адержаться на одном пальце, нечего было падать
за  борт.  А  если я  упал, то хотел искупаться, - и  нечего голову  ломать!
Объяснив  так,  я   почувствовал,  как   искры  пробежали  по   телу:  кровь
запульсировала, скованные мышцы начали оживать. Забилось сердце, и, в тон  с
его  ударами,  отозвалась,  затрепетав,   обрываясь  в   истоме,  измученная
пленница, душа моя...
     Господи, оказывается, она боялась и радовалась,  что спаслась! Внезапно
меня объял ужас: как теперь проживу?

2. Мой стол
     Мой стол, к которому я приник, передавал мое состояние. Покрытый пылью,
с  разбросанными  в  беспорядке бумагами,  в  пятнах  чернил  и  брызгах  от
ученической ручки, он уже не упрекал  и не  звал к себе. Неказистый стол, на
ножках,  стоял  бы  в  каком-либо учреждении, нагруженный  казенным мусором.
Обслуживал  лысую  крысу в нарукавниках, много  ли радости от нее? Но  столу
повезло: достался большому писателю и познал священное его ремесло.
     Когда-то   этот   стол  казался  мне   сокровищем.   Привез  из  района
Сельхозпоселка, с окраины Минска, где в молодости снимал комнатку  с женой и
маленьким  сыном. Мы жили  в финском домике у Веры Ивановны, и там я написал
свою лучшую книгу рассказов: "Осень на Шантарских островах". Переехали сюда,
в свою квартиру; из  мебели -  кровать и стол. Почти все, что  я написал,  я
написал за этим столом. Теперь он перейдет к моей любимой дочери, чем плохо?
Все здесь останется, как при мне: белая лампа, шлюпочный компас с утонувшего
зверобота;  висящий  на стене черт,  фотография альбатроса в  голубой  раме.
Остальное в  ящиках,  в папках:  издательские  договоры,  письма,  начатые и
брошенные рукописи, дневники. Хорошо, что все это есть, только нужно ли мне?
В этой квартире нет ни одной вещи, что я бы хотел взять с собой.
     Нет,  мне  ничего не  жаль! Я  бы желал большего: оставить здесь самого
себя.
     Как вычеркнуть годы  и  годы,  что  провел  за  столом, когда ушла  моя
Герцогиня? Я  был бессилен постичь весь безжалостный  смысл потери.  Не было
еще образа ночного  океана,  а я  оказался именно в нем, лишившись  защиты в
виде листа бумаги  и  ученического  пера.  Я  оказался в глубокой могиле под
злыми взорами тех, кто меня всего лишил и сбросил туда.
     Не  зная,  как  выбраться, я легко поддавался заблуждениям. Даже  искал
поддержки в  приливах жгучей, ширящейся тоски: "Бывает  минута,  когда вдруг
почувствуешь себя несчастным. Нет, это  не  состояние безысходности, а  вот:
встанешь  утром, ты  несчастен  -  и больше  ничего".  Приходя  с  плаваний,
проветренный  морем, я  садился  за  этот  стол, соскучившись по писанию, но
тотчас натыкался на препону непроизношения,  неперевода, непереложения того,
что томило, мерцало, толкалось изнутри: "Берешься и бросаешь, все плохо. Это
странно, сам материал протестует, и обидно до слез: не пишешь, когда столько
всего и надо писать  и писать". Ведь я имел уже собственный  образец. Мог по
нему  сверить свой почерк:  "Дело не в технике: что я разучился писать, а  в
потере стиля. Вот написал, все живо,  а душа не принимает - не мое. А где я?
Я пропал".
     Перебираю содержимое папки с зачатками  рассказов  из вынашиваемой одно
время книги "Могила командора".
     Листаю объемистый  черновик  романа  о  Счастливчике:  "Последний  рейс
"Моржа".  Над этим романом с упорством маньяка трудился много  лет:  главки,
наброски, масса  слипшихся,  наэлектризованных сыростью страниц,  исписанных
мельчайшим почерком с  обеих  сторон  листа. Пометки, подчеркивания  удачных
фраз,  которые спонтанно возникали  - все еще возникали!  -  у  поверженного
недугом  бессилия  мастера,  лишь  имитировавшего  былую  скорость  письма и
прострачивавшего  в поисках  подходящей  фразы 8-10  страниц дешевой  желтой
бумаги. Такую бумагу я раньше с презрением отвергал. Уже одна эта бумага, на
которой  ничего  не  могло  родиться, сказала  бы, что я сам не  верил,  что
что-либо создам.
     Такое вот я, еще молодой, оставил тому, какой я сейчас, наследство. Как
им  воспользоваться?  Любой менее терпеливый и работоспособный прозаик давно
выбросил бы все это в мусорное ведро. Выкинул - и взялся за новое.  Я же все
сохранил, больше нечего хранить.
     Вот еще есть роман - "Белая башня", виделась большая книга.
     Еще  книга:  "Безобразная любовь"  - о сумасшедшей  Нине, о малахольной
Елене,  о гермафродитной Серафиме  и прокаженной Людмиле с  танкера  "Шкипер
Гек", о пятерых моих  любовницах-подругах  с  сухогруза "Брянск"... Что я, с
ума сошел - писать о них целую книгу?..
     Надо же  иметь хоть  какое подтверждение, что я  барахтался,  тянулся к
чему-то, выбирался к свету из черной ямы.
     А ведь  я и выбрался  из  нее  через  12 лет,  чтоб замолчать опять,  -
одолел-таки тогда глубочайший  провал  неговорения,  случившийся между двумя
моими  книгами!  Внезапно  выплеснул  из себя  роман, и не просто  какой-то!
Создал монументальную, грациозную "Полынью". В ней, в деталях, используя то,
что видел, я разработал теорию "пьяного корабля",  начатую Рембо, а может, и
самим  Гомером. Переложил  на точный  язык прозы то,  что витало  в воздухе,
ничего при этом  не снизив и  никого не унизив, а  создав сюжет, которого не
бывало.
     Не ведая еще,  что одолею этот роман, свалившийся,  как снег на голову,
едва не  совершил над собой надругательства в арктическом порту Диксон. Меня
вытащили из  петли, чему я  рад: зачем над собой издеваться? Герцогиня ушла,
она вернется. Надо жить и ждать, когда она придет.
     Чего ж  я  открыл  эти  папки, когда  уже  все кончено?  Чтоб  выяснить
определенно:  что я  имел и что я потерял.  Может,  эти страницы откроют мне
глаза,  что я впал в величайшее заблуждение,  представив себя не тем,  кто я
есть?  То  есть попусту  потратил  жизнь  на неосуществимое?  Или  же в  них
обнаружится  нечто,  что скажет обо мне, как о писателе? Тогда мои  старания
все  же имели смысл,  тая в себе  заложенный инстинкт  природного  свойства.
Естественно, я пытался его выявить, а как же иначе? А  если не исполнил, что
хотел, - то сколько чего гибнет! Другое  дело, и может так случиться, -  а к
этому  я  больше  всего стремлюсь!  -  что  я  установлю  факт  исчезновения
необычайной ценности,  дарованной мне  Богом  и  украденной  людьми. Тогда я
предъявлю  иск,   вполне  допускаемый   к  рассмотрению   Высоким  Судом:  о
преступлении против  Бога.  И если не с  помощью Суда, то  с помощью Бога, я
сумею   откупиться   от   незадачливого,   самоунижающегося   признанием   в
беспомощности  и в то же время высоко ставящего себя литератора с непомерным
самомнением.
     Подберу валяющееся перо и напишу, к примеру: "Роман о себе".
     Почему бы и нет? Или я не стою романа?
     Когда-то Василь Быков, еще  не старый,  задавленный  жизнью  в  Гродно,
прочитав "Осень на Шантарских островах", прислал мне восторженное письмо: "Я
не сомневаюсь, что Вы блестяще поработаете в литературе".
     У меня тоже не было никаких сомнений на этот счет.
     Воздав себе должное, как писателю, я открою, что  ни в чем своим героям
не уступаю.
     Покажите  мне  писателя,  который  бы  возразил,  чтоб о  нем  написали
роман!..  Чего  ж  он,  владея пером, не сделает  это  сам? Выбирает  героя,
взваливает  на него сюжет... Потому что знает: ничего путного не вышло бы из
такого романа.  Любой герой, которым бы он себя подменил, если б они сошлись
двое, в лучшем  случае  прошел мимо, не подав руки...  Это  в  юности, читая
книгу,  отождествляешь  ее  с самим сочинителем, - из упрямой  непоколебимой
веры, что создать прекрасное может не менее достойный человек.  С годами же,
оказавшись  в  писательской среде, приходится  сожалеть о своих  верованиях.
Иной поэт или прозаик, витая в эмпиреях,  отрастит, не заметив, такие клыки,
что, походя, рванет любого - и имени не спросит. Другой  равнодушен к жизни,
вял, недогадлив, противен,  глух,  - невозможно читать  книгу, зная,  кто ее
написал. А разве он о себе правду знает, скажет? Поди-ка у  него спроси!  Уж
лучше он сядет, выдумает кого-то и отразит. У меня же давно остыл интерес ко
всяким героям. Встретишь, поговоришь и отойдешь - себя ли  с ним делить? Где
найти такого, чтоб я его вытерпел, сидя?  Оказывается, герой есть. Тут же, в
своей комнате, не вставая со стула, я его и застигну. И этот герой - я сам.
     Вот книга рассказов "Могила командора". Загубленная книга...
     Снимаю два тома своих дневников  с полки, где эти  тома стояли вместе с
атласными,  в красных кожаных переплетах  лоциями Курильских  и Командорских
островов... Яркая книга  могла родиться из этих вот записей на полях толстых
судовых журналов в твердых обложках, с не выцветшей изнутри зеленью страниц,
по которым в  ритме  качки  плясала  моя  рука!..  Вел  дневники  ежедневно,
возвращаясь на шхуну со скал Ловушки, с Черных Братьев или острова Среднего,
-  при  свете  тусклой  лампочки на переборке, когда  все  спали  в каюте...
Сколько  исписано,  сколько недоспано  часов!  А  каждая минута  недосыпания
завтра уже, утром, когда снова подойдем к островам, отдастся при высадке - в
ногах, в пульсации крови и  мышц... Затрачены такие усилия - и для чего? Как
смотреть на  то,  что не сбылось? Как  пережить вновь? Просто перелистать не
спеша?..  Или это жизнь, что  я сейчас  веду? Ни с  чем не сочетающаяся, она
тянется просто так: стол, хождения, полное отсутствие событий, скука, что на
себя нагоняю, - как это преодолеть?
     На этот раз я отправляюсь в далекое,  но  не столь уж опасное плавание,
где возникло много замыслов, -  на  Командорские острова. После декоративных
по  виду,  но жестоких,  гибельных для нас Курил: фантастическая  ловушка из
мясистых  смертоносных  водорослей, в  которую  попался  Белкин  на  острове
Птичьем; потеря научной группы на Скалах Ловушки, - и все это до сих  пор не
отозвалось  во  мне  никаким  звуком,  кроме  беглой  фиксации  еще  в  двух
журналах-дневниках, оставшихся на  полке, - мы  явились на  тихие Командоры.
Острова, кстати, еще более опасные, чем Курилы, но нам повезло, что ли? Море
спокойное,  мы удачно, бестрепетно  высаживались на скалы;  ступали на точно
такие же  камни, что еще  недавно,  на Курилах, стали  для  иных  последними
прикосновениями жизни.
     По сути, мы  провели сезон отдыха, занимаясь мечением котиковых  щенков
на  лежбищах,  кольцеванием  птиц,  изучая  движение  птичьих  караванов,  в
особенности, полеты  одиноких  трансконтинентальных альбатросов. Разлет этих
птиц с гнездовий Южной Георгии и острова  Кергелен начался за месяца два или
три,  как   мы  появились  на  Командорах.  Одолевая  громадные  расстояния,
альбатросы  никогда не  садились на скалы,  хотя в тех  местах, где  большие
глубины подходят к  берегам, некоторые из  них, как черноногий альбатрос или
гигантский буревестник, залетали даже  в  заброшенные бухты. Одно  величавое
планирование, сохранявшееся при полном безветрии, что позволяло изумительное
совершенство крыльев,  использовавших воздух  не  как простую  опору,  а как
среду  обитания. В  задуманном рассказе:  "Полет  альбатроса" -  я готовился
графически  прочертить  такой  полет, сведя  к  голой  модели,  и тем  самым
освободить себя от пут  условности  или  гипноза поэтического  образа, вроде
того, что навеян Шарлем Бодлером. Модель объясняла  реальный полет свободной
птицы, находящейся  в  беспрерывном  поиске.  Сочиняя рассказ, я  мог заодно
придти к отгадке: как самому лететь или плыть?
     К  "Полету альбатроса"  должен  был  примыкать  рассказ  об ослепленной
птице,  - "Схема Курода". В  нем  поместился  реальный факт: мы  поймали  на
пустом птичьем базаре пестролицего буревестника. Он был без глаз, со свежими
ранами.  Птицы ослепили его, улетев. Нас интересовал птичий караван. Как его
найти? Поиск по  схеме  японского  ученого Курода  с  учетом  "розы  ветров"
построен на том, что птицы используют ветер для  перелетов.  После шторма мы
находили в  океане много  мертвых птиц.  Альбатросы,  фрегаты,  буревестники
могут  лететь и в сильном  ветре, и даже против  ветра - вдоль волн  или под
углом к ним. Пустой птичий базар  - предвестник стихийного бедствия. На этот
раз  случилось  нечто  иное,  не  относящееся  к "схеме  Курода".  Произошло
землетрясение, возникла  волна цунами. Получив  предупреждение, мы  вышли из
узкого шельфа островов и переждали волну в океане.  Там она не очень опасна,
хотя и жутковато смотреть,  как эта волна, мерцая, как грозовая туча, словно
спускается с неба. Я почувствовал  разгадку  ослепления птичьего вожака не в
случайной драке,  а  именно в волне  цунами, в стрессовом состоянии природы,
перестроившем инстинкт птичьего каравана. Ведь я уже  убедился, как непросто
стать лидером у птиц. Помню, как  нелетающий птенец  вдруг вылез из  гнезда,
пошел на котиковое лежбище и  начал расхаживать там.  Звери отпугивали  его,
сколько  раз  птенец  мог  погибнуть,  бродя  между  разъяренными  секачами,
схватывавшимися в  битвах, давивших телами собственных щенков. Тем  не менее
птенец благополучно  прошел через все лежбище и вернулся в гнездо. Но если б
чайка заметила в поведении  птенца  что-то подозрительное  - продрог,  озяб,
намок, - сразу бы растерзала.
     В рассказе "Мечение сивучей на острове Медном" я пытался найти разгадку
гибельного сна котиков и сивучей, не создавших  своего гарема. Опасно уснуть
на высоком  месте, куда не  долетает прибой. Зверя кормит море, сон приносит
гибель.  Отощавшего, спящего  зверя невозможно разбудить  палкой.  Этот  сон
странно связывается с тишиной  Командор, в которой гаснут все звуки. Чуть от
лежбища отошли  -  и весь этот мир,  в котором побывал, пропал, как не было.
Снова  радуги, закаты, а ночью пролеты  птиц  и метеоритов,  озаряющих  небо
яркими вспышками.
     Тишина Командор, вовсе не тихих, таила в себе какую-то загадку.
     Мыс Арий Камень с пологими склонами, масса ягод, просыпанных среди мха;
мягкий,  как надутый воздухом,  мох. Неуклюже  пробежит песец с куропаткой в
зубах или взлетит  из-под ног белая сова, тотчас  растворясь  в белесости, в
беззвучии пространства.  Даже  водопад  не  слышен  с нескольких шагов.  Мне
показалось,  что  я  все  же  постиг  тишину  Командор,  -  это акустическое
свойство.  Тишина возникала не  постепенно, а обрушивалась сразу за сулоями,
особыми течениями, возникавшими из-за конфигурации берегов. На рубеже бури и
покоя запрятаны ключи  подходов  и отходов на Командорах,  что  при незнании
оборачивалось  чудовищными ловушками. В  одну  из них  угодил  Витус Беринг,
великий мореплаватель. Мучимый  цингой,  загнивающий, с  ушами, изгрызенными
песцами,  он  все пытался отгадать: как выбраться  из тихого  места, куда он
попал, как спастись?
     В  несуществующем  рассказе  "Могила  командора"   такую   задачу   без
затруднения решает  наш капитан,  выписав несколько цифр из  таблицы  лунных
приливов и взяв дополнительно пеленг со спутника.
     Был  он хозяйственной хватки  мужик, Кузьмин,  пил водку, настоянную на
"золотом корне". Выпивал  два литра  и говорил:  "Ну и  что такого,  в  этом
корне? Только  голова от  него болит".  Больше всего боялся жены, считался с
ней, -  вот  кто любил  жену, так  любил! Когда у одного  матроса обнаружили
сифилис,  Кузьмин   специально   пошел  провериться,   хотя   капитанам   не
обязательно.  Напугал молоденькую докторшу, но ушел спокойный:  "Если  такую
напугал,  то и с женой справлюсь". Но еще больше жены капитан Кузьмин обожал
дочь.  Хотя  и ругал ее  последними словами, - из-за воображаемого страха за
нее. Отчего-то  он боялся,  что  дочь не  выйдет  замуж, родит  в девках,  -
осрамит его  и жену.  Кузьмин совершил  для себя великий подвиг: выдал замуж
дочь - и умер. Я прицепился  к нему в рассказе и вроде как поставил  в вину,
что  он обидел командора Беринга. Запасшись грибами, ободрав кусты невиданно
сочной  рябины, пожалев,  что не может  "привести на веревочке" домой остров
Беринга,  торопясь  приступить  к  варениям  и  солениям на  судне,  Кузьмин
говорит,   облегчаясь,   морякам,  толпящимся   вокруг   могилы   командора:
"Насмотрелись, чего смотреть-то? Забрался сюда, а выбраться можно было - как
два пальца обосцать!.."
     Меня  интересовали вот такие простенькие эффекты, которые при  трении с
чем-то величавым  - пусть то Витус  Беринг  или тишина  Командор - создавали
электрическую дугу.
     В рассказ "За водой" положен случай: внезапно кончились припасы пресной
воды. Нет ничего правдоподобнее и в то же время не укладывающегося в голове:
негде напиться в океане! Период штормов, к водопадам не подойти; мы остались
без  кружки  питьевой  воды.   После  долгих  блужданий,  розысков,  испытав
неимоверную жажду, с грехом пополам залились в бухте Консервная, не так уж и
далеко  от  Владивостока,  то  есть почти вернулись из плавания, чтобы опять
уйти. Боцман Бережной,  недоверчивый, все  время находившийся  в подозрении,
что мы неспроста опростоволосились, посылает меня в  трюм проверить вентиль:
нет ли какой утечки? Там я  застигаю врасплох моториста  Лалу,  который умел
мастерски  вырезывать  чертей из мореного дерева. Лала выпускает драгоценную
воду в сток. Сидит  на карачках и смотрит заворожено, как вода выливается...
Пожилой моряк, он что, в своем уме? И это после  того, как трое суток лежали
пластом! Вон  как у поварихи  высохли губы... Ходила, молила:  "Слюны  дай!"
Лала ответил - выписываю его слова из судового журнала: "Приснилось: заходит
сосед, бухгалтер. Жена денег моих еще не получила, а он предлагает: "Хочешь,
я  одолжу?  -  и смотрит так, как не на  мою  жену..." Ничего себе объяснил!
Из-за этого, что ли, воду выливал, что его жену хочет  соблазнить бухгалтер?
Притом, приснившийся во сне? Боцман Бережной, уже стоявший рядом и слышавший
бредни Лалы, сказал ему возмущенно:  "Хватит пизду в лапти обувать! У тебя и
жены никогда не было... -  и  объяснил мне:  -  Привык  без воды жить. Вот и
выливает".  Что-то  я  в  этом  Лале  увидел,  хотел  описать,  нечто  такое
пригрезилось в нем, достойное рассказа.
     В  "Циклоне  "Мария"  молодой  матрос  одержим любовью,  поджегшись  ею
случайно  на  стоянке  в  порту.  Любовь моряка,  закручиваясь  по  спиралям
циклона, достигает апогея, когда кажется, что моряк пропадет, не в  силах ее
нести. Потом, когда циклон  умирает, выдыхается  и любовь,  исчерпав себя на
витках стихии. Тут есть некое  противоречие с предыдущим замыслом, но именно
такое противоречие и составляет суть натуры моряка.
     Мог бы достичь  высоты, если б справился с рассказом "Конец света". Вот
его содержание:  в  бухте,  куда  судно  сносит циклон, моряки  обнаруживают
селение. Недавно еще никого не было; один  китовый слип.  Здесь швартовались
китобойные суда, вырабатывали  ценный  лечебный продукт - спермацевт.  Вдруг
приехали люди, чтоб обживать дикое место. Понастроили бараков: улица Ленина,
стена  "Лучшие люди". И через все  селение -  очередь в  магазин. Там лучшим
людям отпускают по талонам привозное варенье. Мир вроде бы такой знакомый, и
его  мы готовы  бы воспринять, придя домой. Но здесь,  на территории великих
островов,  этот мир, завезенный, как червивое  варенье, кажется так странен,
ужасающе  убог  и  дик,  что  кто-то  из  моряков,  обалдев  от  увиденного,
произносит слова, ставшие названием: "Конец света!"
     Конечно,  все  это надо читать...  что говорить о невоплотившемся? Но я
говорю не  столько  о рассказах, как о  самом  себе:  что во  мне возникало,
умирая, разлетаясь в щепки от детонации тоски.
     Остался лишь  в  наброске рассказ  "Служба цунами".  Возник он  так. Мы
встретили на острове семейную пару, отшельников:  ловят рыбу, косят  сено. А
заодно при Службе цунами. Была  на этом островке, в бухте Китовая, станция с
аппаратурой, улавливающей подводные  землетрясения,  при  которых  возникают
гигантские волны. Много написано  об этих  волнах  необыкновенной  высоты. Я
привел один факт: в