ичность. Однажды
сошлись втроем, я был  в  ударе,  забылся  и  задел за  душу чувствительного
Короткевича. Тот поглядывал на меня влюблено, будто я ему брат, вроде Михася
Стрельцова. Михась помалкивал  иронически,  подрагивал сигаретой,  стряхивая
пепел,  -  и  меня выдал. Володя  Короткевич сник, я от них ушел. Короткевич
меня догнал. Мы выяснили на улице, что повязаны Уралом. Володя знал и Миасс,
где я воспитывался в детдоме. Выяснение  ничего не прибавило, не отозвалось.
Тогда он начал говорить, что задумал роман с евреями, что это романная тема.
Я  покивал,  не зная, что говорить. Короткевич дружил с Наумом  Кисликом, не
чурался евреев.  Но  случилось  нечто  такое,  это  и  я испытал. Я  чуть не
подружился с человеком по фамилии Березовый, не зная, что  он немец. Я понял
так,  что Володя, обознавшись,  впустил меня в душу чересчур глубоко. Сейчас
же  хотел  вытеснить до какого-то уровня. В этом было нечто физиологическое,
патолого-гигиеническое,из области ортодоксальной психологии  или медицины. Я
тоже рос чистоплюем, но в  случае с Березовым меня  стошнило не от его пятой
графы,  а  от  фамилии  "Березовый", под которой  оказался  немец.  Немца  я
представлял в  Рясне  лишь в соединении с оружием и  с каской, как  шагающий
автомат системы  "Карл" или "Ганс".  Но меня  рвало в детстве от  завезенных
немецких черно-пестрых коров, которые подрывались на старых минах на болоте,
- я видел требуху на кустах и кровь, смешавшуюся с болотной рудой. Так может
рвать  и  от  каких-то  других  ассоциаций,  -  а  Володя  был дворянином по
рождению, гордившийся своим шляхетством. Мы разошлись, и хотелось бы сказать
для красы, что Короткевич  пошел по улице, которую назовут  его именем. Нет,
мы расстались на Круглой площади, и я свернул к Свислочи.
     Пробежал  с  высоко  поднятыми  плечами кучерявоволосый после  лагерной
стрижки,  с сатанинской ухмылкой  на плоском  с  приплюснутыми  веками  лице
Микола  Хведорович.  Он  писал небывалую  с времен Нострадамуса судьбоносную
книгу воспоминаний. Как только кто-либо из письменников в его книгу попадал,
тотчас исчезал на кладбище. Никто не знал, во что выльются эти воспоминания:
в обычный том или в эпопею? Можно догадываться, в каком напряге держал своей
книгой Микола Хведорович  Союз письменников  БССР.  Его хотел обежать  боком
Станислав  Шушкевич, поэт из репрессированных: мужичок с  ноготок,  в шапке,
завязанной ушами назад, с вечной каплей под носом. Не зная, что Шушкевич был
осужден,  я как-то спросил: "Станислав  Пятрович, чаму у вашым  вершы зайчык
гуляе   па   Сибиры,   а   не   па   Беларуси?"   Он   объяснил  с   детской
непосредственностью, моргая голубоватыми глазками в белых ресницах: "Братка,
я  ж  там  сядев  кольки  гадов!"  Отец  профессора,  будущего  руководителя
республики,  свергнутого  нашим Президентом,  он никак  не мог обойти сейчас
широкого в спине Хведоровича, который с ухмылкой оглянулся на Шушкевича.
     Иван Чигринов не упустил момент:
     - Станислав Пятрович,  нешта Хведорович  да  тябе  приглядаеца?  Гляди,
пападеш у яго книгу.
     - Не даждеца! Я яшчэ яго перажыву.
     Иван сказал мне:
     - Кожны письменник чакае, кали памрэ други  письменник. Таму што думае:
"Ён памрэ, а я жыву и больш за яго напишу".
     - Так нехта можа падумать и пра тябе.
     - Я усих перажыву! - ответил Иван с обычной уверенностью.
     Все ж  он сильно испугался,  когда внезапно скончался его "враг"  Борис
Саченко. Они были ровесники, а Иван в последние  годы сильно сдал, старчески
преобразился. Закончив  эпопею, он достиг  всех званий, но  не  стал  Героем
Социалистического труда. Умер он из-за того, должно  быть,  что понял: Героя
не дадут. Мне жалко, что ему не дали Героя, и больно о нем вспоминать. Пусть
бы хоть пообещали, и он бы еще  жил, надеясь, - добрая  ему память!  И пухом
ему земля.
     Возник ненадолго, всегда занятый сверх головы, но  успевающий  писать в
год  по  роману, тотчас вызвавший подвижку к себе,  - и  кто  б ни стоял, ни
прогуливался в коридоре, хоть  во сто крат талантливее его,  он, недоросток,
опускал   пониже  себя:   остроносый,   похожий  на   дятла,  с  насмешливой
искривленностью лица,  доступный  всем  и недосягаемый, с  атомным зарядом в
крови, великолепный Иван  Петрович Шамякин... Вот он, живет и  процветает, а
кто его не склоняет? Даже я обозвал "антисемитом". Обозвал, но не поставил в
вину. Будь я сам белорус или украинец, с  чего бы  я любил еврея? Когда тебя
задевает,  тогда  и   ищешь,   на   кого  взвалить...  Да  и  какие  у  меня
доказательства, чтоб Шамякина так обзывать?
     Я  имел в  виду  тот  факт,  когда  Иван  Петрович  не  то  свою  дочь,
собственную переводчицу, не то близкую родственницу, положенную на операцию,
согласился  доверить  только врачу-белорусу.  То есть  даже если,  допустим,
еврей бы спас, то пусть она лучше умрет от белоруса. Я объяснил это тем, что
он антисемит, - но с какой стати? Дай Бог каждому так любить свой народ! Или
он не помогал евреям? Поставит подпись  - или ему  жалко?  Иди, пиши, что он
антисемит!..
     Уже  готовый раскаяться,  что катил бочку на  Ивана  Шамякина,  был  им
замечен и наказан за безответственность:
     - Слухай, Барыс, здаеца... На тябе прышло у Саюз дрэннае письмо.
     - Адкуль?
     - З мора. Быцам ты пьеш, дрэнна паводиш сябе.
     Я  так  растерялся, что стоял,  как проглотив язык  :  Чтоб  кто-то  из
моряков  наших, из  зверобоев со шхун, хоть один человек с  целого  ТУРНИФа,
откуда я и сейчас  был не уволен, а считался в отпуску, - чтоб кто-то из них
мог накатать на меня столь несуразное, да еще в  Союз писателей  БССР... Так
бы  и простоял,  как остолоп,  под его зрачками,  бегавшими, как маятники  в
часах, если б не выручил Иван Чигринов:
     - Гэта не пра яго. Есть яшчэ адин марак, Алесь Крыга.
     - Не пра яго?
     - Не, я ведаю гэтае письмо.
     Шамякин отошел,  не согнав подозрения  с лица:  не может быть,  чтоб он
ошибся! Через  полгода, увидев меня,  он снова прицепится  насчет "дрэннага"
письма. И  еще через  полгода...  Я  понимал,  что  переубедить Шамякина  не
удастся,  но  все равно! Как только он  подходил ко  мне, я тотчас  говорил,
опережая: "Иван Пятрович, тое письмо мяне не датычыца."
     Шамякин увел всех, теперь я один стоял в коридоре.
     Я  делал  подсчеты:  кто будет  за  меня, а  кто  против? Неважно,  что
некоторые посматривают косо. Ведь я  имел глаза: в основном простые люди, по
виду -крестьяне. В  них  привлекала доступность. Они выгодно  отличались  от
"русскоязычных", горбящихся перед ними.
     Что от них нужно?
     Мне нужно  рассчитаться за Рясну. За выбитые стекла, за "тухлые жиды" -
говном на воротах, за глумление, что перенесли я,  дед Гилька и бабка Шифра.
Не  хочу никаких подачек от  вас. Ничего не надо  такого, что, если я  взял,
убудет у кого-то из вас. Я хочу получить то,  на чем не стоит цены: членский
билет  Союза  писателей СССР.  Вот  и  все,  что  вы  мне должны,  паважаныя
беларусы.
     Наверное,  я не сумел сразу  ухватить их  стадный,  животный  инстинкт,
вычитающий  из себя чужих,  а если и  делающий скидки, то не таким,  как  я.
Правда,  были  и  как  Иван Чигринов, которым вполне  хватало того,  что они
имели, чтоб  быть терпимыми. Но уже на  втором приеме я увидел Ивана бегущим
мимо, отмахивавшимся  от меня: "Не, да их  не  падступица!" Многие  пытались
меня образумить.
     Алена  Василевич,  ее  маленькая  фигурка, сердечный голос: "Борис,  вы
молоды,   работоспособны,   талантливы,   вас  Москва   печатает.  Что   вам
писательский билет? Пустая формальность..."
     Так этим-то, что  пустая, она и  важна  мне! Разве  не из-за формальной
отметки в паспорте  выдавливал свое чувство, как в судорогах  пьяной  рвоты,
Владимир Короткевич? Или в Рясне подбили камнем Галку не из-за того, что она
моя?
     Теперь я повел войну не с какими-то голодранцами, сынками  полицейских.
То  были  грандиозные  хитрецы, прохиндеи.  Нельзя за ними  ходить, стоять в
коридоре, нельзя ничего у них просить. Нельзя выглядеть некрасивым, больным,
нуждающимся, расслабляться хоть на миг. Успокаивало, что многие из них пили.
Мог любого перепить, не боясь,  что сопьюсь. Ведь то, что я от них хотел, не
поддавалось воздействию алкоголя.  Кто я был  для  них? Формально евреем, но
они называли меня "выродком". По сути  был для них моряком, и они правы: это
моя  национальность.  Не  удивляло, что, сидя  на  зарплате,  имея  собрания
сочинений,  они  не стесняются пить за мои деньги. Когда  они напивались,  я
смотрел, как они выглядели, и  слушал,  о чем они говорили...  Как они  были
одеты! Если они и выделялись в толпе, то своим затрапезным видом. Я объяснял
это  неприхотливостью, естественной  подстройкой  "под  народ".  Ничего себе
неприхотливые... Как они дрались за дачи, за  очередь  на  издание книг,  за
ордена  и  лауреатские  звания! Изощренные  в подлогах,  в  сделках со своей
совестью,  они  создавали  мифы о  себе.  Я  изучил  их  автобиографии: одни
слащавые, самодовольные  самовосхваления.  Видел и  муку в  их  глазах;  они
страдали за свою участь: их холят, почитают, издают на  разных языках,  но у
себя дома не читают. Ведь для большей  части народа  письменники стали,  как
некая  данность.  Что  ж им мешало  стать  властителями дум в своей  стране?
Возможно, то, что критерием для большинства были вовсе не книги. Какой смысл
в Союзе письменников, если туда принимают, не читая, по внешнему виду?  Чего
же  вы  подсовываете таких "письменников"  народу?  А  кто  будет оплачивать
произведения,  которые  никто не  читает?  Плательщиков  нашли,  подняли  из
могил... Видел,  как  к  однотомнику  Булгакова привязывали шелковой  лентой
увесистые тома живого, процветающего и вполне почитываемого Шамякина. Хочешь
иметь том Булгакова - покупай и  Шамякина!  Строй Ивану Петровичу новую дачу
на Лысой горе...
     Ни их дачи, ни их мова, ни их страдания меня не волновали. Я получил от
них  рану,  которая  уже не могла зажить.  А надо  выстоять и  им отомстить:
"Ночью вдруг сдавит сердце, закипят в груди слезы, онемеешь от тоски. Ведешь
бесконечный бессильный спор  со своими  обидчиками; кажется, есть  кто-то, к
кому ты завтра, как только проснешься, - понесешь свою обиду-беду, и он тебя
выслушает, скажет хорошее слово, поможет, а не взглянет, проходя, с холодным
любопытством: "Ты еще  живой, не подох?"  Мне  стыдно  воспроизводить давнюю
дневниковую запись. Я  рассуждал поначалу, как какой-нибудь  сентиментальный
письменник, белорус. Такой  письменник, спьяну поплакав, пойдет завтра в еще
не обсохших, обосцанных штанах в родной  Союз, и там  ему скажут недовольно:
"Чаго ты ходиш? Ти мы  не ведаем, як табе тяжка? Не хвалюйся,  мы тябе  сами
пакличам." Я мог не сомневаться: меня никто не позовет. Или я  не помню, как
чуткий к своим, соболезнующий  Михась Стрельцов, где-то  догадывавшийся  обо
мне,  повздыхав,  подрожав рукой  с  сигаретой, садился  за стол и  писал  с
лирической  слезой  о каком-либо обосцанном гении из  провинции, которому не
додали  "народного" или "лауреата".  Все их  дрязги и  склоки  не  мешали им
думать и заботиться друг о друге, в то время,  как мое заявление о приеме  в
Союз писателей расценивалось примерно так,  как если  б я собирался с семьей
занять их роскошный писательский особняк.
     Из дневника: "Вышел парторг: "Хто тут крычыть: "Гауно"? Гэта ты - Барыс
Казанав? Дык я тябе ведаю! Я буду галасавать за тябе."
     Теперь осталось написать книгу.
     Уже  решался,  решился на роман, который окажется  мне  по силам,  хотя
перед ним пошатнусь.  Странный  сюжет "Полыньи"  родился  из одной встречи в
порту  Ванино.   Поехал  там  на  водолазном  боте   посмотреть  затопленную
"Палладу",  знаменитый  русский  фрегат  периода  японской  войны. Ехал ради
детальки,  если  понадобится  сунуть в  рассказ.  Разве  я думал,  что сюжет
разовьется в роман?  Тогда  я  не интересовался  водолазами. Ничего о них не
читал.  По-моему, до меня никто  о них не писал в художественной литературе.
Посмотрели "Палладу",  поймали рыбу,  сели перекусить. Разговорился  с одним
водолазом, который  болел кессонной болезнью. Такая  болезнь: он был всегда,
как  пьяный.  Мог  внезапно  уснуть,  хоть  посреди  улицы.  Имел  при  себе
объясняющий документ  на случай, если заберут в вытрезвитель. Водолаз потряс
своей историей. Он доставал мины в Татарском проливе. Не разорвавшиеся еще с
войны: вдруг начали отрываться и всплывать. Спускался в жестком скафандре на
гелио-кислородной смеси. У химиков, готовивших смесь,  не получился элемент.
На  громадной глубине произошел  взрыв. Водолаза вырвало  из костюма, и он в
облаке дыхательной смеси,  закупоренный в ней,  как  в  пузыре,  почти целые
сутки  пространствовал  под  водой. Пузырь не  мог всплыть, так как  водолаз
сильно отяжелил оболочку  своим  весом. Каким-то чудом  водолаза  разыскали,
втянули в подводный колокол. Прошел длительную рекомпрессию в барокамере. Но
в  крови  остались  пузырьки газа,  перекрывавшие  кровеносные  сосуды.  Его
комиссовали  с военного флота, не сомневаясь, что он умрет. А он жил, только
как пьяный, и работал.
     У  меня  был  договор  с  "Советским писателем"  на ненаписанную книгу.
Невиданная  уступка автору  из Минска!  "Советский  писатель"  целых  8  лет
бомбардировал меня телеграммами: "Где роман?" - а он все не шел. Забавно, но
факт: то,  что  я  представил  себе  за  столом, я потом  читал в  статьях о
гидродинамике  и гидроакустике океана - на  уровне версий  и гипотез.  Но  -
после, а не до того, как складывался замысел. Потребовалась совершенно новая
модель  океана,  чтоб объяснить  то, что  мне пришло в  голову. Что касается
чисто водолазной практики,  то я побывал на трех судоподъемах,  окончившихся
неудачей.  Ничего  от  них  я уже не  мог взять. На последнем  судоподъеме в
арктическом  порту  Диксон  я  понял,  что роман  давно  выстроился  по всем
параметрам.  Чего же я  тяну?  Я  боялся  стола, все  сковал страх, не давал
разогнуться...
     Диксон,  нелюбимое  море,  нельзя  уснуть.  Пьют и пьют - и белая ночь.
Пошел побродить с тоски, подъехали лягавые на вездеходе. Им скучно, они меня
забрали.  Много чего я перевидал, но никогда не сидел в изоляторе. Как можно
сидеть в бетонном кубе, окрашенном в красный цвет, без воздуха,  на  грязных
нарах?  Я  понял,  что  никогда  не  смог бы  сидеть  в  тюрьме.  Даже из-за
какой-либо идеи... Нет, это не по мне! В изоляторе порта Диксон, использовав
поясок от  плаща, который не  заметили при  обыске,  я повесился  на решетке
окна.
     Надо же! Проснулся  какой-то охотник, арестованный за незаконное ружье.
Увидел меня и сорвал с петли.
     Вернулся, сел за стол - и согнав с себя все, дойдя до сухожилий, пустил
руку  по  гладкому  листу бумаги.  Пустил  и почувствовал,  как  заскользила
рука...
     "Полынья"!

38. Черный Апостол
     К  этому  времени  я вычислил  чистые  души  и  мелкие душонки. Я  знал
наперечет  тех,  которые  не  могли  солгать. Получался шаткий баланс, когда
один-два голоса "за"  или  "против"  склоняли  чаши  весов туда или  сюда. Я
держался на волоске, хотя для многие люди, способные улавливать обстановку в
Союзе писателей, оценивали мои шансы намного  выше,  чем я сам. Миша Герчик,
имевший  ясный  взгляд и безошибочное  чутье  в таких  вопросах, заявил  без
колебаний: "Тебя  примут, пришла твоя очередь". Уже были опубликованы  главы
из  книги  Алены  Василевич  "Мележ",  где  Алена  Семеновна  привела  слова
покойного  писателя о его  "единственной ошибке":  Иван Павлович припомнил с
огорчением, что голосовал  против меня. Волынка с  моим  приемом  изобличила
себя  как демонстрация  вопиющего издевательства. Не принятый еще в  молодые
годы  за книгу, которая бы  явилась  украшением  жизни не одного  известного
литератора,  я  готовился  поставить  рекорд  по  многолетию   пребывания  в
"молодых". В Союзе писателей СССР, должно быть, уже не оставалось и пишущего
графомана, столько лет добивавшегося  писательского  звания. Никак я  не мог
одолеть  в  Минске  тех самых, от которых  умывался  кровью в Рясне.  Только
теперь  вся  душа  была  в  крови.  Не  причиталось  ничего   такого,   чтоб
почувствовал себя равным со всеми. Мог иметь документ, который бы подтвердил
право писать книги: что это моя профессия.
     Чуда  не  произошло:  я  был  завален  громадным  большинством  голосов
Приемной комиссии СП БССР.
     В  механизм комиссии был заложен убийственный элемент: надо набрать две
трети  голосов "за".  Практически  это  сделать  невозможно.  Почти половина
членов   комиссии,   люди  больные  и  престарелые,   не  могли  явиться  на
голосование. Считалось, что они проголосовали "против". До меня был принят в
Союз  писателей  умный  еврей, который  догадался  сесть  в такси и объехать
старцев и больных с урной для голосования.  Никто мне этого не подсказал. Да
я и представить не мог, как бы эту урну взял и поехал  с ней по  квартирам и
домам. А вдруг кто-либо из старцев мог подумать, что явился гробовщик? Тогда
бы  меня Бог знает в чем могли  обвинить. Механизм голосования не  пропускал
чужих. Свои же проскакивали без задержки.
     По требованию нескольких белорусских писателей:  поэта Сергея Ивановича
Граховского и  моих почитательниц  Алены Василевич  и  Веры  Полторан,  мной
занялся сам Президиум СП  БССР, состоявший из самых знаменитых и выдающихся.
Механизм  прохождения  через  Президиум мог  показаться  ослабленным.  Прием
решался простым большинством голосов. Происходил открыто, за  общим  столом.
Суть  же  была  в  ином: Президиум никак не  мог отменить  решение  Приемной
комиссии.  Тогда бы  он  выразил  недоверие, усомнился  в правомочии  людей,
избранных  Съездом писателей. Не говоря уже о том, что многие члены Приемной
комиссии одновременно являлись и членами Президиума. Но бывали и исключения,
если ввязывался кто-то из  особо знаменитых. Тогда Президиум мог уступить. Я
давно потерял надежду на  заступничество особо знаменитых. Для меня механизм
оставался один: друзья и враги.
     Президиум СП БССР заседал два раза.
     В  первый раз,  пересчитав  тех,  кто  будет  "за"  и "против",  сделав
прикидку на внезапно заболевших и  на  тех, кто не  придет без объяснений, -
так делают поправки на морской карте, учитывая снос ветра и течения и выводя
истинный  компасный  курс,  -  я  все   же  просчитался:  не  учел   глубоко
запрятавшегося   человека.   Поэтому   беспечно  ответил  одному  из  членов
Президиума, прихворавшему и позвонившему мне:  "Обойдусь". Купил ящик водки,
думал  отметить  прием  - и попал  впросак.  Не  в силах найти того,  в  ком
ошибался, не стал объяснять поступок  злонамеренностью. Объяснил той нервной
обстановкой, в  которой протекало  заседание Президиума. Обстановка возникла
такая, что в ней мог дрогнуть и пойти на попятную и друг.
     Дело  в  том, что  и остальные евреи-претенденты,  заваленные  Приемной
комиссией,  прослышав,  что   меня   одного   собираются  рассматривать   на
Президиуме,  устроили  бучу:  а мы  что, не  такие? Вот и сделали невиданную
уступку,  собрали  всех вместе. Теперь  и прояснился  окончательно  механизм
функционирования Президиума СП БССР.
     В  чем  он заключался?  В том,  что  я уже  сказал: в невозможности его
пройти.  Да, все  открыто: каждый виден, говорит,  рекомендует. Потом идут в
отдельную комнату, тайно голосуют. Это совсем не то, что стоишь в коридоре и
ломаешь  голову, с какой стороны и по какой лестнице они, проголосовав, тебя
обойдут. Отличие Президиума было в том,  что  выдающиеся письменники, заявив
открыто  о  поддержке  и  тайно  проголосовав  против,  никуда  не  убегали.
Возвращались, садились  вместе  со своими жертвами и спокойно наблюдали, как
те корчатся.
     Никто из выдающихся  и не дрогнул, когда мертвенно  побледнел,  услышав
приговор,  Наум Ципис, обманувшийся на показном доверии, обживший,  как