интеллектуальные   посиделки  у
Заборовых.  Вальяжно   развалившись  в   креслах,  философствуя,  они,   как
сговариваясь, замолкали,  если я встревал. Вот  я  и  отыгрался за их спесь!
Особенно  расписывал  я самого безобидного среди  них: теоретика  в  области
подросткового  секса.  Этот  низенький  толстый  еврей в  очках  с  сильными
диоптриями добывал, как оказалось, практические сведения  со вторых рук. Его
девица,  далеко   не  подросток,  с  виду  хоккейный   бомбардир,   деловито
прохаживалась  по  переулку,  преследуемая  собачонкой  Люды,  сластолюбивым
Пиратиком,  пока половой  стратег  договаривался  со мной  насчет ключа.  От
девицы, должно быть, исходил  такой мускусный запах, что травмировал собачье
чутье.  Увидев,  как Пиратик врезался носом  в  кирпичную  стену,  я,  жалея
собачку,  тотчас  выдал ключ теоретику  секса. Все это я рассказывал Боре, и
вдохновение  мое  возросло,  когда отлучавшаяся Ира тоже подошла  послушать.
Боря  без улыбки воспринял  мои измывательства над людьми, которые наверняка
для  чего-то  ему  нужны. Отреагировал  же только  на  Пиратика, подивившись
сластолюбию крошечной собачонки.
     - Неужели Пиратик такая скотина? Я считал его порядочной собачонкой.
     - Ты  только  слушай, что  тебе наговорит Боря  Казанов, -  отмахнулась
уязвленная Ира. - Мы с Людой выбирали Пиратика через Общество собаководов. У
него прекрасная родословная. Ничего такого за ним не водится и в помине.
     Не надо было  возражать, я же поклялся, что все так, как я сказал. Боря
уже не внимал мне, успокоенный Ирой. Ключ  я ему давно передал через Люду, а
сейчас он опять вернул ключ мне, сказав:
     - Мы собираемся отлучиться из  Минска на короткое время.  Шкляра здесь,
отдашь, если попросит.
     - Шкляра один?
     Боря пожал  плечами, искоса  глянув на Иру.  В  последнее время  Шкляра
посягнул на одну  из Иркиных подруг.  Я же имел в виду девиц, которых Шкляра
возил из Могилева. Должно быть, Ира знала,  что Шкляра вторгся на заповедную
территорию Бори.  Ей бы порадоваться  этому,  а  она  - нет.  К  Шкляре  она
относилась не так, как  ко мне. Да  и  Боря  поддавался той эйфории, которую
вызывал Шкляра. Только когда Шкляра сделал явный ход в сторону Иры, посвятив
ей одно  из  стихотворений, их отношения дали трещину. Я  не сразу  увидел в
стихах  Шкляры  трезвый,  обдуманный  маневр на  разрыв отношений  с  Борей.
Посчитал  это  выпадом  поэтического  маньяка,  решившего, что делает  своим
посвящением любезность Ире. Задетый за  живое этим ухаживанием, Боря, уже из
Парижа, зная,  чем досадить  Шкляре, просил передать ему в письме, что ездил
рыбачить на Аляску.  Вот про  рыбалку, только на Соже,  и  зашла вдруг речь.
Ира, раздосадованная на  меня из-за Пиратика, а еще  из-за  того, что Шкляра
уединится в их отсутствие с ее подругой, подкинула мне шпильку:
     - Шкляра сказал, что ты леску зубами не умеешь перекусывать.
     - Как он объяснил?
     - Не умеешь! Зубы бережешь.
     - Правильно объяснил. В писательской поликлинике его обслуживает личный
дантист. А мы в море больной зуб вышибаем зубилом.
     - Стань членом Союза писателей и будешь иметь личного дантиста.
     - Я стану, Ира, не переживай.
     Боря рассудил в мою пользу:
     -  Если Шкляра кремнем добывает  огонь, то все, что ли, должны выкинуть
спички? Я б тоже не перекусывал. Взял бы нож и обрезал леску.
     - Что он еще сказал про меня?
     - Боря, избавь... -  Проговорила Ира с досадой. - Выясняй сам отношения
со Шклярой и не взваливай на меня.
     - Но ты же передаешь! Сама начала...

33. Боря Заборов и Боря Казанов
     Позвонила соседка, Ира пошла открывать.
     Боря  вернулся  к себе в  комнату.  Дома он занимался оформлением книг,
картины  писал в  мастерской отца, пока не получил собственную мастерскую. Я
походил вдоль книжных полок, раздумывая, что выбрать для чтения. Остановился
на недавно вышедших "Письмах Ван-Гога". Роскошное издание! Видел экземпляр в
продаже, не было денег приобрести. "Письма Ван-Гога", хоть и держал в руках,
кольнули сердце потерей. Бывая у знакомых, я редко обращал внимание, как они
живут. Возвращался из благополучия чужих  квартир в свою  конуру без  особых
терзаний.  Только  домашние библиотеки вызывали  во мне  острую  зависть.  Я
начинал с  полного нуля. Или  я мог  сравнить себя с Борей?  Меня  несколько
задело  его  посещение  нас  с  Натальей,  когда  он  приезжал  к  тетке  на
Сельхозпоселок.  Тогда Боря  зашел, чтоб передать ключ.  Его приход  страшно
смутил  Наталью.  Боря  тоже  чувствовал себя  не в  своей  тарелке.  Сидел,
рассматривал  жалкую косметику Натальи, обещал  ей что-то  достать. Нетрудно
представить, как  действует на такого человека лицезрение нищеты,  в которой
мы с  Натальей сидели по уши. Но разве он,  художник, не мог оценить того, к
чему я стремлюсь? Или так уж приятно было Хемингуэю писать в кафе, приходить
в свою  нетопленую квартиру на улице Кардинала  Лемуана, а у него  тоже были
жена и сын: "Работа  лучшее средство  от всех бед", - разве  это было неясно
Боре  Заборову?  Собственно,  ключ  он  передал,  чтоб  мы  пожили  месяц  в
нормальных условиях.  Приехали,  осмотрелись: все знакомое, здесь  была наша
свадьба. У Натальи сразу началась ностальгия  -  по своим гардинам,  чашкам,
чайникам. Эта квартира  лишь  растравила  в ней  тоску по собственному углу.
Посидели полчаса, пока набегался Олежка, - и уехали.
     - Боря, - позвал меня Заборов из своей комнаты, - что  это за история с
антисемитом на рыбалке?
     -  Пришел,  сел рядом  колхозник, когда  варили уху. В плаще длинном, с
кнутом - пастух. Бормотал всякое о жидах.
     - Ну?
     - Он же не  догадывался, кто я,  -  выдавливал я из  себя. - А меня это
всегда смущает.
     - Напрасно! Ведь это хорошо, что не догадывался. Дал бы по морде, он бы
в  другой  раз поостерегся разевать рот. Он в  любом неизвестном  боялся  бы
увидеть еврея.
     Заборов  бы  точно вмешался! Только затронь...  Почему же я  промолчал?
Ведь  там, у костра, сидел даже не Прораб, а какой-то алкаш, ожидавший,  что
ему нальют. Насчет евреев расшумелся, должно быть, чтоб задобрить московских
господ. Там  стоило пальцем ткнуть, чтоб захлопнуть его грязную  пасть. Я же
ждал,  что вмешается Шкляра. Куда удобнее  ему,  проще!  А  он, оказывается,
разучился  понимать  такие тонкости. Был  способен лишь ябедничать  на  меня
Заборовым...
     - Шкляра рассказал, как я спас его жерлицы?
     - Не припомню.
     - Появились  браконьеры на лодке, с острогой,  с  бреднем. Я  вскочил в
лодочку,  погнался за ними. Лодка протекла, еле дотянул до камышей.  Они там
затихли, у них  было  ружье. Если б  напоролся, могли б выстрелить, утопить.
Там ненавидят приезжих рыбаков. Ни Шкляра, ни остальные даже шага не сделали
от костра.
     - Зачем же ты за ними гнался?
     - Уже сам раскаиваюсь.
     - Как у тебя с устройством на работу?
     - Не знаю, что и сказать. Я начал писать настоящие рассказы.
     - Поздравляю. А на что будешь жить?
     - Попробую совмещать.
     Боря промолчал, видя, что я нервничаю, расстроен. Я смотрел, как летает
его рука... Он выполнял престижный заказ, оформлял  один из томов "Всемирной
литературы".  К стене был  прислонен этюд, который он  привез  из  Болгарии:
горное  селение, глинобитные  стены, пустая  улочка  с  деревом наверху. Все
растворено в  густом коричневом тоне, где прячутся,  проскальзывают какие-то
мазки... Сколько таких этюдов Боря  привез  из Болгарии? Так  интенсивно мог
работать человек,  в котором  все  свершилось давно и навсегда... Как  я был
поражен,  увидев  через  много  лет  в  журнале "Огонек"  репродукции картин
Заборова  парижского периода! Он завоевывал мир, совершенно другой художник:
всепроникающая,  гипнотизирующая  фотографичность...  Я смотрел, как  рисует
Боря, вспоминал, как недавно писал сам. В его работе не чувствовалось ничего
такого, чего  бы  он не  знал заранее и сейчас нашел  или  искал.  Иногда он
стирал какое-либо место, но тотчас восстанавливал стертое,  как будто что-то
прояснив  двумя-тремя   линиями  или   акцентирующей  штриховкой.  Мне  было
мучительно сознавать, что нас разделяет.  Боря знал, что в любую минуту, как
только возьмет карандаш или кисть, он будет создавать то, что захочет. Пусть
он нездоров,  его знобит, он  опечален  или растревожен,  -  а рука  летает,
делает свое. Нездоровье еще добавит цвет, тон, оттенок... Ведь один из своих
лучших рассказов я написал, когда у  меня болел зуб!.. Различие  в том,  что
талант свой Боря знает. Талант в нем защищен, цветет и процветает. А во мне?
Откуда он явился, как появился?  Или я его звал, призывал? Еще месяц назад я
и не знал, что так буду писать. Я заворожено смотрел, как Боря  рисует, а во
мне уже накалялся, тлел, раздувался страх, что я больше не смогу вернуться к
столу...
     Может, опрометчиво  вышел  из  дома? А  надо было  скрываться,  сидеть,
выжимать себя  до  конца?  Нет, я  устал, мне стало  неуютно  в  домике Веры
Ивановны. Сейчас пойдут тяжелейшие рассказы. нужна полная настройка  на свое
состояние...  где себя  укрепить, чтоб страх перед творчеством  прошел? Ведь
он, этот страх, не исчезнет и не  ослабеет с приездом Натальи. Или я не хочу
стать таким, как Боря Заборов? как же мне жить и как себя вести?
     Будь у  меня отец-крестьянин, который бы возил пшеницу в Минск-столицу,
а деньги высылал мне;  будь мать, которая бы хранила, как зеницу ока, каждую
строчку  любимого  сыночка; будь  такой брат,  Лео, как у обруганного всеми,
поникшего  в уме, отвергнутого самим  богом Ван-Гога: Ничего  этого нет и не
суждено мне!.. Я ехал в трамвае, забивая голову Шклярой. Потом возомнил себя
гением, написав несколько рассказов. Но  дело в другом, я понял сейчас возле
Бори: талант во мне - залетный гость.
     Как его удержать? Может  быть,  подсказка в этом ключе? Разве не  в Дом
творчества едет Заборов? Сразу после Крыма, имея здесь все условия! Значит и
ему приспело нечто такое, что только там сможет одолеть.
     Мне  нужна  теплая  комната в деревянном доме  Якуба Коласа! Нужен свет
зеленой лампы, а ночью чтоб светил оснеженный лес.
     Вот  сидит  товарищ,  и уже помог: уговорил-таки мать, Эдиль Иосифовну,
прописать меня в Минске!  Не  поддался  ни Кислику, ни Тарасу, для которых я
весь помещаюсь в формуле, которую они пережевывают, передвигают, как жвачку,
в углы рта: "Боря - боксер, друг Шкляры". То есть во всем копирующий Шкляру,
которому,  в  отличие  от  Шкляры, ни  в чем нельзя  помогать и ничто нельзя
прощать.   Таких  вот   ясновидящих,   вредящих   из  племенного  еврейского
антагонизма, ничем не угомонишь  и  не  умилостивишь  :  А  Боря взял  и  не
послушался их! Это надо ценить и ценить. А скажи я  ему: "Боря, помоги мне с
Союзом  писателей? Сколько у тебя связей замечательных! Отложи на пять минут
кисть, а то я пропаду :" Он глянет, усмехнется: "Я Кислика с Тарасом не могу
изменить насчет тебя. А ты хочешь, чтоб я убедил Ивана Шамякина принять тебя
в Союз писателей СССР?"  Он  будет прав, если  так ответит. Но разве я  могу
согласиться с ним? Почему у меня не может быть, как у других? Если б в Рясне
я смирился, что никого не одолею, то в меня до сих пор бросали бы камнями. А
если б  выходил на ринг, не  смея победить? Чагулов удалил  бы меня из  зала
после  первого боя: Почему же сейчас, когда взялся  за перо, я должен  вести
себя иначе?
     Тот же  Шамякин помог  мне  с  пропиской! Или  согласие Эдиль Иосифовны
решало все? Нужно было согласие Ивана Шамякина, что я имею отношение к Союзу
писателей. Иван Петрович такое согласие дал : Сама милиция меня  разыскивала
, чтоб поставить штамп о прописке в паспорте! Ни  дня не прожил я в квартире
Эдиль Иосифовны.  Вообще  туда не  зашел.  Иван Шамякин без всяких уговоров,
переговоров подписал бумажку: "Паспрабуй, можа праскоча" : - и проскочило.
     Отложи на 5 минут кисть :
     Вот  ты переживаешь, что я бедно живу, не имею квартиры и работы. Любой
может написать  донос, а там гляди и сошлют за тунеядство. Ты хочешь, чтоб я
занялся устройством этих дел. Но разве ты  не знаешь,  как трудно устроиться
мне? Сколько раз я слышал:  "Сделай хорошую передачу, берем в штат". Сделал,
передачу  повесили  на "красную доску".  У меня нет  передач, которые бы  не
висели на "красной  доске". На радио из года в год повторяют  мои спектакли,
ставшие сокровищем фонотеки. А на штатное место садится другой человек. И не
так уж редко -  еврей :  Кто  такой, откуда?  Никто не знает, прошел сверху.
Кто-то отложил для него кисть :
     Но разве я стою возле тебя из-за  этого? Я стою и не знаю, что сегодня,
попав на телевидение, где успел  пройти мой материал "Жан рисует Париж", - о
выставке французских  детей в Минске, - я узнаю  новость, которая  радостной
ласточкой  вьется среди моих  поклонниц-редакторш: Председатель Гостелерадио
Полесский,  случайно  просмотрев  мой  очерк  в  эфире, уже  спустил приказ:
разыскать  автора и уговорить  его  работать на  телевидении!  Я  соглашусь,
угроблю  три года, чтоб сделать радость вернувшейся  Наталье. Собственно,  с
завтрашнего дня  и начнется у нас  обеспеченная жизнь. А если  б  мне нечего
было выбирать, и я в самом деле был "Боря-боксер, друг  Шкляры", то как бы я
мог поступить?  Я бы ответил  тому  начальнику паспортного  стола,  которому
никто еще не дарил книг, и он в своем милицейском порыве сказал мне: "Проси,
что хочешь!" -  я б ему ответил:  "Закапай  чернилами  мой паспорт  и  выдай
новый", - и я бы  его получил. Я б ответил Василию  Ивановичу Козлову, когда
он предложил мне  написать книжку  о его партизанских подвигах: "Согласен за
квартиру",  - и получил  бы квартиру. Вдобавок, одолжив сотню на  перевозку,
загрузил квартиру первосортнейшей мебелью из красного дерева, - ее предложил
мне    бесплатно   под   чоканье    рюмок   Камай,    директор   Бобруйского
деревообрабатывающего  комбината.  Не  то  чтобы  я вел  себя  из  какого-то
принципа  или чересчур стеснялся. Я  был бы не против  все это получить.  Но
сколько времени надо  с  этим  возиться?  Переоформляй паспорт, пиши  книжку
Василию  Ивановичу, одалживай  сотню  у Веры  Ивановны,  заказывай мебельный
фургон, - когда же тогда писать свои рассказы?
     Отложи на пять минут кисть. Избавь меня от страха писать...
     О  чем  я  хочу,  чтоб ты  догадался? Вышел у меня документальный фильм
"Охота со  старой собакой".  О  тех  егерях,  у которых  я гостил  недавно в
Пропойске, после рыбалки со Шклярой. Неожиданно, с первого захода, получился
шедевр. Фильм одержал победу на международном кинофестивале  в Венеции. Стал
трамплином для очередного режиссера-национала. Мне  даже не показали медаль,
успех меня обошел. Что  мне успех в кино? Меня интересует простенький диплом
"За  дебют  киносценариста".  Такой  диплом   обеспечивает  прием   в   Союз
кинематографистов. Разве  я мог  предположить, что комиссия "Беларусьфильма"
окажется настолько дезинформированной?  Мне объяснили  так:  "Никто  не  мог
поверить, что ты написал  свой первый  киносценарий..."  Как будто  я Тонино
Гуэрра  какой-нибудь!.. Только тебе,  Боря, я  могу сказать, зная, что ты не
исказишь, не перевернешь мои слова, как Кислик и Тарас, - как мне не хватает
сейчас  той  комнаты  и зеленой лампы, чтоб почувствовать  себя писателем! А
если б  тем членам  комиссии  подсказать, что  у меня в  самом  деле  первый
киносценарий, то кто знает, что могло бы случиться? Может, завтра и я мог бы
сидеть в том  доме, куда ты едешь.  Сидеть, как равный со  всеми, а  не  как
"Боря-боксер, друг Шкляры".
     Я напишу потом в дневнике: "Я боюсь радости".
     Отложи на пять минут кисть...
     Без зеленого света и теплой комнаты написал я свою "Осень на Шантарских
островах", а потом, через четырнадцать лет, в один присест одолел "Полынью".
Вот как я здорово вывернулся, не  имея ничего этого! А если б  я знал, что и
так смогу, то разве б я стоял сейчас и что-то ожидал от тебя?
     В прихожей я надел пальто, простился с Ирой.
     - Не исчезай, Боря.
     - Приду дней через десять, - сказал я.
     - Почему через десять? - удивилась Ира.
     - Извини, так сказал.
     Ее соседка, зеленоглазая фурия, фальшиво пропела:
     - Боря, почему ты на меня не смотришь?
     Эту стерву я не выносил. Невестка Змитрака Бядули, классика белорусской
литературы, она  наставляла рога его  сыну и  опорочивала  своим  поведением
славную улочку Змитрака Бядули, где я мылся в лазне.
     - Что ты от меня хочешь? - спросил я.
     - Разве я тебе не нравлюсь?
     - Конечно, нет. Мне нравятся женщины другого типа.
     - Какой же это тип?
     - Помоложе.
     Заодно обидел и Иру - и закрыл за собой дверь.

34. Моя Герцогиня
     Соломенная  улица, на  которой жили Заборовы, и улочка  Змитрака Бядули
образовывали  живописнейший  закуток.  Я  жалел,  что  здесь  нет  ни  одной
скамейки, чтоб  посидеть и посмотреть  на трамваи. Поднимаясь по Бядуле, они
переваливали  возвышение  и,  полностью  скрываясь  из  глаз,  спускались  к
Свислочи в том месте, где с правой стороны был парк со старинными деревьями,
а  с  левой  кафе  "Лето".  Оттуда, из  запрятанного парка,  набрав высоту с
порывом  ветра,  взлетали  над  дорогой  пожухлые листья,  а когда ослабевал
порыв,  листья,  повисев в  воздухе,  осыпались, исчезнув,  как  привидение.
Опасное  место  для  перехода, я только  сейчас разгадал,  в чем  опасность.
Трамваи  или машины,  поднимавшиеся с той стороны, ускользали из вида, а как
только  одолевали  подъем,  оказывались  вблизи,  неожиданно  так.  Разгадка
шевельнула во мне страх.  Это был  какой-то новый страх,  его  было  приятно
ощущать.  Понял,  что  берегу  себя  из-за тех  рассказов, что лежат в  моей
комнате.
     Постояв, я так и не решился перейти улицу, хотя  она  была  пустая. Мог
обойти это место через старые домики, брошенные на снос. Там  еще сохранялся
кусочек  старого  Минска,  напоминавший  болгарский   этюд  Заборова.   Меня
привлекла композиция из кирпичных домиков с одиноким деревом в центре.
     Реликты поздней осени... Листьев поубавилось, но каждый - золотой.
     Откуда они летели?
     Блуждая  среди домиков,  как  в лабиринте,  забрел в какой-то  дворик и
сейчас внутри  его  стоял, соображая, как  выйти.  Дворик имел прямоугольную
форму, домики обступали его без промежутка. Неизвестно как я сюда зашел. Все
засыпано листьями, которые никто не подметал. Палые листья лежали слоем и на
скатах  жестяных  крыш   с   облупившейся   зеленой  краской,   на  выступах
подоконников  и  на  водопроводных  трубах с  подтеками от  ночного дождя и,
слетая, слетая  безнадзорно, совершенно засыпали давно не  стриженные  голые
кусты, которые выглядели, как не голые...
     Откуда они летели? Закурил,  не  торопясь отгадать  эту загадку. Ко мне
помалу  возвращалось настроение,  потерянное было  после лазни. Снова ощущал
себя молодым, стройным, в  красивом теплом  пальто. Я  достиг высоты, весь в
азарте  упоительной игры. Поигрываю деревянной  ручкой с волшебным пером 86.
Любое  мое желание или  намек  на  то, что я бы  хотел  изобразить,  тут  же
осуществится: польется  музыка  под взмах руки, и  под Simphony  NO. 40 in C
minor отворится окно, и я  увижу  золотой лист  на своей ладони!  Нет ничего
такого, что я мог бы перечислить и не осуществить, что было бы не подвластно
моей деревянной ручке, облитой чернилами. Даже могу не утруждать себя мыслью
когда пишу, поскольку  труд, которым я занимаюсь, исключает морщины  на лбу.
Ручка просит, чтоб я только ее взял и умоляет, чтоб водил пером по бумаге...
Или я  себе  не  Бог, не хозяин  своей  судьбы? Даже  если б, допустим,  мне
захотелось дать кому-то в морду, то во всем Минске  в моем весе есть  только
один человек, который бы мог мне ответить тем  же.  Правда, я курю безбожно,
прикуривая от одной другую сигарету.  Поэтому следует  себя поберечь: зажечь
следующую от спички...
     Вытянул  х