишь  милого
старого Блэкуэя? Я встретил его только вчера. Он все такой же. Я в восторге,
что вижу тебя снова! - И  он  рассмеялся  мягким,  немного  нервным  смехом.
Несколько минут он говорил о войне, о прежних  днях  в  колледже,  а  Пирсон
глядел на него и думал: "Зачем он приехал?"
     - У тебя, наверно, есть что-нибудь ко мне, Алек? - сказал он наконец.
     Каноник Рашбурн слегка подался вперед в  кресле  и  ответил  с  видимым
усилием:
     - Да. Мне хотелось немного потолковать с тобою, Эдвард. Надеюсь, ты  не
будешь возражать. Очень надеюсь на это.
     - А почему бы мне возражать?
     Глаза  каноника  Рашбурна  засияли  еще  больше,  по   лицу   разлилась
дружественная улыбка.
     - Я знаю, что ты вправе сказать мне:  не  суйся  в  чужие  дела.  Но  я
все-таки решил прийти к тебе, как друг, надеясь спасти тебя от... э...
     Он осекся и начал снова:
     - Надеюсь, ты понимаешь, какие чувства  испытывает  твоя  паства  от...
э... оттого, что ты попал в очень щекотливое положение. Это не секрет, что к
нам поступают письма; ты, наверно, представляешь, о  чем  я  говорю?  Поверь
мне, мой дорогой друг, что мною движет лишь старая  дружба;  ничего  больше,
уверяю тебя.
     В наступившей тишине слышно было только тяжелое дыхание гостя,  похожее
на дыхание астматика; он, не переставая, поглаживал толстые колени, а в лице
его   все   так   же   излучавшем   добродушие,   чувствовалась    некоторая
настороженность. Яркое солнце озаряло эти две черные фигуры, такие разные, и
обнажало все изъяны в их поношенных одеяниях, порыжелых от времени, как  это
свойственно одежде священников.
     Помолчав, Пирсон сказал:
     - Спасибо тебе, Алек. Я понимаю.
     Каноник гулко вздохнул.
     -  Ты  даже  не  представляешь,  с  какой  легкостью   люди   превратно
истолковывают даже тот факт, что она продолжает жить у тебя; им это  кажется
чем-то... чем-то вроде вызова. Они  вынуждены...  я  думаю,  они  чувствуют,
что... И я опасаюсь, что в конце концов...  -  Он  остановился,  потому  что
Пирсон закрыл глаза.
     - Ты думаешь, мне придется выбирать между дочерью и приходом?
     Каноник,  спотыкаясь  на  каждом  слове,  попытался  смягчить   остроту
вопроса.
     - Мое посещение носит неофициальный характер, мой дорогой друг; но я бы
не сказал, что  и  абсолютно  неофициальный.  Здесь,  очевидно,  многие  так
настроены, это я и хотел тебе сообщить.  Ты  не  совсем  разобрался  в  том,
что...
     Пирсон поднял руку.
     - Я не могу говорить об этом.
     Каноник встал.
     - Поверь мне, Эдвард, я глубоко тебе сочувствую. Но мне казалось, что я
должен предупредить тебя. - Он протянул руку. - До свидания, дорогой друг, и
прости меня.
     Он вышел. В прихожей с ним случилось такое неожиданное и так  смутившее
его приключение, что он смог рассказать об этом только одной миссис Рашбурн,
и то ночью.
     - Когда я вышел из комнаты моего бедного друга, - рассказывал он,  -  я
налетел на детскую коляску и на эту молодую  мать,  которую  помню  еще  вот
такой крошкой, - он показал рукой, какой именно. - Она собирала  ребенка  на
прогулку. Я вздрогнул и с перепугу  спросил  как-то  по-глупому:  "Мальчик?"
Бедная молодая женщина пристально посмотрела на меня. У  нее  очень  большие
глаза, очень красивые и какие-то странные. "Вы говорили с  папой  обо  мне?"
"Моя дорогая, молодая леди, - ответил я.  -  Я  ведь  его  старый  друг,  вы
знаете. И вы  должны  простить  меня".  Тогда  она  сказала:  "Что  же,  ему
предложат подать прошение об уходе?" " Это зависит от вас", -  сказал  я.  -
Почему я все это говорил, Шарлотта? Мне лучше  бы  придержать  язык.  Бедная
женщина! Такая молодая! А этот крохотный ребенок!
     - Она сама во всем виновата, Алек, - ответила миссис Рашбурн.

ГЛАВА VII

     Когда каноник исчез за дверью, Пирсон принялся расхаживать по кабинету,
и в сердце его поднимался гнев. Дочь или приход?  Старая  поговорка  гласит:
"Дом англичанина - его крепость!"; и вот на его дом началась атака. Ведь это
же его долг - дать приют своей дочери и помочь  ей  искупить  грех  и  снова
обрести мир и душевные силы. Разве не поступил он как  истинный  христианин,
избрав для себя и для нее более  трудный  путь?  Либо  отказаться  от  этого
решения и дать погибнуть душе дочери, либо отказаться от прихода! Разве