ак смотрит удав  на  свою  жертву.  Женский  инстинкт
подсказывал ей, что она разбудила в нем дьявола, и при этой мысли  горячая
алость начала подниматься от ее шеи ко лбу, пока все личико  не  сделалось
пунцовее розы.
   Это не укрылось от Эди Бордмен, потому что она все  время  косилась  на
Герти, с кривой улыбочкой, в очках,  как  старой  деве  положено,  а  сама
делала вид как будто баюкает малыша. Настырней всякого комара, такая она и
была и будет, вот потому с ней никто и не мог  поладить,  потому  что  она
вечно суется не в свое дело. И Эди сказала Герти:
   - Интересненько, что это у тебя на уме.
   - Что? - отвечала Герти с улыбкой, приоткрывшей белые зубки. - Я просто
подумала, что уже поздновато.
   Потому что она не чаяла дождаться, когда наконец эти сопливые близнецы,
а заодно и младенец, уберутся подобру-поздорову, поэтому она  и  намекнула
вежливо, что уже поздновато. И когда Сисси вернулась к ним, Эди спросила у
нее, который час, а мисс Сисе, что за словом в карман не  лезет,  ответила
без пяти поцелуев час целоваться. Но Эди непременно хотела  знать,  потому
что им наказали быть пораньше.
   - Погоди тогда, - сказала ей Сисси, - сбегаю спрошу  у  своего  дядюшки
Питера, который вон там торчит, сколько на его луковице.
   И она направилась к нему, а когда он увидел, как она подходит, то Герти
заметила, что он вытащил  руку  из  кармана,  как-то  занервничал  и  стал
поигрывать часовой цепочкой  и  разглядывать  церковь.  Да,  у  него  была
страстная натура, но при этом, как  теперь  Герти  видела,  он  потрясающе
владел собой. Только что он был весь под ее обаянием, глаз от нее  не  мог
оторвать - и вот, в один миг, перед вами серьезнейший джентльмен, и каждая
черточка его солидной фигуры выражает полное самообладание.
   Сисси попросила ее извинить, и не будет  ли  он  так  добр  сказать  ей
точное время, и Герти видела, как он достает  часы,  подносит  их  к  уху,
потом поднимает  глаза  и,  кашлянув,  говорит,  что,  к  величайшему  его
сожалению, часы у него остановились, но он  полагает,  сейчас  уже  больше
восьми,  потому  что  солнце  зашло.  Он  говорил  с   очень   культурными
интонациями, размеренным голосом, но, несмотря  на  это,  словно  какая-то
дрожь проскальзывала в мягком звучании его речи. Сисси сказала спасибо  и,
вернувшись обратно, высунула им язык  и  объявила,  дядюшка  говорит,  его
луковица слегка протухла.
   Потом они запели второй стих из "Tantum ergo" и каноник О'Ханлон  снова
поднялся и окадил Святые Дары и стал на  колени,  и  тут  он  сказал  отцу
Конрою, что от одной из свечек  вот-вот  могут  загореться  цветы  и  отец
Конрой поднялся и поправил цветы и  свечу  и  она  видела  как  джентльмен
заводит свои  часы  и  прислушивается  идут  ли  они  и  она  снова  стала
покачивать ножкой в такт музыке. Уже темнело, но  все-таки  ему  еще  было
видно, и он, не отрываясь, смотрел все время пока заводил часы или что там
он с ними делал а потом он положил их назад и снова сунул руки в  карманы.
Она почувствовала некое ощущение во всем теле: покалывало кожу на  голове,
планшетки корсета раздражали, и она знала что у нее начинается потому  что
в последний раз это было тоже когда она подрезала волосы в новолуние.  Его
темные  глаза,  снова  прикованные  к  ней,  впивали  все  ее   очертания,
поклонялись  ей  как  божеству,  это  совершенно  буквально.  Если  вообще
когда-нибудь  взгляд  мужчины  может  выражать  страстное  и   неприкрытое
обожание - сейчас оно было написано на его лице. И  эта  дань  обожания  -
тебе, Гертруда Макдауэлл, и ты знаешь это.
   Эди начала собираться в путь, давно ей было пора, и Герти заметила, что
ее намек возымел желанное действие  потому  что  по  пляжу  было  довольно
далеко до того места где можно  подняться  с  коляской  а  Сисси  сняла  с
близнецов беретки и принялась заботливо их причесывать конечно чтобы самой
выглядеть симпатичней а каноник О'Ханлон поднялся риза  его  встопорщилась
колом на спине и отец Конрой передал ему  листок  с  текстом  и  он  начал
читать Panem de coelo praestitisti eis [Хлеб небесный Ты дал им (лат.)]  а
Эди и Сисси тараторили все время про время и приставали  к  ней  но  Герти
превосходно сумела  им  дать  отпор  и  отвечала  коротко  с  убийственной
вежливостью когда Эди спросила не разбил ли ей сердце ее лучший  поклонник
внезапно бросив ее. Герти вся сжалась, словно от резкой боли. Глаза  ее  в
тот же миг метнули холодную молнию,  вместившую  в  себя  безмерный  заряд
презрения. О да, это мучило ее, это резало по живому, потому что Эди,  эта
коварная кошка, отлично усвоила манеру говорить  с  невинным  видом  такие
вещи, которые, как сама она знала, ранят и убивают. Губы Герти раскрылись,
слово уже готово было слететь с них, но ей так и не удалось  его  сказать,
потому что рыдания подступили к горлу, ее гибкому,  совершенно  идеальному
горлу, линии которого восхитили бы любого художника. Он ведать  не  ведал,
как  сильно  она  любила   его.   Легкомысленный   обманщик,   ненадежный,
непостоянный, как весь его пол, он никогда в жизни  не  сумел  бы  понять,
сколько он значил для нее, и на мгновение ее глаза уже защипало  от  слез.
Но  они  так  и  сверлили  ее  своими  безжалостными  глазами,  и,  сделав
героическое усилие, она нарочно для них бросила самый благосклонный взгляд
на нового своего вассала.
   - О, - с быстротою молнии парировала Герти,  смеясь  и  гордо  вздернув
головку, - год-то ведь високосный, я и сама могу выбирать, кого захочу.
   Она говорила  чистым  и  звонким  голосом,  мелодичным  как  воркованье
лесного голубя, и все же в наступившем молчании ее слова  падали  резко  и
холодно. Что-то явно слышалось в этом молодом голосе, что  давало  понять:
такая девушка никому не игрушка. А мистера Регги со всем его  бахвальством
и с капиталами она бы просто отодвинула ножкой,  как  мусор  с  дороги,  и
больше никогда бы не вспоминала, и эту его несчастную  открытку  разорвала
бы на мелкие кусочки. И если бы он когда-нибудь еще осмелился, она бы  его
наградила таким взглядом, с таким презрением, что он бы умер на  месте.  У
ее  ничтожества  мисс  Эди  физиономия  весьма  вытянулась,  стала,  можно
сказать, темней черной тучи, и  Герти  насквозь  видела,  что  она  готова
просто лопнуть со злости, хотя и не подает виду, маленькая  киннат  [сучка
(ирл.)], потому что у ней задели самое больное место, ее  мелкую  зависть,
они же обе знали, что она-то в этих  делах  при  пиковом  интересе,  навек
чужая на этом празднике жизни, и кое-кто  еще  тоже  это  отлично  знал  и
видел, так что им теперь только оставалось утереться.
   Эди уложила поудобней малютку, готовясь в путь, Сисси собрала  лопатки,
ведерки, мячик, и было уже совсем пора,  Бордмену-младшему  подошло  время
засыпать. И Сисси ему сказала, что где-то  тут  уже  бродит  Вилли  Закрой
Глазки и, значит, малюткам пора бай-бай, но малютка,  никак  не  унимаясь,
радостно таращил глазенки и хохотал, так что Сисси стало самой  смешно,  и
она  пощекотала  слегка  его  пухленькое  брюшко,  а  он,  не  нуждаясь  в
позволении, тут же излил свою горячую благодарность на новенький  нарядный
слюнявчик.
   - Вот тебе на! - расстроилась  Сисси.  -  Приехали  с  орехами.  Совсем
слюнявчик испортил.
   Этот легкий contretemps [затруднение (франц.)] потребовал ее  внимания,
но в два счета она вновь навела порядок.
   У Герти вырвалось сдавленное восклицание, она нервно кашлянула,  и  Эди
тут же переспросила что-что, и ей хотелось ответить глухим две  обедни  не
служат, но она всегда соблюдала самые светские  манеры  и  поэтому  просто
тактично обошла, ответив что это благословение потому что  как  раз  в  ту
минуту над берегом прозвучал в тишине удар церковного колокола потому  что
каноник О'Ханлон вошел в алтарь в облачении которое  надел  ему  на  плечи
отец Конрой и благословлял держа в руках Святые Дары.
   Как трогала чувства вся эта  сцена  в  наплывающих  сумерках,  и  Эрина
прощальная краса, и наводящий думы вечерний звон,  и  юркая  тень  летучей
мыши,  что  снялась  с  колокольни,   увитой   плющом,   и   с   тоненьким
жалобно-растерянным криком носилась острыми  зигзагами  на  гаснущем  фоне
неба. Далеко-далеко светились  огни  маяков,  так  красиво,  ей  бы  очень
хотелось нарисовать это красками ведь это легче чем человека и  скоро  уже
фонарщик выйдет в свой путь мимо пресвитерианской церкви потом по тенистой
Трайтонвилл  авеню  где  прогуливаются  парочки  потом  он  зажжет  фонарь
невдалеке от ее окна тот самый где Регги Уайли  всегда  разворачивал  свой
велосипед и все как в книжке "Фонарщик" мисс Камминс, которая еще написала
"Мейбл Вохен" и другие  истории.  Дело  в  том,  что  у  Герти  были  свои
сокровенные мечты, которых она не открывала никому. Она  любила  стихи,  и
когда Берта Сапл подарила  ей  альбом  для  записи  разных  мыслей,  очень
миленький, в кораллово-розовой обложке, она его спрятала к  себе,  в  свой
туалетный столик, который, правда, нельзя было  упрекнуть  в  роскоши,  но
зато он просто сверкал образцовой чистотой и порядком. Там, в ящичке,  она
сберегала свои девичьи сокровища, там у нее хранились черепаховые  гребни,
значок Детей  Марии,  духи  "Белая  роза",  краска  для  бровей,  гипсовая
шкатулочка для духов, ленточки, которые она меняла  на  белье,  когда  его
приносили из стирки, а в альбоме уже были разные красивые изречения она их
записывала фиолетовыми чернилами купленными у Хили на Дэйм-стрит и как  ей
чувствовалось она бы даже могла сама сочинять стихи если бы  только  умела
так хорошо выражаться как в этом стихотворении она его случайно увидела  в
газете куда были завернуты овощи и оно так понравилось ей что она  тут  же
переписала его все целиком. Оно называлось "Идеал  мой,  ты  лишь  греза",
сочинил Луис Дж.Уолш из Маэрфелта, и дальше шло "сумерки, о  ты,  о  скоро
ль?" или вроде этого и часто от прелести стихов, столь  грустной  в  своей
хрупкой красе, взор ее застилали тихие слезы потому  что  она  чувствовала
что годы ее  уходят  один  за  другим  и  если  бы  не  этот  единственный
недостаток она бы вообще не знала соперниц все из-за того случая когда она
спускалась по Долки-хилл и она всячески старалась  это  скрывать.  Но  она
чувствовала, дальше так не может тянуться. Если бы только  она  уловила  в
его глазах этот волшебный зов,  ее  бы  ничто  не  остановило.  Любовь  не
запереть под замок. Она бы принесла великую жертву. Она бы старалась всеми
усилиями разделить его мысли. И она стала бы  для  него  дороже  всего  на
свете и наполнила его дни счастьем. Но тут оставался наиважнейший  вопрос,
ей просто смертельно надо было узнать, женат  он  или  вдовец,  потерявший
свою супругу, а может  быть,  случилась  трагедия,  как  у  того  знатного
дворянина из страны песен, который вынужден был поместить ее в сумасшедший
дом, из жалости жестокость проявляя. Но даже допустим - ну и что? Такая ли
уж большая разница? Глубоко сидящий инстинкт  отталкивал  ее  от  малейшей
неделикатности, грубости.  Ей  были  отвратительны  эти  создания,  падшие
женщины, что прохаживаются по берегу  Доддера,  не  гнушаясь  солдатами  и
мужичьем, забыв про девичью честь и позоря свой пол, их  даже  забирают  в
полицию. Нет, нет, что угодно, только не это.  Они  будут  просто  хорошие
друзья, как взрослые брат с сестрой, и больше ничего такого, вопреки  всем
нравам Общества с большой буквы. А может быть, он носил траур в  память  о
былой страсти, владевшей  им  в  незапамятные  деньки.  Ей  думалось,  она
поняла. Она постаралась бы его понять, потому что мужчины,  они  настолько
отличаются. Старая любовь все ждала, ждала, простирая  тонкие  белоснежные
руки, с мольбою устремляя голубые глаза. Сердце мое! Она пошла бы за своей
любовью, своей  мечтой,  не  оглядываясь,  следуя  только  голосу  сердца,
которое говорило ей, что он - все для нее, единственный в целом мире,  ибо
одна любовь правит всем. Больше  ничто  не  важно.  Будь  что  будет,  она
порвала бы все оковы, все запреты, она была бы свободна.
   Каноник О'Ханлон положил Святые  Дары  обратно  в  дарохранительницу  и
преклонил колена,  хор  запел  "Laudate  Dominum  omnes  gentes"  [хвалите
Господа все люди Его (лат.)], и  он  запер  дарохранительницу  потому  что
обряд благословения был окончен и отец  Конрой  подал  ему  шляпу  а  Эди,
противная кошка, спросила ты что не собираешься идти но тут  Джеки  Кэффри
закричал:
   - Ой, Сисси, погляди!
   И все посмотрели, может быть, это зарницы, но Томми  тоже  это  увидел,
там, над деревьями, за церковью, красное и синее и зеленое.
   - А, это фейерверк, - сказала Сисси.
   И все они побежали по пляжу, чтобы поспеть увидеть над церковью  и  над
домами, всей гурьбой, Эди с коляской, в ней малыш Бордмен, Сисси и Томми и
Джеки, она их держала за руки, а то могли упасть на бегу.
   -  Герти,  иди  сюда,  -  позвала  Сисси.  -  Это  фейерверк  в   честь
благотворительного праздника.
   Но Герти была тверда. Она не намерена бегать за ними как на  веревочке.
И она отвечала, что, если им нравится, они могут скакать как  угорелые,  а
она посидит, ей и отсюда хорошо видно. Глаза, что были  прикованы  к  ней,
волновали ей кровь и сердце. На миг она глянула прямо на него, и взоры  их
встретились, и словно молния озарила все ее существо. Жгучая страсть  была
на его лице, безмолвная  как  могила,  и  эта  страсть  покорила  ее  ему.
Наконец-то они были одни, без людской зависти и докуки, и она  знала,  что
этому человеку можно довериться на жизнь и на смерть, что он верен и тверд
и что он человек чести до последнего дюйма. И  руки  и  лицо  его  были  в
возбуждении, и ее охватила дрожь. Она сильно  откинулась  назад,  стараясь
разглядеть  фейерверк,  обхватила  колени  руками,   чтобы   не   потерять
равновесие, и совершенно никто не мог увидеть, только она и он, когда  она
совсем открыла свои хорошенькие ножки, вот так, они  были  нежно  упругие,
изящно округленные, словно выточенные, и ей  казалось,  будто  она  так  и
слышит его неровное тяжкое дыхание и гулкий стук его  сердца,  потому  что
она уже знала насчет таких вот мужчин, страстных, с горячей кровью, потому
что Берта Сапл однажды ей рассказала под самым  страшным  секретом,  чтобы
никогда никому, про их квартиранта из Комиссии по Перенаселенным  Районам,
он  вырезал  из  журналов  картинки  с   полуголыми   шансонетками   и   с
танцовщицами,  задирающими  ноги,  и  она  сказала  он  занимался  кое-чем
нехорошим можешь сама догадаться чем иногда у себя в постели. Но тут  ведь
совершенно другое  потому  что  огромная  разница  потому  что  она  почти
чувствовала как он привлекает ее  лицо  к  своему,  почти  осязала  первое
быстрое обжигающее прикосновение этих красивых губ. И потом, есть  ведь  и
отпущение грехов, если только ты не позволила этого самого  до  свадьбы  и
еще пусть были бы священники женщины им бы  не  нужно  было  все  говорить
словами они бы так поняли а  у  Сисси  Кэффри  тоже  иногда  бывает  такой
блаженный вид с совершенно блаженными глазками так что и ты, моя  милочка,
а эта Уинни Риппингам что просто помешана на фотографиях актеров  и  потом
это все из-за того что как раз это самое начинается вот это из-за чего.
   И Джеки Кэффри закричал, смотрите,  там  еще,  и  она  еще  отклонилась
назад, и подвязки у нее были голубые, это подходило к прозрачному,  и  все
увидели и закричали смотрите, смотрите, вон там, и она еще и  еще  сильней
отклонялась  назад,  чтобы  разглядеть  фейерверк,  и  что-то   непонятное
носилось в воздухе, темное, туда и сюда. И  она  увидала  большую  римскую
свечу, которая поднималась над деревьями, выше и выше, и  все  в  восторге
затаили дыхание, молча и напряженно следя, как она поднимается  все  выше,
выше, и ей приходилось все дальше и дальше  запрокидываться  назад,  почти
ложась на спину, чтобы следить за ней, еще, еще выше,  почти  скрылась  из
глаз, и лицо ее залилось дивным пленительным румянцем  от  такой  позы,  и
теперь он мог увидеть еще  много  нового,  батистовые  панталоны,  материя
прямо  ласкает  кожу,  и  лучше  чем  те  зауженные  зеленые   за   четыре
одиннадцать, а эти беленькие, и она ему позволяла и видела что он видит  а
свеча поднялась так высоко что на мгновение совсем исчезла и все мускулы у
нее дрожали из-за того что так  запрокинулась  а  перед  ним  было  полное
зрелище гораздо выше колен такого она еще никогда никому даже  на  качелях
или переходя вброд но ей не было стыдно и ему тоже  не  было  что  он  так
неприлично впился глазами он же не мог устоять перед таким дивным зрелищем
когда перед ним все так открыто как у  тех  танцовщиц  что  задирают  ноги
совершенно неприлично а мужчины смотрят на них и он все  смотрел  смотрел.
Ей хотелось закричать, позвать его задыхающимся голосом, протянуть к  нему
свои тонкие белоснежные руки, чтобы он пришел, чтобы она ощутила его  губы
на своем чистом лбу, крик  любви  юной  девушки,  слабый  сдавленный  крик
исторгнутый у нее против воли, звенящий сквозь все века  и  эпохи.  И  тут
взвилась ракета, на мгновение ослепив, Ах!  и  лопнула  римская  свеча,  и
донесся вздох, словно Ах! и в экстазе никто не мог удержаться, Ах!  Ах!  и
оттуда хлынул целый поток золотых нитей, они сверкали,  струились,  ах!  и
падали вниз как зелено-золотые звезды-росинки, ах, это так прекрасно!  ах,
это дивно, сказочно, дивно!
   И как росинки,  они  растаяли  в  сгустившихся  сумерках  -  и  настало
молчание. Ах! Она поспешно выпрямилась и бросила на него быстрый  несмелый
взгляд, полный кроткого протеста, мягкого застенчивого упрека, и под  этим
взглядом он покраснел словно  девушка.  Спиною  он  прислонялся  к  скале.
Леопольд Блум (ибо это был он) стоит молча, потупив голову под  ее  чистым
невинным взглядом.  Какой  же  он  гнусный  тип!  Снова  за  старое?  Юная
неиспорченная душа воззвала к нему, а он, жалкое существо, как  же  он  на
это откликнулся? Проявил себя как последний подонок! Причем не кто-нибудь,
он! Но в этих глазах светилось безграничное милосердие, они и  его  готовы
были простить, пускай он сбился с пути, блуждал и  грешил.  Разве  девушка
должна говорить? Нет, тысячу раз нет. Это  их  секрет,  их  личная  тайна,
которую скрыли сумерки и которую будут знать лишь они одни - да  маленькая
летучая мышь, что мягко носилась туда-сюда, а летучие мыши  умеют  хранить
секреты.
   Сисси Кэффри свистнула  по-мальчишечьи,  показать  свои  необыкновенные
таланты, и громко позвала:
   - Герти! Герти! Мы уходим, пошли! Мы еще оттуда, сверху, посмотрим.
   И тут у Герти мелькнула мысль,  одна  из  маленьких  уловок  любви.  Ее
пальцы скользнули в нагрудный кармашек, вынули  надушенную  ватку,  и  она
помахала ею, как бы в  ответ,  конечно,  следя  за  ним,  и  потом  сунула
обратно. Хотя не слишком  ли  далеко  до  него.  Она  поднялась.  Так  это
прощание? О, нет. Ей нужно идти, но они еще встретятся,  снова  встретятся
здесь, а до той минуты она будет мечтать об этом, мечтать  завтра  о  том,
что привиделось накануне. Она выпрямилась во весь рост. Их души слились  в
последнем, долгом и томном взгляде, и глаза его, полные странным  сиянием,
проникли  в  глубь  ее  сердца  и  сами,  словно  завороженные,  не  могли
оторваться от ее лица, нежного  как  цветок.  Она  слабо  улыбнулась  ему,
улыбкой нежной и всепрощающей, улыбкой, готовою перейти в слезы, -  и  они
расстались.
   Медленно, не оглядываясь назад, она шла по неровной полосе пляжа  туда,
к Сисси, Эди, к Томми и Джеки Кэффри, к малышу Бордмену. Заметно стемнело,
а  на  пляже  там  и  сям  попадались  камни,  обломки  дерева,  скользкие
водоросли.  Она  двигалась  со  спокойным  достоинством,  свойственным  ей
всегда, однако осторожно и очень медленно, потому что - потому  что  Герти
Макдауэлл...
   Туфли жмут? Нет. Она хромая! О-о!
   Мистер Блум смотрел, как она ковыляет  прочь.  Бедняжка!  Так  вот  она
почему осталась сидеть, когда все по