и  них  попадались. А ехал  на  ночную вахту, и  мой
напарник, небось, уже посматривал на часы, считал, сколько минут осталось, -
и  вот она встала, рослая, повыше  меня, с виолончельной фигурой, взяла  под
руку: "Выходим?"  Попытался  ей  объяснить,  морячке,  жене второго  радиста
супертраулера "Млечный путь" (название изменено), что  я простой матрос и, в
сущности, подневолен, а вот если устроит утро, - но она и слушать не хотела:
"Когда  то утро, милый? У меня уже ноги подкашиваются", - и  это при народе,
который весь, от старушек, ехавших с морского  кладбища, до девочки лет пяти
с хвостиком  волос, державшей кота на коленях, и кот в том числе, были на ее
стороне. Мужики - те готовились меня избить, если бы еще что-то провякал!..
     Очнувшись  в минском троллейбусе,  глянул на завитую:  где  она  успела
сойти? А та, уже протискиваясь мимо, проговорила с упреком своим вибрирующим
контральто:  "Вы спите  стоя!" - это был пропуск, я мог сойти,  распечатывая
"Мальборо" (я курю только "Мальборо", но не суррогат, что продают в ларьках,
а настоящее, в широких пачках по 25, я запасся в Новой Зеландии), - и, идя с
нею, объяснить невнимание: "Я совершенно сдвинут своим  гениальным романом",
- и так далее. В Минске я не изменял Наталье, если не считать тридцатилетней
Тани,  валютной  проститутки  и  близкой мне души, - и только успел  сказать
женщине этой, уже исчезавшей, ее завитку на ушке: "Я видел вас во сне".

6. Побочная тема
     Троллейбус 38  спустился  под навесной мост  железной  дороги. Проспект
Пушкина  оканчивался  здесь,  мы  выбрались  из  теснин  насыпной  земли  на
разъездное  кольцо. Там крутилась,  как в воронке, масса  движущегося всего.
Дальше  за кольцом,  едва ли не  до городского центра, раскрывался  простор,
который  создавали река Свислочь и связанное с  ней Комсомольское озеро. Мне
надо было  уже  выходить за  кольцом,  напротив  новой  заправочной станции.
Однако троллейбус  неожиданно свернул  вправо  и не остановился на повороте,
где  тоже  можно было  сойти,  - у  угла громадного,  похожего  на  пустырь,
яблоневого  сада. Мне  мешали  глядеть бежавшие  по стеклам ручейки таявшего
снега...  Взорванный   асфальт,  ограждение  с   флажком:   ремонт   дороги.
Экскаваторщик,   прорыв   канаву  поперек  шоссе,   перекуривал  на  холмике
выброшенной  почвы.  Рядом,  почти   скрытая   в  земле,  орудовала  лопатой
чернорабочая  баба,  до  чего-то  докапываясь...   Кабель,  что  ли,  искала
электрический?
     Сейчас  надо сделать немалый крюк,  чтоб объехать обесточенный участок.
Обогнуть  по  периметру сад, выехать на параллельное этому озерное  шоссе, и
где-то там,  оказавшись далеко  за  кольцом, я мог  сойти возле выставочного
павильона "Минскэкспо"... Надо же так влипнуть! Лучше б остановку прошел...
     Глядя, как замелькали  голые,  в каплях  деревья  выродившегося сада, я
подумал,  что  в  этой  закорючке  с боковыми  шоссе  давно  таится для меня
какой-то подвох. Закорючка передавала, в иносказательной форме, тот зигзаг в
моей  голове, что возник сразу  после плавания...  Ведь из-за этого бокового
шоссе я раскошелился два года назад на проездной  талончик! Чего б его вдруг
стал покупать? Мне захотелось законно  проехать  Б-г  знает куда. И поехал к
Немиге,  в  квартал  бывшего еврейского  гетто. Там, в  двухэтажном  домике,
охраняемом ОМОНом и рекрутами из  местной  "алии", открылся курс по изучению
иврита.
     Преподавала  Ольга,  молодая,  смешливая,  обаятельная  израильтянка  с
"очень  еврейским" типом лица, что поначалу  мешало воспринять своеобразную,
неведомую красоту ее. Из  всех представительниц народов бывшего  СССР у меня
был  "прокол" именно на еврейках. Появляясь перед  нами,  всегда со вкусом и
разнообразно одетая, она садилась, положив  нога на  ногу, закуривая длинное
"МОRЕ".  Начинала урок, обращаясь, как принято  у израильтян,  к  каждому на
"ты" и по  имени, будь ты хоть член Союза  писателей СССР Борис Казанов,  то
есть я.  Писателей больше  не  было: медики, учителя,  домохозяйки,  простые
рабочие.  Трудно и определить, кто  из них  кто, поскольку  всех уравнивало,
помимо  крови,  общее понятливое выражение, свойственное евреям.  Занимались
глубокие старики и едва ли  не  дети, и группа постоянно меняла свой состав,
сливалась  с такой  же или  расформировывалась  совсем  из-за отъезжающих  в
Израиль. Там были и неевреи, связанные судьбой с евреями, чувствовавшие себя
среди  них так же нестесненно, как я среди славян. На стенах висели портреты
знаменитых евреев, в  том  числе  и знакомых  мне  писателей-минчан.  Увидев
портреты Григория Березкина и Хаима Мальтинского, я был изумлен: отчего  они
сюда  попали? В  сущности, я  был  "выродком" в этой  среде. Прожив полвека,
совершенно не знал своего народа;  стеснялся, когда  шел  сюда, оглядывался,
как  вор,  при  входе: вдруг кто-то заметит из знакомых? В этом смысле Ольга
сделала многое, чтоб я пообвык.
     Привело к ним не  желание  стать  полноценным евреем, а  необходимость:
наметившаяся  болезнь  дочери  Ани. Дало  знать  последствие  чернобыльского
облака, залившего радиоактивным дождем  городок Быхов. Там жила теща, и туда
Ане  приходилось ездить из года  в  год  на  каникулы. В  Израиле прекрасные
врачи, кто об  этом не знает? Условие же такое: становись жителем страны - и
ты имеешь  право на лечение. По  иудейским законам дочь считалась нееврейкой
(национальность   устанавливалась   по  матери),  но  ей,  молодой  девушке,
выпускнице  института  иностранных языков,  не было  бы,  наверное,  никаких
препон. Я показал Аню  сотруднице Израильского посольства Розе Бен-Цви. Роза
меня  успокоила: в  Израиле нет стеснений  в  этом  вопросе.  Можно  принять
"гиюр", то есть стать иудейкой, так как религия определяет национальность по
вере,   а  не  по  крови.  Есть,  например,   в  Израиле  немало  чернокожих
происхожденцев из Эфиопии, считающих себя самыми что ни на есть евреями. Аня
понравилась работникам  Израильского  культурного центра.  Всех  потрясла ее
студенческая зачетка  с  круглыми пятерками. Я позабавил  Розу рассказом  об
одной  еврейской  семье  по  соседству  с  нашим домом. Там  светловолосая и
белокожая  еврейка,  связав  судьбу со  спившимся "обелорусившимся"  негром,
родив  от  него  ребенка, потом устраивала с мужем  рукопашные, потешая весь
двор.  Обелорусившийся негр  кричал жене:  "Зидовка!"  -  собиралась  толпа.
Повезло,  что у этой несчастной и глупой еврейки оказался  толковый отец,  а
для  черного мальчика -  любящий  дед. Сберег  душу  внука и  не дал  дочери
окончательно  пасть.  Дело  кончилось  тем,  что  трое  укатили  в  Израиль.
Параллель не очевидная, но я боялся нечто подобного с Аней. Хватит того, что
натерпелся сам! Я сильно переживал в последнем  рейсе, узнав о ее болезни, и
вернулся с созревшим намерением насчет нее. У дочери  же вечная напряженка с
занятиями,  да и  Наталья  воспринимала  мои заходы болезненно.  Вот и пошел
учиться сам; посмотреть и прикинуть. Не помышлял тогда ехать в Израиль один.
Стало целью:  подлечить дочь,  отдать  ей  остаток лет.  Этот план и  взялся
осуществлять, несмотря на свою лень, - настойчиво и непреклонно.
     Слегка попривыкнув к евреям, я их сразил тем, что выучил в один присест
азбуку иврита.  Им  было  невдомек, что  я,  рассмотрев  конфигурацию  букв,
выстроил из всех этих "алеф", "гимел", "далет", "каф" свой "алфавит" - набор
сексуальных поз своих любовниц. Так,  с помощью подружек, одолел неизвестный
мне, как  впервые увиденный алфавит,  чем  потряс сокурсников до  глубин  их
еврейской  души.  Скоро  я  понял,  что иврит  одним  сексом  не  прошибешь.
Правописание  не совпадало с  чтением: гласные  не писались, подставлялись в
уме.  Одно и то  же  слово от этого  меняло  смысл.  Не сразу и  отгадаешь в
контексте,  пока тщательно не проработаешь весь текст. Беглое чтение с листа
не исключалось, но оно сливалось с запоминанием и отрубалось одним уроком, а
дальше опять - темный  лес. Все время открываешь и открываешь новые значения
словесных  связей, нередко изменявших смысл прочитанного на противоположный.
То  была  трясина,  в которой  ученики  застревали,  тратя  годы  на  жалкое
лепетание... А я  еще собирался одолеть святую книгу, данную евреям Б-гом, -
так никем не разгаданный, поистине бессмертный "Танах"!
     Зверски трудной показалась мне грамматика иврита,  хотя потом убедился,
что она  - копия русского  языка. Обладая отличной памятью,  натренированной
рукописями,  когда  приходилось  помногу  раз  переписывать  сотни  и  сотни
страниц, удерживая на  весу каждую запятую, я буквально пожирал "Шеат иврит"
Идит Вольпе и Эдны Лауден.  Моя русская  речь, заполнявшая  все  клеточки во
мне,  не сразу освободила место для другого языка.  Каждый раз,  готовясь  к
занятиям,  наново  восстанавливал то, что,  казалось бы, уже знал  и  помнил
твердо.  Посредством  грамматики,  поддававшейся  мне, пошел  дальше.  Начал
изучать  речевые  связи, механику правописания. Тут моя стихия,  мне не было
равных. Теряясь,  когда  надо  говорить, брал  ручку  и  покрывал  мгновенно
полстраницы  текстом  из  учебника,  не допустив  ни одного  грамматического
промаха. Все ж мы изучали "облегченный" иврит, рассчитанный на репатриантов,
на  их  обвыкание  в  стране. Да  и сам  иврит  был, в  сущности,  не совсем
еврейский.  Не тот  древний  язык, на  котором  писались  тома "Талмуда",  а
попроще,  изобретенный  Бен  Иегудой,   выходцем   из  литовско-белорусского
местечка,  -чтоб  привить, приноровить его  к сознанию  перерожденных племен
рассеянного народа. В этих простейших текстах, которые с увлечением разбирал
(а увлечение росло, становясь страстью), я обнаруживал какие-то пульсирующие
созвучия,  угадывая  в них, как  до  этого в  Ольге,  неведомую красоту,  не
укладывавшуюся  в  прокрустово  ложе  грамматических  таблиц и  вытверженных
словесных оборотов. Мне чудилась в них мелодия тех времен, когда евреи имели
общий признак нации и  еще не превратились в  своих стереотипов:  оперханных
жидов  в  лапсердаках,  стеснявших  и  отталкивавших  окружающих  варварским
полунемецким  "идиш". Взбаламучивая вялотекущую кровь народов, среди которых
селились,  такие  вот  сеяли,  сеяли,  сеяли семена ненависти  к  себе.  Эта
неумолимая, неутихающая злоба, переливаясь через край, оборачивалась на всех
евреев.  Тут  как  в  поговорке:  раз пошла  такая  пьянка,  режь  последний
огурец!.. В  таком понимании был воспитан я и мой отец, не знавший еврейских
обычаев, всю жизнь  проживший, как белорус. Отец не раз возмущался "жидами",
из-за которых страдали "евреи". Но и он понимал, как нечетко это разделение,
как легко попасть в "жиды". Польское  словечко  "жид",  издавна  подменявшее
русское "еврей", оказалось удобным для ссылок на исторический период.
     Не так давно я побывал в минском театре "Альтернатива". Новый театр для
нуворишей, новоявленных богачей и их детей. Известнейшие актеры приглашались
из Москвы  на один вечер и, отыграв, уезжали,  мечтая,  когда еще позовут. В
тот вечер шел белорусский спектакль, мы с Аней пошли "на Гидрявичюса", новое
имя  в  режиссуре. Комедия  из старых времен, написанная  сегодня,  в  стиле
народного  райка. Как  заверил Президент  пресс-клуба "Альтернатива"  Леонид
Динерштейн, "вы посмеетесь от души".
     Что же там происходило?  На сцене трое: Мужик, Жонка  и Жид. Хитроватый
Мужик  ломает  дурака  перед  гневливой Жонкой, пряча от нее  бутыль мутного
самогона,  которую  ему  дал бесплатно  Жид.  Этот  Жид  -  жуткая  скотина!
Холопствуя перед Мужиком и Жонкой, он вынашивает зловредные цели. Ему  надо,
во-первых, споить Мужика, рассорить  его с Жонкой. А потом продать спившуюся
мужицкую  душу  Черту.  Черт  аж  завывает,  предвкушая  такой  дар!..  Дети
нуворишей  сдержанно  посмеивались, грызя  соленые  орешки. Театр небольшой,
уютный свет, все как в семейном  кругу. Аня  не  выдержала: "Папа, я не могу
это  смотреть!"  - и мы вышли  в вестибюль.  Там прогуливался, подкарауливая
"благодетелей", Президент  Динерштейн. Он  набросился на  меня: "Ты уходишь?
Так  это  же  новый стиль!  Глубина  искусства,  так  сказать:" Аня  была  в
раздевалке,  я  ему  ответил:  "Вот  и сиди в  жопе  своего  искусства,  так
сказать..."  Да, была "новизна" в  этом спектакле. Ни у  Янки Купалы,  ни  у
Дунина-Марцинкевича,   старейшин  белорусской  драматургии,  не  упоминалось
никакого  Жида. Вылез  же  откуда-то,  очень  узнаваемый!  В  период,  когда
Республика Беларусь  отделилась  от России,  гордясь  своей  независимостью,
режиссер Гидрявичюс взял  напрокат,  из чужого запасника этот  образ.  А его
сообщником стал "жид" Динерштейн.
     Тяжело читать, что написано о евреях в русской литературе.
     Вот Антон  Павлович Чехов ухватил цепким взглядом чуждый ему  еврейский
быт в одной из сцен своей "Степи". Безжалостный реалист, не жалующий никого,
он как провел скальпелем по бумаге.  И если вырезку эту вынуть из  "Степи" и
прилепить  к  забору,  то любой  зевака, посмотрев,  плюнет  с  отвращением:
"Жиды!" - и, встретив по дороге почтенного еврея, даст ему по морде. Недаром
Исаак Левитан, познав  изнанку  своего  великого друга,  отшатнулся от него.
Даже приказал брату уничтожить после своей смерти все чеховские письма.
     Меня самого воротит от местечковых мистификаций Шолом-Алейхема!.. Массы
людей, отчужденных от  земли,  от  языка, варились  в собственном  котле,  в
зловонных испарениях  чеснока и селедки.  Нигде  так густо, как  в еврейских
местечках, не разросся сорняк зависти и мелкой мести. Нигде так не клокотала
взаимная  вражда,  не  осуществлялся  противоестественный  природе  принцип,
отливаясь веками в канон: насоли своим близким и возрадуйся сам!..  И все ж,
как ни говори, немало евреев поднялись "из грязи в князи", а были  и  такие,
что выглядели получше  князей: тот же Исаак Левитан!  Но я не могу вспомнить
образа  еврея,  созданного   кем-либо   из  великих  русских,  что  он  имел
мало-мальски   пристойный   вид.   Собственно,  "еврея"  не  существовало  в
классической русской литературе. Зато мелькала фигура  жида.  Отталкивающий,
гадкий, как нечистый дух, он даже не имел конкретных черт. Ну - Жид! Все они
на одно лицо.
     С каким отчаянием, вскипая  слезами, читал я в Рясне  "Вечера на хуторе
близ  Диканьки"  Николая  Васильевича  Гоголя. Наша  учительница,  передавая
текст,  спотыкалась на  слове "жид". Ученики весело негодовали, подсказывали
ей.  Дескать,  нечего  и  стесняться,  если  Гоголь так говорит.  Ряснянским
мальчишкам одно слово "жид" объясняло, что евреев надо убивать.
     В "Скупом Рыцаре" Пушкин выставляет напоказ образ еврея. Его "проклятый
жид, почтенный Соломон",  не  желая  давать  Альберту  червонцы  "взаем  без
заклада",  подсказывает  тому  с помощью  Аптекаря,  тоже  еврея, преступный
способ избавиться от отца, Скупого Рыцаря.  В  трагедии  Пушкина жид Соломон
противопоставлен Скупому Рыцарю. Суть противопоставления, как я понимаю, что
Скупой Рыцарь зачаровывается блеском золота эстетически, как если б влюбился
в молоденькую девушку,  и далек  от  бесстыдных денежных махинаций, которыми
занимается Соломон. Подоплека таких романтических страстей  на  почве денег,
разделенных Пушкиным в  восторге  своего детского антисемитизма, в сущности,
одинакова  и  выглядит однобокой, если распространять  ее  на  всю еврейскую
жизнь. Пушкин - заядлый картежник, вечный  должник, обращавшийся за ссудой к
евреям-ростовщикам,  должно быть, натерпелся от  них.  Великий русский поэт,
выходец из эфиопов, склонявшихся к иудаизму, сам себя наказал, посчитав, что
в оценке "презренного еврея" недостаточно сильных слов в русском словаре. Со
временем  словечко  "жид",  приобретя  зловещий  акцент,   станет   польским
побратимом и сопроводителем немецкой  желтой звезды. В итоге  - желтое пятно
на "солнце  русской поэзии". Но  поистине дьявольский казус случится с Речью
Посполитой,  чей язык сумел выразить  предельную  ненависть  к  евреям. Сама
история накажет поляков  за их  оголтелый  антисемитизм,  связав  навечно  с
евреями, сделав из их земель всемирное еврейское кладбище.
     Только   Лермонтов  (по  заимствованию  у  Байрона)  создал  "Еврейскую
мелодию", уже одним сочетанием этих слов достигнув глубочайшей поэтичности и
разгадав  для  себя  извечно  тревожащий  и  непреходящий  звук,  уловленный
Байроном.
     Тот язык, что я почувствовал  на уроках Ольги, исходил от Б-га (его имя
в  священных  писаниях  засекречено), от времен  великого исхода и Иудейской
войны. Там были  герои - не мы!  - и не погибни они все до единого, не  живи
народ "по Аврааму", а живи "по Моисею", сохрани себя  в рамках  единственной
родины, - не было бы ни  19 столетий изгнания, ни нынешнего "возвращения  на
историческую родину"...
     Как не могло не быть того, что должно было быть?
     Присматриваясь к евреям,  я сделал плачевный вывод  насчет  себя.  Живя
неплохо и здесь, получше многих коренных, они уезжали,  чтоб жить еще лучше.
Попробуй-ка окажись среди них с пустым кошельком! Никто не ехал вслепую, как
я, а все рассчитав и взвесив. Я познакомился с одним евреем, еще считавшимся
русским по паспорту. Скопив состояние в  валюте, отправив в Израиль  жену  и
дочь,  он забавлялся  ивритом, дожидаясь израильского  пенсионного возраста.
Тогда он мог, перейдя сразу  под  государственную опеку, жить там, не ударив
пальцем о  палец.  Другим же, в особенности людям  интеллигентных профессий,
чтоб отстоять  себя, приходилось ввязываться  в нешуточную драку.  Однажды я
оказался за партой с рыжеватым хирургом, который удивил меня  своей эпопеей.
Хирург  летал  в  Хайфу, чтоб  выучиться новой  профессии: резать бумагу  на
каком-то  картонном  заводике. На  эту поездку  он  истратил  больше  тысячи
долларов. Почти столько же, сколько я  заработал за свой последний, особенно
удачный рейс. Зато имел "профессию  в запасе". Сказав это,  хирург изобразил
бледными в голубоватых жилках  пальцами  движение ножниц, резавших бумагу, -
вот его будущий хлеб! Куда престижней, по его словам, ходить с метлой. Метла
вручается  самой  ирией  (мэрией)  за  особые  заслуги:  если  ты  скульптор
выдающийся,   то  обязан   сделать   бесплатно  памятник;  или   отыграть  в
самодеятельном  симфоническом  оркестре, если, допустим, блестящий  скрипач.
Никто не будет  с  тобой  считаться, если  не  владелец, не предприниматель.
Открыть собственное дело  дано не всякому.  Никаких законов нет, все в руках
адвокатов. К  примеру, есть известный адвокат Цах, который создал  себе имя,
подводя  под разорение "олимов", и упрочил  свой статус, ободрав их до нитки
за "выправление" дел. Не удается выдержать конкуренцию с местными "сабрами",
наследниками  богатых  репатриантов  из  Марокко.  А  также  с  израильскими
арабами, владеющими землей, захватившими  весь мелкий бизнес  в стране. Одна
дорога - идти к ним в услужение. Тогда забудь об амбициях - на тебя смотрят,
как на грязь.
     Я подумал над тем, что он сказал.
     Ничего не было зазорного в том, чтоб владеть шваброй или голяком. Разве
я не занимался этим на флоте? Нужное дело: отбитая с бортов краска, если  ее
не  вымести,  забьет  шпигаты, отверстия для стока воды.  При  шторме  волна
зайдет и останется. От этого маломерные  суда тонут, переворачиваются... Вот
тебе  и  голяк!.. А  если его вручают, как  членский  билет Союза писателей,
ставя  при  этом  на  много  ступенек  ниже  простого  матроса,  -  так  что
получается? Я впервые подумал о сути идеи "возвращения", взятой  вроде бы из
"Танаха".  В  чем дело,  на  чем  держится  крошечное  государство,  ставшее
"притчей во языцех"  у всего человечества? Весь мир  ни на минуту не отводит
от  него  глаз, рассматривает,  как сквозь  гигантские  окуляры. На  чем оно
держится, ничего  не имея  и скликая  всех: бесплатно кормя детей,  больных,
пенсионеров; ссужая на первых порах деньгами и  всех остальных; подкармлив