мачта.  И  туман, где мы?
Савельич стал за руль, а мы с Васей  забрались на верхний мостик, крутили по
очереди шваброй антенну, чтоб просветить экран локатора. Все же спаслись...
     Отстаивались мы  за  Токаревским  маяком,  неподалеку  от пляжа Большой
Улисс.  Все разошлись  по  домам  на неделю, я остался один: куда мне такому
идти?  Попробовал  писать: может,  сейчас  повезет,  когда  бабы отпали?  На
"МРС-05" понял окончательно, что  погубил талант.  Меня приходила  проведать
Инна, повариха. Она знала, что я перестал быть мужчиной, и жалела меня. Инна
рассказывала трогательные  истории, от них я не мог уснуть... Как у себя,  в
деревне под  Омском,  ходила  ребенком по  сугробам. Перевалила  через  один
сугроб, завязли валенки. Пришла без них. Ей щеки трут, раздевают, боясь, что
она  обморозилась,  а ей  тепло и без валенок, и она безобразничает.  Делает
руками так, чтоб им мешать снять с себя  шубу, так как ей  смешно... Мы пили
чай с  трюфелями, она мне готовила борщ, оставляла торт, уходила, обещая еще
проведать.
     Вечером, после  Инны, я взял  торт и  шампанское,  что мы  не допили, и
пошел  посидеть на  пляже. Не хотел купаться на Большом Улиссе, так как знал
почище бухты.  Бухту  Патрокл или бухту  Кит  возле  Посьета; я не  хотел им
изменять. Вылезешь  из "огорода" в акваланге и ластах и накупаешься всласть.
Чуть сошел с отмели, где мы ставили ограждения, и уже обрыв - три километра.
Купание всерьез, а не то, что здесь. Сижу, выпиваю, нарочно не взял сигарет,
чтоб  не привлекать  внимания. Подходят  две девочки лет семи: "Дядя, хочешь
письки покажем?" Угостил их тортом, предостерег, чтоб не  бегали здесь. Пляж
этот, на Улиссе, облюбовали одичавшие солдаты, которых перестали кормить. Ну
и спившиеся бичи, всякий сброд. Я вообще удивлялся, как в  этих местах живет
народ. Помнил красивейшие поля в Южной Корее с фигурно зеленевшим рисом. Или
здесь земля  другая? Пока я сидел, беспрестанно  кто-либо подходил.  Подошел
какой-то хмырь,  стал  ловить  приблудившуюся ко  мне  собаку.  Он хотел  ее
сварить и съесть. Вступился за собаку: "Она ж еще молодая!" Хмырь: "В плечах
раздалась,  все равно не  будет расти."  Пришлось  ему  налить.  Потом  меня
высмотрел с дерева бич, он сидел на  дереве со стаканом. Это был его бизнес.
Бич предлагал стакан, если ты,  допустим, пьешь без стакана. Из-за того, что
он слез с дерева, он, видно, и пропустил Нину.
     Вдруг ко  мне  прибежали  девочки, вымазанные тортом:  "Дядя, там  тетя
утопилась!.." Я бы не обнаружил Нину,  так как  она  попала в  плохое место.
Зарылась в анфельцию: густой донный мох, черный, как шерсть. Но я разглядел,
откуда поднимается муть. Потом распознал  ее  по голубой  куртке.  Она  была
голая, в куртке, начал с ней всплывать. Не сразу увидел веревку с камнем, не
мог с ноги  отвязать, опять спустился из-за этого. Уже сам почти задохнулся,
всплыв  с  ней.  Меня начало рвать, но я опомнился. Рот у  нее  был  закрыт,
пожалел открывать ножом. Можно еще так открыть: резко повернуть пальцем, где
кончаются  зубы...  Удалось!  Начал  вытаскивать язык,  тащу и тащу, весь  в
грязи,  в  слизи... У девочек нашлась шпилька, я  проколол язык по  складке,
чтоб не было крови, и привязал к куртке. Теперь язык не  мешал, начал делать
дыхание. Я  не  мог  понять по  зрачкам, живая  она или  нет. Видимо, у  нее
оставалось одно мгновение жизни, и я ее  вытащил-таки на белый свет. Правда,
и девочки  мне помогли.  Мужики же  стояли  и глазели: вся ее  раковина была
безобразно разворочена от садистского похабства.
     Понял, что Нина сумасшедшая, уже  на  "МРС-05". Очнувшись, она сказала,
что у меня за  спиной  вырос куст сирени.  Нина  у  меня  пробыла  три  дня.
Однажды, сидя в гальюне, она показала мне розовое облачко в иллюминаторе: "Я
больше  не  хочу  там   жить."   Я  узнал,  что  у  нее  есть  квартирка  на
Верхне-Портовой.  Это  еще  сохранилось от  Ленина Владимира Ильича:  давать
квартиры  сумасшедшим. В психлечебнице мне Нину не отдали и за  писательский
билет.  Психиатр  был молодой, с  залысинами,  великолепно выглядел, - как с
рекламы сигарет "Мальборо"! -  среди своих больных,  создававших  в коридоре
неуправляемое  движение,  вроде  броуновских  молекул,  -  но  и  он,  такой
самоуверенный, подрастерялся,  узнав, что случилось с  Ниной. Он сказал, что
ее  брал пожилой  человек,  с  виду  профессор,  представившийся  ее  дядей.
Документы подложные,  должно  быть... Психиатра сдерживал  мой  писательский
билет, разговор не клеился. Я опустил билет  в карман, и он спросил: имел ли
я сексуальную связь с Ниной? Ведь она пробыла со мной три дня. Он знает, что
мало кому удается устоять против сумасшедшей... Я  ответил, что Нина  спасла
меня от импотенции,  и поведал ему историю с Серафимой. Психиатр рассмеялся,
хлопнул меня по плечу: "Бьюсь об заклад, что ты..." Нет, я не хотел думать и
представлять:  какая  там  Нина  сейчас,  через  два  года?  Мечтал  лишь  о
повторении того,  что у меня  с ней  было. Что ее может  изменить,  если она
неизлечимая?..
     Вот  я  ее  забираю,  мы  выходим из  ограды  психлечебницы.  Там,  под
деревьями, на  скамейках,  сидят  среди  родственников люди в синих халатах.
Многие плачут, хотят курить. Не понимают, что нет курева во Владивостоке! Мы
усаживаемся  с   Ниной  напротив  ресторана  "Зеркальный"  и  парикмахерской
"Магнолия". Хорошо бы  накормить Нину  и привести в порядок  ее волосы! Пока
это  невозможно: Нина ничего не понимает. Не  понимает даже, что курит.  Она
лезет  беспрестанно  ко  мне в  брюки,  ерзает,  забрасывает ноги,  имитируя
половой  акт.  На   нас  не  смотрят,  но  надо  ее  уводить.  Ловлю  такси,
устраиваемся,  она сразу пригибается ко мне.  Водитель просит,  чтоб  мы  не
испачкали   сиденье.  Выходим  на  ветер  Верхне-Портовой.  Нина   морщится,
приседая:  "Ой,  письке  холодно!" -  она  без трусов,  им не  полагаются  в
лечебнице. Уже томлюсь, как ее раздену, хотя знаю, что она  никого не хочет.
Будет лежать, вялая  и  бесчувственная после наркотиков,  с  плечом, отбитым
электрошоком. Надо привыкнуть к ней такой, дурной, без всякого проблеска. То
она высунет язык  и с размаху примакнет об  него палец, то  так же с размаху
почешет  себе голову. Я успевал к ней вовремя, так как еще не  истекал срок,
когда она могла работать в музыкальной  школе. Переведут  на пенсию, как она
будет жить? Но я не мог и от себя  избавиться! Целый день она водила меня по
комнате, держа  за член... Или у  них были  такие прогулки в психбольнице? Я
сдавался,  она  захлебывалась, ее  рвало. И опять... Доводила меня до такого
состояния, что  прямо умирал,  не  имея сил струиться. Сама  же  и близко не
подходила к стадии оргазма...
     В  какое-либо утро,  себя переломив,  я  надевал на  нее зимнюю одежду.
Давал в руки нож, хоть она его и боялась, усаживал  на  ее любимый  унитаз и
заставлял  чистить картошку.  Мы ели  то,  что она готовила; белили потолки,
запускали стиральную  машину. Целую неделю  не  трогал ее в постели, ходил с
ней  гулять. Вдруг она  просыпалась, смотря счастливо, сходя с  ума от новой
жизни. Она влюблялась в меня и представляла себя беременной: "Послушай пульс
в  пупке". Я вел ее в музыкальную школу, проверив перед этим, как она играет
на  гитаре.  Начиналась  семейная  жизнь.  Снова  она  наглела  в   постели,
измывалась надо мной, врывалась в комнату, рассыпала бусы... Я жил с ней под
видом другого, которого будил, быть может, из эгоизма, чтоб кончать с ней. В
сущности, Нина  служила именно  мне; тратила на  меня  всю  зарплату...  Эти
покупки  -  умела  же она их раздобыть! Однажды, когда я пил из нее, она  не
стала  надо мной издеваться.  Тогда  посадил ее повыше и увидел, что струя у
нее прерывается. Она не могла  писать, как только  я к ней приникал. Тогда я
понял, что близок к цели. Начал оставлять ее одну. Правда, Бронниковы за ней
приглядывали. Вернувшись из короткого рейса с Чукотки, я увидел,  что Нина -
моя. Нина ужинала с приехавшей  Лилькой, коренастой по-деревенски и светлой,
не  в  мать.  Лилька  то  взрывалась   смехом,  который  не  остановить,  то
захлебывалась плачем,  который не унять. Необычайно нежная в тот вечер, Нина
не могла дождаться,  когда уснет на полу Лилька. Лилька уснула, Нина села на
меня, и  мы  кончили под  "Волшебную  флейту" Вольфганга  Амадея  Моцарта...
Неужели  она  избавилась от инопланетянина? Все получилось так быстро!  Нина
уже спала... Я даже не знал: радоваться или нет? Тут  Лилька с пола потянула
меня за руку, и это была моя измена Нине. Хотя, может, и нет.
     Все разрушала весна.
     Весной возвращалась болезнь, а я уходил в плаванье.
     Вот Нина уже больна, мечется в постели, у нее жар, бред... Я надеваю ее
тепло, глаза у нее блестят, она тихая  и покорная, как ребенок. Мы садимся в
трамвай  номер  5  возле  старинного с  башенками железнодорожного  вокзала.
Трамвай  поворачивает  на  Светланскую  и  вверх  по  ней  с  ее купеческими
особняками, что изумительно вписываются  в панораму бухты Золотой Рог, когда
среди  домов возникает  труба  парохода,  а  потом видишь,  как он  скользит
громоздкой  тушей за спинами  гуляющих в  сквере,  как бы  подкрадываясь  из
засады, словно  коварный  зверь... Нина - это не бред,  не  любовь,  это моя
тоска, в Нине ее обличье. Я встретил Нину, когда меня покинула  Герцогиня, и
если труд писателя - исследование одиночества, то с ней я еще имею  какой-то
шанс...
     Так зачем мне все портить с Леной?
     Однако  случилось  неожиданное, в  рамках нашей семьи: за сутки до Читы
Лена  заболела.  Всем  стало  ясно,  отчего  она  занемогла.  Лена  чересчур
переиграла  с парнями и сейчас  за это  расплачивалась. Я видел,  что она не
притворяется,  и понимал: завтра Чита, там  муж  и больной ребенок,  живут в
тайге. А если от егеря мало проку? Неужто мне придется отдуваться за всех?..
Офицер ушел  в  видеосалон  на эротическую  новинку. Библиотекарша не  ушла.
Занята своими вещами. Проводник сволочь, сам к Лене лез. Такого не уговоришь
и за  деньги.  Можно договориться  с  другим. Как Лену  поднять,  вести? Все
раскроется... Да  с  ней  не повозишься  по скорому! Какая она сейчас, после
всех  приставаний? Может,  полежит и  успокоится?..  Лена  как разгадала мои
мысли:  "Борис  Михайлович,  вы  стесняетесь  Елизаветы  Константиновны?"  -
"Отчего же? Я не  против группового секса." - "Какого секса?" - "Да я шучу."
- "Вы шутите?" - лепетала Лена.
     Библиотекарша как и не слышала нас.
     Плюнув на  все, я соорудил  занавеску из простыней, снял Лену с полки и
уложил на офицерскую постель. На Лене было столько одежек, что  я чуть палец
не вывихнул,  расстегивая пуговицы и пуговки. Вроде  бы я знал ее фигуру,  а
все ж боялся: а вдруг удивит так, как Таня? У той грудь, прелестно вздутая в
разрезе платья, как снял лифчик,  обвалилась и повисла чуть ли не у пояса. А
зад  Тани,  мило  вилявший, оказался плоским и  шероховатым,  как  наждачная
бумага...
     Настраивался на худшее,  чтоб приятно обмануться. Вообще красота,  сама
по себе, - далеко не все в постели. Нужен дефект, несоразмерность, чтоб себя
надолго разжечь. Ко мне постучалось однажды настоящее чудовище. В Пинске, мы
снимали  фильм, я  жил в  гостинице.  Вдруг  постучал кто-то  поздно  ночью.
Женщина,  дежурный диспетчер  по лифтам.  Все лифты  остановила в  Пинске  и
пришла. Короткая, как обрубленная наполовину, похожая на пингвина. Осмотрел,
заинтересовался: а что, если переспать с пингвином?..
     Вот Лена  голая,  ничего  на ней не оставил, чтоб  скользило или мешало
нарочно,  или  выглядывало из прозрачности... Жалко  денег  купить кружевное
белье? Вовсе не донская казачка! Почти  желтая бурятка,  отливающая  синевой
глаз.  Фигурка  без  изъянов,  но  в  разных  деталях,  какие  я  отыскивал,
увлекаясь. Лежала влажная, пахнущая пряно, со  следами  въевшихся резинок на
бедрах  и протертостями в паху, вся попка в синяках. Подогнул ее трясущиеся,
покрывшиеся пупырышками колени, и увидел дивно заросшую промежность. Да, это
была  сука, и у нее шла течка, и она пропела: "Толстенький, я такой хотела",
- и понеслись.
     Быть может, я перегнул палку, оценивая состояние Лены,  как угрожающее?
Но  эта ее страдальческая улыбка, -  где  она в  ней?  Пошло  проникновение,
внедрение, и тут она, бестолковая, начала все портить: "Мне нравится, что ты
смотришь... Мой  Валерка тоже так".  - "Мы ведь и без водки  пьяные,  да?" -
Пошла эта  семейная риторика. Я  сунул  ей палец  в  задницу,  никак  не мог
пропихнуть.  Она засмеялась: "Тут я  непробованная!" -  и от смеха мой  член
трясся  в  ней.  Меня  разбирала  злость:  куда я  залез?  Всего-то  раскрыл
промежность,  а  она  дошла до  семейной стадии  - и  ни  с  места. Палец  я
пропихнул, нащупал свой член. Начал ее корежить, сводить к одному. Должна же
она обернуться, идти ко мне,  а не ждать, что я ее  отыщу. Не строй из  себя
сестрицу  Аленушку! Что  ты от меня  хочешь взять? Ничего  я тебе  не дам по
такой дешевке!.. Тут она притихла и начала созревать.  Она начала соображать
и подставлять себя  в унисон. Пошел замысел,  она меня зажгла всем:  слюной,
грязью из-под  ногтей,  протертостями,  этой густой  волосатостью,  свободно
распахнувшейся  и  заскользившей... Я  дал ей отдохнуть, растревожил ее, как
мог, бродя  у  больших  губ,  -  и,  насколько  мог, внедрился!  Она  хорошо
подставилась, я куда-то прорвался, завис. Это было облако, на котором сидела
Нина, когда ее  просквозили, а Лена  уснула, глаза ее слиплись, и такую вот,
сонную, вялую,  бормочущую непристойности, и  подвел  к пределу, пока она не
сникла.  Был  на нее зол, как черт: я  в нее кончил, пусть  родит  здорового
ребенка! - обошел и расправился: если попала в руки матроса, то держись! - и
отшвырнул. Она  лежала на боку, порозовев, уткнувшись носом мне под мышку. Я
рассматривал свой  член:  побывал в молоденькой женщине, а  как-то одряхлел,
сморщился...
     Только сейчас  вспомнил про Надежду, то  есть  Лизавету Константиновну.
Оказалось, что она сидела, ждала меня, она сказала, волнуясь: "Борис, хотите
я  вас удивлю?" Вот почему она осталась здесь! Сидела, переживая, оглохнув и
ослепнув  от того,  что ей открылось... В  каком рассказе?  Конечно  же -  в
"Москальво"... "Так вас удивить или  нет?"  - "Не надо, я вас  узнал". -  "А
статью мою вы читали в "Литературной России"?" - "Статейку эту, под рубрикой
"Читатель  сердится"? Она  ваша?" - "Да, я написала." -  "Прискорбно рад  за
вас..." - "Меня убедили написать. Вы возмутили своим порочным рассказом весь
поселок Москальво."  -  "Поселок возмутился  и забыл,  - сказал  я, доставая
сигарету. - А рассказ, где я тебя воспел, остался. И учти:  рано или  поздно
он  пробьет Европу!"  - "Почему  только  Европу? Если  ты такой гений..."  -
"Европа" - для рифмы.  Забыла, как меня искусали комары? Я весь рейс чесался
от  них..." -  "А ну тебя  к черту! Ты обещал меня увезти в Москву, а я  без
тебя доехала..." - и разгневанная, гордая, она вышла, чтоб поменять купе.
     Бедная Лиза!
     Я был в каком-то отчаянье... Черт возьми! Разве я не  взял для рассказа
у юной Лизы лучшие мгновения любви? А она столько искала меня в памяти, пока
не  сошелся  у нее  с  книгой,  а  книга с воспоминанием! Да, я не  стал  ни
известным, ни знаменитым. Книги мои вышли, но это можно объяснить случайными
везениями.  Но -  почему, почему? Или кто-то  писал, кроме меня, о настоящих
зверобойных шхунах в русской литературе? Или кто-то в мире  писал о том, что
я в "Полынье"? Почему же тогда никто меня не знает и не будет знать? И я еду
опять  куда-то рыбу ловить... Мне хотелось  остаться одному в поезде, и чтоб
этот поезд куда-то меня привез. Я выйду из поезда и очнусь от странного сна,
в который себя погрузил. Если б так умереть - как куда-то приехать! Может, в
этом и  есть смысл того, что я  еду к Нине? Мы очнемся в  смерти -  и что-то
будет! Или - нет?..
     Я  сидел, изнывала  душа... Вдруг  почувствовал  родство с  Леной.  Она
спала, склонился  к ней, целовал ей руки,  как недавно она  мои... За что ее
благодарил?  Мне было  так  тоскливо, как будто кончена моя жизнь с Ниной...
Или предчувствие меня обманывало когда-нибудь? Я застану Нину у Бронниковых,
не одну, с психиатром... Пошел на супружескую связь!.. Нина поздоровалась со
мной - и все.  Кажется, я говорил, что ни одна женщина мне не изменила. Да я
солгал! Вот  Нина, что же это  такое?! Она изменила мне... А как теперь мне?
Как жить, как дотянуть до рейса?
     Снова я работал на "МРС-05", ждал, пока "Мыс Дальний" выйдет из ремонта
в  Находке. Зима явилась ранняя: давка из-за транспорта, схватки  у водочных
ларьков, у  хлебных магазинов... Никаких продуктов! Хоть  шаром покати... На
"мэрээске"  я ходил  по  трюму,  расшвыривая ногами  пачки тонкого  печенья,
коробки  болгарских конфет, какао "Золотой ярлык"... У нас были везде связи,
так как  у нас были "огороды",  было море  в кармане. Не знал, куда подевать
очищенного краба... Нести  к Бронниковым,  радовавшимся  замужеству  Нины?..
Несу к Пете Ильенкову, земляку. Петр в Дании, принимает  суда... К Рае?  Там
другое: обиделась из-за  родственницы... Я  скучал по  Нине,  выскакивал  из
такси. Мне казалось, что она прошла по улице... Если б я потерял с ее уходом
свою тоску!..
     Раз сплю  на "МРС-05", слышу: наверху топот. Как  будто  пробежала рота
солдат по команде "Разойдись". Вскакиваю,  бегу на камбуз, где Инна оставила
мне еду. Включил свет и ужаснулся: сотня крыс орудует там, поедая все... Как
они забрались? Я повесил на  швартовые концы  антикрысиные щитки. Выбегаю на
палубу: крысы цепочкой идут  по канатам...  Ведущая крыса на щиток залезает,
оборачивает   его,  летит  в  воду  со   щитком,  а   остальные  уже   пошли
беспрепятственно...
     Как здесь будешь жить?
     Перебрался на "Дальний", а когда вернулся из Южной Кореи, переселился к
Косте, недавнему мужу Лены-артистки. Здоровенный парень, мотоциклист, весь в
коже, гордый, что орел. И вдруг - сорвался: помрачение ума. Подлечился, тихо
работал на почте,  я  к нему  перешел.  Костя страдал, что его бросила Лена.
Приводил женщину,  жену моряка,  окружал  ее,  шлюху,  небесным  нимбом.  Мы
относились один к другому сердечно.  Костя говорил: "Придешь из рейса, дверь
закрыта  -  можешь  стекло разбить!" Сделали вечер, все пришли:  Лена,  Нина
Бронникова, моя  Нина.  Они  не  знали, что пьют:  "Ройял"  с  кока-колой...
Упились!  Лена  уселась  ко  мне  на  колени, обняла.  Никак  их с Костей не
склеишь!  Даже моя Нина передавала,  ужасаясь, как  некрасиво Костя выглядел
без  ума... Сама  она была здорова, жила  с психиатром на Верхне-Портовой...
Она ходила здоровая, и  это была  ее беда. До нее дошел весь  ужас  жизни, в
которой при сознании  еще хуже, чем без... Одарил  Нину бутылками кока-колы,
банками сока, конфетами, блоками  жевательной  резинки.  Перед  этим  одарил
Лильку, ее сестру, ставшую почти сумасшедшей. Так я потерял жизнь с Ниной, к
чему-то ее ведя и почти выстроив в уме. Но  что это  была бы за жизнь - я не
знал.
     Опять  весна, все завеяно, бегу  в  ТУРНИФ  за  зарплатой. Вбежал, хочу
обминуть  невысокую  женщину, поднимающуюся с  одышкой по лестнице. Она  как
толкнет меня в бок с дикой силой... "Ольга Васильевна! Прости, миленькая, не
заметил..." - "Собирайся в рейс." - "Куда?" - "На острова  Полинезии... Нет,
в  Новую Зеландию!.." Какая разница? Здесь зима, а там лето... Бегу к Косте,
переодеваюсь в  летнее, бегу по  обледенелому  виадуку, зная, что завтра, за
Японией,  будет  тепло.  Впереди меня  бежит  еще  кто-то:  местный  житель;
торопится в зимнем пальто. Бежал, по-видимому, через двор, содрал  с веревки
с  бельем,  не  заметив,  мерзлый  лифчик, и  он  на  нем  сзади  болтается,
зацепившись за воротник... Разве я его предупрежу? Беги, дорогой...
     Вот к этой жизни я и еду!
     Утром, уже близко к Чите, Лена сидела тихо, со своими кулями, одетая во
все одежки.  Та