что он еврей, но еще видел в
этом какую-то  выгоду,  как  самый  настоящий Соломон.  Я тоже не  раз ломал
голову из-за  мнимого  еврея.  Я  допускал,  что  кто-либо из евреев  сделал
Соломону  добро.  Или  через  каких-либо  родственников  своих породнился  с
евреями. Вот он и заступался  за  них таким вот образом. Возможно и  то, что
Соломон, выдавая себя за еврея, приобретал какое-то приключение, вроде идеи,
разнообразившее его жизнь.
     Прораб  махнул мастеровым:  айда в парную! Мне надо  было  побриться, я
пошел  за ними. В моечной Прораб задержался  возле  Единоличника. Тот открыл
холодные краны и жонглировал  тазиками: один наполнял, другой опрокидывал на
себя. Это был кайф  Единоличника: окатывать себя напоследок  ледяной  водой.
Прораб мог  подстроить каверзу Единоличнику: подсунуть, к  примеру,  тазик с
кипятком. Единоличник, пребывая  в кайфе, был беззащитен. Я испытал знакомое
неудобство от вопроса: вмешаюсь или останусь в стороне? Мне ничего не стоило
разделаться  с Прорабом. Вряд ли  и  мастеровые ему б помогли. Тогда Прораб,
который меня обходил, угадывая неприязнь, сразу поймет, отчего  я  вступился
за Единоличника. Придется менять баню, восстанавливать инкогнито.
     Прораб  вроде и  не  собирался  трогать  Единоличника.  Просто  стоял и
смотрел на него, раздваиваясь между ненавистью и восхищением:
     - Уж как давили, а какая сила в них!..
     - Пошли, Леха, не успеем.
     - Батька мой уйму пострелял их...
     - Пошли, надоело... - тянули мастеровые.
     Прораб  дал себя увести, а для меня повис невыясненным вопрос: как бы я
поступил, обернись все иначе?
     Вскоре лазню закрыли на ремонт. Я поменял ее  на  другую баню на  улице
Хмельницкого.   Там  мне  все-таки  пришлось  вступиться   за  Единоличника.
Случилось  это  лет через  5-6.  Прежние банные  традиции  умерли.  Старикам
отпускали какой-то  час для  мытья, а в парилке властвовало новое поколение.
Горячий пар стали использовать,  как  наркотическое  средство,  усиливая его
действие всякими ухищрениями. Выйдя как-то из парилки, я признал в немощном,
исхудавшем до  костей старике с трясущейся губой Единоличника. Тот сидел  на
лаве  с  тазиком,  который  ему  кто-то  наполнил  горячей  водой.  Но  этим
богатством  Единоличник  не мог воспользоваться. Мне было больно  видеть его
таким, способным вызвать только брезгливость. Зачем он приходил сюда, уже не
в состоянии себя помыть? Уговаривал себя помочь старику  и не  мог решиться.
Вдруг,  меня опередив, к Единоличнику подошел долговязый  костлявый субъект,
еще не парившийся и не совсем трезвый: "Ложись, дед, на рельсы, сейчас  я по
тебе  проеду!" - крикнул  он насмешливо в ухо старику.  Единоличник принялся
послушно укладываться на бетонной лаве. Пытался разогнуть ноги, скованные  в
коленных чашечках. Никак ему не удавалось лечь. Только болтался от напрасных
усилий  фиолетовый мешочек,  да тряслись руки, судорожно цеплявшиеся за края
скамьи.  Субъект,  наблюдая  за стариком, пооткровенничал со  мной:  "Сейчас
марафет  наведу на марамоя, заречется в баню ходить".  Я  понял по его лицу,
что мысль  помучить  беспомощного  еврея влетела  ему случайно в башку,  как
похмельная блажь. Тогда я  сказал,  коснувшись  плеча субъекта,  по-дружески
так: "Зачем тебе? Потом сам будешь жалеть", - и  субъект, помолчав, рассудил
вслух: "Верно, старик  что дитя малое. Тоже ведь хочет  погреться",  - и без
всякой брезгливости  отмыл Единоличника. Зайдя  в моечную еще раз, я увидел,
что  Единоличник  сидит,  ожив  от  горячей воды, свободно  двигает  ногами.
Знакомо выкатив  каплями  печальные  глаза,  он  сказал своему  благодетелю:
"Молодой человек!  Вы вернули мне годик  жизни!"  Этими словами  Единоличник
окончательно умаслил  субъекта. Тот осмотрел веник старика:  "Таким веником,
дед,  как кулаком бьешь!" - и показал свой: "Идем, я еще годик прибавлю". Он
повел старика в парную, а я подумал, как немного понадобилось, чтоб защитить
Единоличника и  даже вызвать к нему  сострадание.  Но эти несколько слов мне
отчаянно дались и никакого облегчения уже не принесли.

32. У Заборовых
     Заборовым я позвонил около девяти утра.
     Открыла Ира, непричесанная, с лоснившимся лицом, в халате, накинутом на
ночную сорочку. Не занятая ничем, кроме  дома, она в таком виде могла ходить
до наплыва гостей.
     Забыв поздороваться, я спросил:
     - Ира, Боря дома?
     - Ты разве только к Боре приходишь?
     - Почему же? Я не делаю различия между тобой и Борей.
     - Спасибо, - насмешливо сказала Ира.
     Вряд  ли я понял, что сморозил... Как можно с порога спрашивать о Боре,
когда у него  есть жена Ира?  Вовсе не из таких жен, чтоб только  подавать и
уносить, когда вы сидите и беседуете.  И как можно  не отделять Борю от Иры,
если  каждый из них считает себя  независимой  личностью,  оставаясь мужем и
женой? Я отвык от понимания таких вещей, а точнее можно сказать лишь словами
Чагулова:  "Вы думаете, Фефелов, что вы забыли. А  я думаю  так, что вы и не
знали". Да я был вообще далек от вежливой речи после моря и своих рассказов.
Всегда терялся  в  разговоре с Ирой, а когда начинал следить, как говорю, то
выходило еще хуже. Только  войдя, я уже  наговорил столько  несообразностей,
что другая какая,  менее деликатная, чем  Ира, тотчас выставила бы  меня  за
дверь.
     Ира   услышала,   что   протекает  вода  в  сливном  бачке.  Вполголоса
выругавшись  по-матерному,  пошла  перекрывать.   Я  снял   с  себя  пальто,
прикидывая, какой можно сделать вывод из первой минуты общения с Ирой. Месяц
Заборовы  отдыхали в  Крыму, я зашел плюс  две недели после их  возвращения.
Полтора  месяца  отсутствия  давали  возможность  надеяться  на более теплый
прием. Ира встретила меня без эмоций, и вывод был таков: теперь я появлюсь у
них  через  месяца  2-3. Я  уже становился щепетилен  в  посещении знакомых.
Принцип был такой: чем больше ценишь  и уважаешь людей,  тем реже надо у них
бывать. Вскоре это  сделается манией,  а  потом станет  моей особенностью. Я
начну исчезать из поля  зрения  своих  знакомых на  многие годы  и  заходить
незванно,  без приглашения. Появляясь так, я, случалось,  заставал в чьих-то
глазах такую же внезапную  радость. Меня это подолгу согревало.  На  время я
обретал  кого-нибудь,  думая, что он мне  друг. Но  зачастую такая  радость,
возникнув, и исчезала при мне. Неосторожно  задерживаясь, я пересиживал ее и
уходил,  обижаясь.  Стоило  ли  обижаться? Надо бывать  почаще, чтоб  к тебе
привыкли.  А если тебя видят раз в три года, а  ты уже просидел три часа, то
надо и совесть иметь!..
     - Будешь есть? - спросила, появляясь, Ира.
     - Да нет. Я бы не хотел.
     Ира  кивнула: она поняла, что я не хочу есть. Но по лицу было ясно, что
через минуту  она повторит  свое предложение. На этот раз, по-видимому, зная
от Люды об отъезде Натальи,  Ира не стала  даже выдерживать минутной  паузы.
Сказала сразу после своего кивка:
     - Идем, я тебя накормлю.
     Только  через много лет Люда, Борина  племянница,  откроет Наталье: Ира
определяла, что  я  голоден, по моим  блестевшим глазам. Я  и сам угадывал в
этом  ее  настойчивом  зазывании  на  кухню не простое гостеприимство. Давал
зарок отказываться  от  угощения.  Устоять трудно, так как  Ира была глуха к
отказам. Мы прошли на кухню, Ира поставила на конфорку разогревать кастрюлю.
Пока готовился завтрак, выкурили по сигарете.
     - Ты такой свежий,  загорелый, как будто в Крыму побывал, - сделала мне
Ира комплимент.
     У меня еще сохранялся темный  ледовый загар после Сахалина. Я знал, что
выгляжу  привлекательно.  Но  упоминание о  Крыме, о южном  море,  которое я
презирал, вызвало реакцию отторжения.
     - Терпеть не могу южный загар!
     Глянув  на  загорелую Иру,  я спохватился,  что  сказал бестактность, и
добавил:
     - В бане я побывал.
     -  Ну  да, ты же  ходишь в  баню...  - Ира, посмеиваясь  уголками  губ,
принялась обрабатывать ногти с облупившимся лаком. - Ну, что ты делаешь? Чем
занимаешься?
     - Пишу! Потрясающие рассказы... -  Тогда я был не таким скромнягой, как
сейчас. - Ничего подобного еще в литературе не было.
     - Что-то зверино-кровавое свое...
     -  Да это только фон! О чувствах, о всяких желаниях. Они и у  тех людей
есть...
     - Расскажи в двух словах.
     Занимаясь ногтями,  она изредка поправляла  расползавшиеся полы халата,
открывавшие икры с заметными волосками, что я отметил со злорадством. К тому
же  у нее был заложен нос, она откашливалась, и от нее  попахивало женщиной,
еще не принявшей ванны.  Обижало, что  Ира выходила ко мне, не заботясь, как
выглядит,  сбрасывая со  счетов,  что  я молодой  человек  и,  как  пишущий,
наблюдателен. Ее изумительный  овал со скобками  волос  по  обе  стороны щек
изобразил Боря в иллюстрациях  к моей приключенческой повести. Там была Ира,
а  Боря, должно  быть, не  мог  вообразить  другую девушку с таким именем  и
срисовал с жены. От меня же ускользало обаяние Иры. Даже когда я заставал ее
с  гостями,  умытую, а не  лоснящуюся, облекшую  себя  в зеленое или  черное
платье,  так  подходивших  к ее лучистым  с  небольшой  раскосостью  глазам;
сидевшую скромно  и затмевавшую без усилий  всех  дам, бывавших у них, я все
равно видел ее  вот  такую, как  сейчас:  небрежно  одетую,  расхаживающую в
неглиже,  откашливавшуюся, как  Вера  Ивановна,  попахивавшую  дьяволицей  и
слушающую с ленцой: что еще там Боря может Казанов сочинить?.. Ей  нравились
отдельные мои  рассказы, к  примеру, "Некрещеный",  где  старый  матрос ищет
ночью  в поселке, куда  зашли на пару часов, роженицу, чтоб накормить грудью
ребенка, оставшегося от жены-морячки, умершей  при  родах  в  плаванье. Даже
Наталья отвергла этот рассказ за неправдоподобие! А Ира восприняла чутко. Но
такие случаи  были наперечет, когда она относилась ко мне  серьезно.  Всякий
раз как  бы отбывала  со мной время. Может, это и не нуждается в объяснении,
но  если  представить  так, что  меня что-либо  связывало с  Ирой, то я могу
предположить, что  она платила  мне той же монетой.  У меня был  испорченный
вкус,  я не дотягивался до таких  высот, как  Ира. Я принимал за прокуренный
бас ее грудной низкий голос,  резонирующий в органном регистре. Она казалась
мне  чересчур  домашней,  вялой,  безраздельно  захваченной Борей, как  мной
Наталья. Само то, что она Борина жена, делало ее для меня священной коровой.
Потом я убеждался не  раз, что  нет обиды острее, чем можешь нанести женщине
таким к ней отношением. То моя потеря, что ум, своеобразие таких женщин, как
Ира, я не улавливал. А если б воздал им, то хоть обогатил бы свой стиль и не
прибегал к непристойностям в выражении высоких чувств.
     Ведь  я  подозревал,  заставая удрученной Иру,  что  ее,  однолюбку, не
умеющую  хитрить, - как бы  она ни успокаивала себя, что Боря не может к ней
ни с того ни с сего охладеть, -  что ее все  же  задевали интрижки Бори с ее
подругами: только Ира обзаведется подругой, как та станет добычей Бори! Он и
здесь  лишал ее опоры. А если б я приходил не только к  Боре, но и к  Ире, и
хвастался не только своими рассказами, а иногда послушал  и ее стихи; если б
до  меня доходило, что  передо мной  сидит женщина, которую  Боря удерживает
лишь  своей гениальностью,  то  она,  быть  может,  простила  бы  мне  и мое
бедственное  положение, и  то,  что я  хочу стать большим  писателем,  и мою
корявую речь, и неумение себя вести. Но откуда  мне такому было взяться? Нас
разделяли  и люди,  их  близкие друзья, мои "русскоязычные" враги из журнала
"Неман": Наум Кислик и Валька Тарас, а потом и сам Шкляра. Ира не впитала их
тон  и пренебрежение ко мне, но все это давало знать и преломлялось в ней. Я
как-то высказал свое неудовольствие Боре: как Ира терпит у себя дома столько
евреев? - на что Заборов усмехнулся: мол, он знает,  кто она такая... Насчет
этого ходили толки, Заборов помалкивал, а Шкляра  лишь подпускал тумана.  По
его  словам,   Ира   была   внебрачной  дочерью   Бориса  Корнилова,   поэта
поталантливей Есенина,  загубленного сталинской инквизицией. Я знал лишь то,
что Иру удочерил ленинградский художник Басов, опекая и после замужества.
     Затеяв жизнеописание Иры в минуты идущего между нами разговора, которым
надо бы дорожить, я вижу причину такой забывчивости  в неудобстве, что зашел
сюда как будто бы молодой. Мне хочется убежать из своего возраста... Да я бы
отдал эти годы только за то, чтоб не видеть себя такого, вроде Вани Ласкова,
сидящего  на  кухне   Иры  и  хлебающего  суп  или  борщ!  Поэтому  я  спешу
преждевременно проститься с Ирой и перескочу лет через 10-12, когда я, узнав
об  отъезде Заборовых, зайду  к ним  с Аней, застав  Иру  с Кириллом.  Тогда
подрастал их сын и училась  в  университете  дочь Машка.  Ира  будет  сидеть
печальная, переживая, что уезжает, побаиваясь, должно быть, как поведет себя
муж в новых обстоятельствах и посветит ли ему вообще заграница. Ее удивляла,
о чем она  призналась мне, абсолютная убежденность  Бори, что он пробьется в
Париже. Подавленная, не  представляя, что ее  ждет, - ведь отъезд  тогда был
полным изгнанием!  -  растерянно бродя  по новой  квартире, полупустой из-за
проданных   вещей,  она  принялась  уговаривать   меня   тоже  уехать.  Имея
возможность остаться за границей в любом рейсе, я б не уехал из Минска из-за
принципа. Надо было пробиться в  Союз писателей,  все  на нем завязалось,  я
себе не  принадлежал.  Чтоб  успокоить  Иру,  опасавшуюся поменять  Минск на
Париж, я  показал  ей  в  окно.  Там  прилично  одетый  гражданин,  по  виду
заведующий научной лабораторией, а, быть может, и деятель искусств, поставив
рядом  портфель,  подрагивая   от  высвобождения,  выписывал  желтой  струей
автограф на мартовском снегу. Я привел  гражданина как положительный пример,
поскольку  он отошел  от тротуара, а не  мочился  среди прохожих  или им  на
головы  с этажа:  "Если будешь скучать,  глянь оттуда  из этого окна", - Ира
усмехнулась, и эту улыбку я запомнил. Мы расстались, и было нелегко обяснить
Ане,  которую  я подготовил  к  Ире заранее: что ее встретит очень  красивая
тетя, и как все  будет замечательно там,  -  я не мог никак развеять детское
недоумение, что тетя почти что и не заметила Аню со мной.
     До этого я к месту  и  не  к месту упоминал  Борю  Заборова и, слыша из
кухни его приближающиеся шаги,  хочу внести ясность насчет наших  отношений.
Весь  смысл этих  отношений заключался в  том, чтоб, видя Заборова раз в три
месяца, а потом раз в три года, постоянно держать его на языке, бахвалиться,
что есть у меня такой друг -  Боря Заборов. Потеряв Шкляру, я искал в Минске
замену.  В общем, искал уже  не друга,  а  собеседника  на  короткий  час, о
котором можно было бы сказать словами Ги де Мопассана: что с ним дышится так
же легко, как у берега моря... Вот он вошел, чтоб отбыть со мной пять минут,
среднего роста, не  потерявший стройности и  от  этого кажущийся  повыше,  с
длинным небритым лицом и картавостью еврея, с синими глазами,  узкогрудый  и
слабосильный,  как  могло  показаться,  не  знающий,  что  такое  физическая
закалка, но неудержимый и  запальчивый, как в фосфоре весь.  Помню,  как  он
вспыхнул,   когда  Володя  Короткевич,  язвительный  белорусский   романист,
прошелся по поводу небрежного оформления Борей  некоторых книг. Все знали, и
в  том числе Володя, что Боря занимается книжной графикой всерьез, делает на
ней имя, делает конфетки из говна. Но если нужны деньги, а заказы плывут, то
не в каждой же  книжонке  будешь выкладываться, или не так? Ничего такого не
сказал  Короткевич, но как взвился Боря! - вошел ничем не приметный мужчина:
просвечивающиеся волосенки, зачесанные по-детски на лоб; в каком-то джемпере
сереньком  или кофте, в брюках каких-то.  Добавит  к ним шляпу и пальто -  и
пошел:  воротник  поднят,  руки  в  карманах,  синие  глаза  фотосинтезируют
окрестность: нет ли приметной натуры? Он взял  первое  место  в старом  Доме
творчества  Якуба Коласа, где устроила  конкурс-просмотр среди эстетствующих
мужичков  белорусская поэтесса Вера  Верба. Я видел ее, когда прогуливался с
теткой  в  трамвайном переулке, забыл упомянуть: она прошла  мимо, не узнав,
став  похожей  на  свой  псевдоним,  то  есть  на корявое дуплистое  дерево;
закутанная в линялую шубу,  глотающая, вместо таблеток,  суперсексбоевики  и
негодующая  на  их  отсталость,  непрофессиональность,  -  такие  боевики  в
изобилии  поставляла  жуткая фирма Кудрявцев и К*,  где  корпел  редактором,
заклеивая  фиговыми  листочками  членообразные  слова,  "великий  бобруйский
писатель" Михаил  (Моисей) Наумович Герчик. Молодая  Вера Верба  отдала Боре
высший балл, - еще бы ей  не знать, кому давать!  Я  не был  там, но  если б
заявился, был бы изгнан и бежал, как лермонтовский Гарун.
     В Домах творчества у  Бори не было недостачи с натурой:  одна художница
одевается, другая  раздевается,  он  еле  успевал  натягивать  на подрамники
холсты.  Тут ничего  удивительного:  он работал, как вол. Один только раз  я
видел его отдыхающим. Шел с Натальей, вдруг видим Заборова: сидит в парке на
скамейке, как и я  любил так. Всегда крайне занят, а тут - на тебе! - сидит,
скучает, дурака валяет. Наталья  все порывалась  сказать: "Доброе утро!" - я
еле ее отговорил,  стал уводить: пусть  отдохнет великий  труженик,  скажешь
"Доброе утро" в другой раз!..  Однако Наталья,  по-видимому,  не  забывавшая
Борин поцелуй на нашей свадьбе, когда  он под крики "Горько", меня опередив,
припал  к  ней,  как  к  своей,  -  Наталья  произнесла,  отчего-то  на Борю
прогневавшись, сидевшего  скромно на скамейке: "Какой подлец!"  -  а чтоб ей
такое слово выговорить, ох, как ей надо рассвирепеть!.. Это был единственный
человек  из моих знакомых, от которого отлетала  национальность; он не носил
это, как мету, вообще  не имел никаких мет,  так  как с рождения был помечен
как  художник. Но когда я на него смотрел, я помнил, что  он еврей, и тотчас
вспоминал, что  и  я такой же,  -  мне было приятно себя с ним в этом смысле
объединять.  Боря  Заборов, в отличие от  Иры, оставался в стороне  от едких
кривляний  "русскоязычных"  насчет  "Бори-боксера, друга  Шкляры".  Когда  я
заходил к Заборовым с Аней, то я хотел застать именно Борю Заборова, и я его
не застал. Но  еще  раньше, за  месяц или два,  мы  неожиданно  увиделись  в
коридоре  издательства "Мастацкая  литаратура", -  сам  не  знаю, что  я там
потерял. Я слышал, что Боря оформил  "Гамлета"  в белорусском переводе,  был
сам доволен  графическими  миниатюрами.  По Минску  гулял  слух, что Заборов
заказал для  себя лично  в типографии два экземпляра с обложкой из замши, на
которую угробил Иркины  сапоги. Вообще-то случай по  тем временам небывалый,
что такое он сумел вытрясти из них! А то, что ему, отщепенцу, давали заказы,
уже изгнанному из творческого союза?.. Да,  он умел устраивать свои дела!  В
коридоре издательства он появился и шел навстречу, расстегнутый, как всегда,
пальто  с  поднятым воротником, руки в карманах и так далее. Мы  не виделись
лет пять, я заметил  его первым и думал пройти, помахав рукой, как любому из
знакомых. Махнул - и прошел мимо, а знакомый, привыкнув к таким молниеносным
проходам,  и не подумает,  что столько-то  там не виделись лет.  Боря, вдруг
обнаружив,  что  это я,  стал,  как вкопанный,  раскрыл объятья, расцеловал,
умиленный, и оторвался, - и все сказано, нечего больше сказать.
     Я задержал Борю, обнявшего меня  на кухне, отчетом о тех, кто побывал в
его с Ирой  отсутствие у них на квартире. Такой отчет я обязан был  сделать:
Боря давал  мне  на хранение ключ. Меня навестили у Веры Ивановны  в поисках
ключа для тайных свиданий философы, психологи, виднейшие теоретики  научного
коммунизма. Жены теоретиков стоили того, чтоб им изменять: старые, ревнивые,
они подмазывали к  морщинам горделивые выражения  своих  мужей.  Еще  больше
раздражали  меня  их  мужья,   устраивавшие