легко, как почистить, до-
пустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в  ком-
нату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Заме-
чу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если при-
ходилось вкалывать по первое число.
   Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладыва-
ла мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыки-
на. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.
   Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:
   - Пить...
   - Слава Богу! - сказала Тата. - Ожил! Петя, мы так перепугались!  Что
с тобой?
   - Наверное, солнечный удар, - сказал я.
   Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она уст-
роила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на  за-
тылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто  заряжены
электричеством.
   - Тата! - сказал я. - Как хорошо!
   Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на  нее  посмотрела.  А
потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала  понимаю-
щее, но достаточно кислое лицо, и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!
   Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без  вся-
кой подготовки.
   - Действительно, ожил! - сказала Тата. - Наконец.
   - Что наконец? - спросил я.
   - Я думала, что ты только стихи можешь читать.
   - Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?
   - Петя, какой ты наивный, - с любовью сказала Тата. - А ты правда же-
нат?
   - Угу, - промычал я, уткнувшись ей в шею носом. - Правда.
   - А чего же ты со мной целуешься? - строго спросила Тата.
   - А хочется, - признался я. Это была святая правда.
   - Мало ли кому чего хочется, - заметила Тата, отрывая меня от себя.
   - Брось, - сказал я. - Я же целуюсь, больше ничего.
   Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального  ко-
декса.
   - Знаем мы вас, - опытно сказала Тата. - Где  ты  воспитывался?  Даже
целоваться не умеешь.
   Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто  хо-
тела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе  пы-
лесоса. В голове у меня образовался легкий смерч,  и  мне  стало  плохо.
Вернее, хорошо.
   - Старый чемодан, - успел услышать я ее воркование. И  снова  впал  в
обморок.
   На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться.
И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была  бди-
тельна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец, я вышел из
комнаты, пошатываясь.
   На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока  мы  за-
кончим. Как только я вышел, они дружно пошли  спать.  Со  мною  осталась
только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на  нее  смотреть.  Нужно  было
сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.
   - Оказывается, Петя, ты мальчик, - сказал Инна элегически.
   - Конечно, мальчик, - сказал я. - А вы думали, девочка?
   - Я думала - ты мужик! - страстно проговорила Барабыкина, приближаясь
ко мне на опасное расстояние.
   - Что вы, что вы, что вы... - зашептал я.
   Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатле-
ла на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты.  У  меня
защекотало в животе, и коленки подогнулись.
   - Чтобы ты понимал разницу, - сказал Инна и отбросила меня в сторону.
-Живи! - сказал она.
   Я поблагодарил, и на этом мы расстались. Думаю, что навсегда.
   Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я  не  попадал  в
такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:
   - Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?
   - Хочу, - сказал я.
   Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до
лампочки. Это значит - до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так
говорят амбалы.
   Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, пово-
рочался, но все же не выдержал. Отвел душу.
   - Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, - сказал он. - И работать вы мас-
тер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хва-
тает на все энергии?
   - Вы сами боялись бесконтрольной любви, - сказал я. - Так вот,  я  ее
контролирую. Как пакет акций. Я взял на себя двух самых опасных  в  этом
смысле женщин. Чем вы недовольны?
   - Чем?! - выкрикнул дядя Федя. - Сено-солома!
   - Да что вы! Я просто вне себя от счастья, - сказал Лисоцкий и повер-
нулся на другой бок.
   - Много ты их чего-то взял, разрушитель. Мало тебе  одной?  -  сказал
дядя Федя. - Дернем еще?
   И мы дернули еще. Да так сильно, что у меня в глазах зарябило. Я сра-
зу же прекратил дергать и лег спать. По правде сказать, дергать было уже
нечего.
   Прощание с Соловьевкой
   Слава Богу, что нас послали за две недели, а не на два месяца!  Слава
Богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мураш-
ки по коже бегут. Это я о любви.
   Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все  уже
было заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.
   Все очень боялись, что мы останемся в минусе. То есть, придется  доп-
лачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий  заперся  с
управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с  амба-
лами сидели, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как  решается
наша судьба.
   - А ту скирду вы учли? - кричал Лисоцкий. - С которой Верлухин упал?
   - Я еще на поле им наряд выписал! - кричал управляющий.
   - А сверхурочные?
   - Нет у нас сверхурочных, сено-солома! У нас одни урочные, - отбивал-
ся управляющий.
   - Семьдесят восемь тонн! - кричал Лисоцкий.
   - Пятьдесят шесть, - корректировал управляющий.
   Сошлись на семидесяти двух. Молодец все-таки Лисоцкий! Он,  вероятно,
чувствовал, что не сможет смотреть нам  в  глаза,  если  мы  прогорим  с
деньгами.
   Потом они затихли, по-видимому, изготовляя денежные  документы.  А  у
нас было чемоданное настроение. Мы с Татой сидели в обнимку, потому  что
теперь было уже все равно. Все посматривали на нас с сочувствием,  пони-
мая бесперспективность такой любви. Тату ждал в городе  какой-то  жених.
Меня, вероятно, ждала жена. У нас с Татой не  было  будущего,  а  только
чрезвычайно коротенькое прошлое.
   Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут через  два
часа. Управляющий нас поблагодарил. Сказал, чтобы приезжали  еще.  И  мы
отправились в лес, поесть напоследок черники.
   В лесу было печально, как на Луне. Сухо, пустынно и печально. Черника
росла на упругих кустиках, точно на пружинках. Мы с Татой, конечно,  уе-
динились. Уселись рядышком в чернику и забрасывали ягоды  друг  другу  в
рот. Так мы боролись со своим чувством, которое за последние дни приняло
катастрофические размеры. Потом мы все-таки не выдержали и принялись це-
ловаться черными от ягод губами.
   Было сладко. От черники или от любви, не знаю.
   - Нацелуемся на месяц вперед, - сказала Тата.
   - А потом что будет? Через месяц? - спросил я с надеждой.
   - Сто раз успеем забыть! - уверенно сказала Тата.
   Как видите, я не забыл. Почему и рассказываю здесь  эту  историю.  До
сих пор вкус черники ассоциируется у меня с тянущим душу поцелуем.
   - Угораздило же меня, - вздохнула Тата. - Женатый тип.
   - И меня, - вздохнул я. - Дитя эпохи. Ничего романтического.
   - Сам ты дитя эпохи. Балбес, - сказала Тата с любовью.
   - Я, между прочим, на десять лет старше тебя, - заметил я.
   - Поэтому и балбес, - сказала Тата.
   Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто  девушка  не  знает  других
слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть  такие  слова:  милый,
хороший, любимый и так далее.
   - Сено-солома, - вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось  ко
мне это словечко!
   - Сено-солома, - печально согласилась Тата.
   Мы вернулись к нашей столовой. Там уже шла раздача денег.  Дядя  Федя
норовил получить дважды.
   - У меня долги большие! - кричал он.
   Решили ехать на вечернем поезде, а пока устроить общий  пир.  Купили,
чего надо. Вера с Надей за две недели прилично научились  готовить.  Они
сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий  напоследок
раздобрился на телятину. Мы ели,  пили,  поднимали  тосты  и  чествовали
ударников.
   Лисоцкий был единственным, кто до этого момента соблюдал сухой закон.
Но зато на прощальном банкете он взял свое. Дядя Федя ему  подливал,  не
забывая и себя. Они вскоре стали похожими друг на друга,  как  близнецы.
Оба с красными лицами и еле сидят.
   Когда все вино выпили, Лисоцкий захотел сказать речь. Он  забыл,  что
уже говорил вначале.
   - Я скажу р-речь! - заявил он. - Я все равно скажу р-речь!  Я  р-речь
сказать хочу!
   - Да скажите ее, речь эту! - взмолилась Наташа-бис. - А то забудете.
   Лисоцкий встал и сказал:
   - Р-речь! Если кто обидится - тут нет таких! Нет! И все... Молодцы!..
Этот Петр Николаевич, мы его знаем. Знаем?!.. Я ему говорю, чтобы ни-ни!
..
   Лисоцкий погрозил мне пальцем.
   - Ни-ни! Понятно?
   Внезапно его унесло из-за стола в поле. Это он выпрямлялся. Дядя Федя
его поймал, и они общими усилиями нашли положение равновесия.
   - Ни-ни! - продолжал Лисоцкий. - И что вы думаете?  Поди  сюда,  Петр
Николаевич, я тебя поцелую...
   - Завтра, завтра, - отмахнулся я. - В городе.
   - Хорошо! - согласился Лисоцкий. - Какую женщину увел, подлец!
   И Лисоцкий сел.
   - Тату? - хором спросили наши девушки.
   - Та-ату! - передразнил их Лисоцкий. - Тата ваша... Тьфу!
   Пришлось запаковывать Лисоцкого в наматрацник,  из  которого  мы  уже
вытряхнули сено. Он пошевелился там, а потом уснул. А мы все в  прекрас-
ном расположении духа пошли на станцию, волоча на плечах начальника.
   Навстречу нам шло совхозное стадо коров. Их гнали домой с пастбища. И
нас гнали домой с пастбища.
   - Родимые! - закричал Яша коровам. - Это для вас мы старались!  Жерт-
вовали своим молодым здоровьем! Кушайте, родимые! Не забывайте амбалов!
   Лисоцкий шевельнулся в мешке и сказал оттуда:
   - Я хочу речь!
   - Тихо, Казимир Анатольевич, - шепнула ему Барабыкина. -  Спите  спо-
койно.
   - Инна! - прохрипел из мешка Лисоцкий. - Идите ко мне!
   - Двоих мы не донесем! - запротестовали амбалы. - Кого-нибудь  одного
-пожалуйста. Нам не трудно.
   От стада коров отделился бык и твердым шагом направился к  нам.  Оче-
видно, он хотел произнести ответное слово. Мы дунули по дороге что  есть
сил. Лисоцкий был очень тяжелый. Слишком много выпил жидкости.
   Бык не стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и пошел к сво-
им коровам.
   Мы взяли поезд штурмом, точно махновцы в гражданскую войну. Пассажиры
сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали петь  песни.  Поезд  ехал
мимо полей. На полях аккуратными домиками стояли наши скирды. Издали они
казались совсем крошечными, как пирожные. Было  удивительно  приятно  их
наблюдать.
   Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир.  Я  подводил  итоги.  Я
люблю подводить итоги, даже незначительные.
   Итоги всегда грустны, сено-солома. Потому что, как бы хорошо тебе  ни
было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся, на дне всегда  остается
осадок грусти. Сейчас я допивал этот осадок.
   Да, мне не будет больше девятнадцать лет, а будет тридцать.  А  потом
сорок и так далее. Приходится с этим мириться, а  мириться  не  хочется.
Здесь, в Соловьевке, я переключился на две недели. Две недели  мне  было
девятнадцать лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.
   Жаворонок, сено-солома! Вот именно.
   Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои  радужные  крылышки
перед моими глазами. И я увидел цветной, переливающийся красками мир,  и
кровь гоняла у меня по сосудам в два раза быстрее.
   Теперь стрекоза опустила крылышки и сидела поодаль с глазами на  мок-
ром месте. Мы решили больше не встречаться, сено-солома. Ни к чему  это.
Потому что я возвратился в свое время, а она осталась там, где была.  Ей
еще только предстояло выйти замуж, создать семью, родить кого-то  там  и
взрослеть, медленно догоняя меня.
   Такие пироги, сено-солома.
   Кстати, о соломе. Соломы я в глаза не видел. Сено было,  очень  много
сена. Оно снилось мне даже по ночам, сухое, душистое  и  мягкое.  Сейчас
оно проплывало за окошком, сложенное нами в домики. Я всегда  знал,  что
любовь окрыляет. Но не догадывался, что любовь может  заставить  сложить
огромное количество тонн сена в домики.
   Это были памятники нашей любви. Недолговечные, как сама любовь. Зимой
это сено сжуют коровы,  удивляясь,  какое  оно  сладкое.  Вероятно,  они
вспомнят нас. И не только Тату и меня, а всех амбалов, и девушек, и дядю
Федю, и Барабыкину, и даже Лисоцкого.
   Вот и все, сено-солома...
 
 
   * Часть 4
   Личные впечатления жизни *
   Пропуск
 
   Я потерял пропуск.
   Пока еще неизвестно - совсем я его потерял или нет.  Может  быть,  он
еще найдется. Но дело не в этом.
   Дело в том, что я не успел к этому событию подготовиться, потому  что
обнаружил пропажу слишком поздно. А именно - в тот момент, когда повесил
на табельную доску свой номерок и сделал шаг к двери, где стояла вахтер-
ша.
   Я сунул два пальца в нагрудный карман и ощутил там непривычную пусто-
ту. Пока я осознавал, что пропуска нет, я успел сделать  второй  шаг.  А
расстояние от доски до вахтерши у нас небольшое. Шагов пять.  Останавли-
ваться никак нельзя. Потому что задние напирают. Все хотят на работу по-
пасть. Рыться в карманах тоже нельзя. Это подозрительно. Тут, даже  если
найдешь пропуск, никакого доверия к нему не будет. Начнут изучать печати
и доказывать, что на фотографии не ты, а твоя тетя.
   Главное в таких случаях - не теряться. Нужно проходить мимо  вахтерши
не сбавляя темпа. Тогда показывать можно все что угодно: спичечный коро-
бок, вчерашний билет в кино или пять копеек.
   Денег у меня не было, это я знал точно. Поэтому, делая третий шаг,  я
мысль насчет пяти копеек отбросил. На четвертом шаге я понял, что  пока-
зывать вообще нечего. Даже трамвайного билета не было, потому что я ехал
без билета. Дело перед получкой было.
   А сзади уже шевеление недовольных. Спина, которая передо  мною  была,
исчезла в двери, и я оказался один на один с вахтершей.
   И тут меня осенило. Ловким движеньем, глядя вахтерше прямо в глаза  и
улыбаясь, я оторвал пуговицу от пальто, вытянул вперед руку с этой самой
пуговицей - и прошел мимо вахтерши с гордым видом. Как чемпион Олимпийс-
ких игр. Она только успела крикнуть вдогонку:
   - Надо в раскрытом виде!
   Так, с пуговицей в кулаке, я и пришел в лабораторию. Там я  отдышался
и порадовался своей победе над обстоятельствами жизни. Такая радость ме-
ня распирала, что захотелось поделиться.
   Пошел я к дяде Феде, стеклодуву. Он сидит  перед  стеклом  с  ужасным
своим пламенем и чего-то делает. Я ему все рассказал, а он говорит:
   - Э-э! Да я свой пропуск полтора года как потерял. Смотри.
   И показывает мне свою рабочую ладонь. А на ней аккуратненько так  вы-
татуирован синий прямоугольник - и на  нем  название  нашего  института.
Точь-в-точь пропуск.
   Теперь я ищу специалиста по татуировке.
   Гвоздь
   К нам в лабораторию привезли новый прибор иностранного  производства.
Государство за него заплатило семь тысяч рублей золотом.
   Когда его подвезли к институту, выяснилось, что в двери он не  прохо-
дит. Стали его такелажники на третий этаж тянуть через окно. Тянули  це-
лый день с уханьем и разными самобытными выражениями. Чуть стену не про-
ломили.
   Но, в общем, справились. В самый последний момент только зацепили его
за раму и откололи деревянную полированную планочку.
   - Слава Богу, - говорят, - что так обошлось! А то на  прошлой  неделе
грузили фрезерный станок, так он оборвался с пятого  этажа,  пробил  ас-
фальт и провалился на станцию метро. Хорошо, никого не повредил.  Решили
его не вытаскивать, а на его основе сделать производственную скульптуру.
Для красоты.
   Я эту отколотую планочку нашел в траве и хотел прибить. Чтобы промыш-
ленная эстетика не страдала.
   Поискал в лаборатории гвоздь и не нашел. Пошел в соседнюю. Был, гово-
рят, у нас гвоздь, но в прошлом году забили.  Показали  даже,  куда.  На
этом гвозде висят соцобязательства.
   - Вот если бы тебе, к примеру, трансформатор нужен был, - говорят.  -
Или электромотор. У нас их девать некуда.
   Пошел я в отдел снабжения. Там встретили очень хорошо, с  пониманием.
Велели писать требование. Я написал и даже чертеж гвоздя приложил с раз-
мерами. Через неделю, как и полагается, пришла  бумага.  Оказалось,  что
лимит гвоздей на полугодие исчерпан. И вообще их на базе нет.
   Обратился я к шефам. Они по телефону сказали, что у них  гвоздя  тоже
нет, но обещали попросить у своих шефов.
   Еще через месяц получаем мы письмо из нашего  подшефного  колхоза.  С
просьбой выслать гвоздь. Я этим письмом очень заинтересовался.  Странным
мне показалось такое совпадение. Стал я выяснять, зачем им гвоздь.
   Оказывается, они просили гвоздь для своей  подшефной  школы,  которая
хотела передать его подшефному депо, откуда он  должен  был  попасть  на
подшефную фабрику. А эта фабрика и есть наш шеф.
   Круг, таким образом, замкнулся.
   Я совсем отчаялся и написал зарубежной фирме, которая изготовила при-
бор. Так, мол, и так. Не пришлете ли в качестве запчасти гвоздь?
   Отправил я письмо, а на следующий день пришел дядя Федя  паять  стек-
лянные трубки. Я ему все рассказал.
   - Дак ты ее приклей, куриная твоя голова! - сказал дядя Федя.
   И я планочку приклеил столярным клеем.
   А зимой привозят нам новый прибор и вручают письмо  от  фирмы.  Фирма
извиняется за неполадки и, согласно гарантии, заменяет нам прибор  цели-
ком.
   - Я так и думал, что у них с гвоздями тоже нелады, - сказал дядя  Фе-
дя.
   Характкристика
   Мне понадобилась характеристика.
   То есть не мне. Я себя знаю довольно хорошо. Она понадобилась  отделу
кадров.
   - Мне нужна характеристика, - сказал я шефу.  -  Отдел  кадров  хочет
знать, что я за человек.
   - Глупости! - сказал шеф. - Это никого не интересует. Главное,  чтобы
все было по форме.
   - А где ее взять, эту форму? - спросил я.
   - Постойте, постойте! - сказал шеф. - У меня был очень неплохой обра-
зец характеристики. Я ее сам себе написал лет двадцать  назад,  когда  в
аспирантуру поступал.
   Стали мы искать. Перерыли всю лабораторию. Нашли осциллограф, списан-
ный три года назад, и чью-то диссертацию. А характеристики не нашли.
   - Ну что ж, - сказал шеф. - Придется вам самому писать.  Не  стесняй-
тесь, пишите объективно.
   Первая фраза далась мне легко. "Верлухин Петр Николаевич,  1941  года
рождения, беспартийный, русский, работает младшим научным сотрудником".
   Потом я подумал и поменял местами слова "беспартийный" и "русский".
   Пока все было объективно.
   Помучившись немного, я написал вторую фразу: "На этом поприще он  за-
рекомендовал себя добросовестным  и  грамотным  работником".  Но  что-то
здесь мне не понравилось. Я зачеркнул "на этом поприще" и написал сверху
"за это время".
   "За какое - это время?" - подумал я, перечитав  обе  фразы.  Пришлось
добавить к первой: "с 1965 года".
   Дальше я написал так: "Он активно выполняет все поручения, данные ему
общественностью. Является членом добровольной  народной  дружины  и,  по
совместительству, председателем комиссии общественного контроля в  буфе-
те".
   После короткого раздумья я убрал слова "активно", "все" и "по совмес-
тительству".
   Последняя фраза, потребовавшая сильного напряжения мысли,  порадовала
меня своей свежестью и лапидарностью.
   Она выглядела так: "В быту устойчив".
   Это было достаточно объективно.
   В результате получилось следующее: "Верлухин  Петр  Николаевич,  1941
года рождения, русский, беспартийный, работает младшим научным сотрудни-
ком с 1965 года. За это время он зарекомендовал  себя  добросовестным  и
грамот