портажами. Подобно Рингу Ларднеру, освоил  и впервые употребил
беспрецедентный  по  филигранности  и  психологической  достоверности  жанр,
который я  из  простоты  назвал  "репортажем". Это  была  такая простота,  в
которой  гигантский   зигзаг  шахматного   коня   Таля  получал   адекватное
осмысление, был психологически подготовлен и в точности совпадал с движением
талевой руки.  Меня же больше  всего изумляло в  разнообразной по дарованиям
натуре "Акимыча" прямо-таки прирожденное и редкостное в наши дни, особенно в
среде  литературных  завистников,  самопожертвование  во   имя   друга,  его
продвижения.
     Разумеется, и  они:  Акимов,  Михайлов, Жданов  - были бессильны  перед
цензором  в  юбке из Главлита, которая в ужасе докладывала, как мне  передал
Жданов, главному цензору, что в моей книге Бог знает что творится: "избивают
зверей беззащитных, одна кровь и мозги от разбитых черепов." - "Тема  защиты
природы?" - "Ну, наверное..."  -  "Только что  вышло постановление Косыгина,
надо  охранять природу",  - веско  сказал  главный  цензор,  - и книга  моя,
нетронутая,  понеслась в  тираж!  А как же  еще  могло  быть, если в ней был
заложен  рассказ  "Счастливчик"?  Заканчиваю,  наконец,  цитирование  письма
Василя Быкова: "Рассказы великолепны, как  великолепен Ваш талант, в котором
есть  немало от двух великих -  Бабеля и Хэма, что,  разумеется,  делает Вам
честь". Олег Михайлов также отмечает "некоторое давление приемов И.Бабеля" и
уточняет: "Говорить о страшном, давясь от смеха".
     Для меня самого оказалась неожиданной ссылка на Бабеля как на одного из
моих  учителей.  К  Бабелю я  пришел позднее и,  думаю, схожесть  с  ним  не
перенятая, а  жизненно-интуитивная, по складу личности. Принимаясь за книгу,
я держал перед собой образец: клондайкские рассказы Джека Лондона. Давно  не
перечитывал их и уже  забыл, как они хороши. Именно хорошо написаны, что  не
всегда отличает крупные вещи Джека Лондона. Порой его предельно конкретные и
реальные  по обстановке  рассказы  неуловимо превращаются  в были, -  так их
окрашивает  мощная  фантазия. Трогают  именно "нелепости",  которые писатель
естественно так разбрасывает по страницам, как бы и не вдаваясь, так оно или
нет...  Незнакомый человек входит в  комнату  с мороза,  вся  борода и усы в
ледяных сосульках, и Лондон утверждает, что только когда незнакомец  очистил
ото льда бороду и усы, стало ясно, что он швед.  Такое утверждение смешит, и
в то же время, - почему нет? Ведь только швед может войти вот такой, весь во
льду,  а потом еще трое суток мчаться по  Юкону к  больному другу... Я  хочу
сказать, что этой ребячливостью  достигается высочайшая художественная мерка
товарищества, свидетельствующая о колоссальном душевном здоровье писателя...
Великий чудила Джон, то есть Джек, развлекается!..
     Подражать ему бесполезно,  ничто в этом смысле  невозможно  отнять  и у
Эрнеста Хемингуэя. Создав теорию "айсберга" ( я бы сказал: "подсова"), пряча
в  подтекст  многое  из  того,  о чем можно  бы сказать впрямую,  он  достиг
совершенно  неведомой  до  него  обратной  силы  воздействия.  Его  дразняще
загадочные  миниатюры,  приобретая  эффект бумеранга, впиваются, как жалящие
стрелы, в  изощренную  психику  интеллектуала.  Незнакомец  в описываемых им
местах, Хемингуэй умел создавать первое впечатление, чего вполне хватало для
художественной  иллюзии.  Это  был  его творческий  метод: свежий  оттиск  с
увиденного,  - одобренный судьбой и  внутренней  предрасположенностью, и это
порой  выглядело лучше,  чем  коррида испанца или  Париж  глазами  француза.
Хемингуэй создал азбуку художественного письма.  Произведения его не столько
читаешь, сколько разглядываешь. Все распадается на отдельные фразы. Поражает
красота этих написанных черным по белому фраз.  Вроде бы слова не могут быть
красивы и некрасивы  графически.  Никому  не придет  в  голову рассматривать
предложения, когда  воспринимаешь текст. Эрнест Хемингуэй  заставляет каждый
свой  рассказ  рассматривать,  как  картину.  Роман  "Фиеста"  -  это  целая
картинная галерея. Хемингуэй  как великий мастер, понявший, в чем его  сила,
оказался прав, отдавая приоритет  словесной графике: эмоции гибнут, проблемы
- что мусор в Гольфстриме, а  вечное наслаждение доставляет только словесная
красота.
     Писательство - это, конечно, труд и  пот, но только труд и пот - это не
писательство. Бывают и такие дни, когда медленно  разгоняешь себя. В эти дни
противно  думать  о  себе  как  о   писателе.  На  страницы  не  падает  луч
вдохновения, а просто идут  серые листы. Их потом можно вытянуть техникой, и
даже  не заметят в общей массе. Однако обрабатывать их мучительно  тяжело. В
этих  серых страницах  зачастую  вся  твоя судьба. Так  шутит  жизнь:  вдруг
чувствуешь крылья, летаешь, и они  вдруг обвисли. Даже думаешь: может, это и
есть твоя  болезнь?  Что в тебе от природы что-то заложено по ошибке или для
смеху, и ты носить не в силах  и не в силах  избавиться. Вот и слоняешься со
своей  безутешной тоской,  а если  еще  и  мир  против  тебя, то -  попробуй
выстоять!..

29. Вера Ивановна, Александр Григорьевич
     Ё +_?_¤Rз-лc ?Rбвм
     Моя   хозяйка  Вера  Ивановна   с   утра   уезжала   убирать   какую-то
фотолабораторию, забрав с  собой и  дочку Ниночку, почти ровесницу Олежки. В
домике  становилось тихо.  Я возвращался  с  разминки, приготовлял несколько
больших кружек чая. Одну кружку приканчивал сразу на кухне. Остывая от бега,
вспоминал то желтое поле люпина возле Зеленого Луга, то ручей, позванивающий
ледком, или мягкий, только уложенный асфальт, казавшийся опухолью на полевой
дороге, с длиннейшими хирургическими разрезами трамвайных рельсов. Перебегал
их, оглядываясь; где  же  трамвай?  Я  привык  к трамваям во  Владивостоке и
радовался, что будет трамвайная линия недалеко от нас.
     Зачастую заставал  на кухне хозяина Александра Григорьевича. Подтянутый
по-военному, полковник в отставке, он ступал с затруднением из-за пораненной
ноги. Всегда очень  тщательно брился, долго  намыливал длинное темное  лицо,
подтачивал и подтачивал опасную бритву  на командирском  ремне.  Выбриваясь,
смывал   пену,  залеплял  порезы   бумажками  и  становился  непредсказуемо,
неправдоподобно молодым. Надо  было  привыкнуть, когда  он  вставал с другим
лицом.  Как будто и  не Александр Григорьевич.  На  меня  сходило  открытие,
отчего  у  него  такая маленькая  дочка.  Я не  раз был свидетелем  ревнивых
наскоков Александра Григорьевича на Веру Ивановну. Даже если та рассказывала
что-либо скабрезное. А сейчас угадывал в этом тихоне бойцового петуха.
     Посидев  вдвоем,   обменявшись  почтительно-деликатными  репликами,  мы
расходились.     Александр     Григорьевич     работал     диспетчером     в
трамвайно-троллейбусном парке, а  я трудился за письменным столом. В комнате
я ставил на стол кружки с чаем и отпускал минут пять на энергичное шевеление
пальцами. Правая рука давала сбой, костенела от деревянной ручки. Смена пера
86  -  и я засевал словами лист  бумаги.  Я  уже составил список  рассказов,
которые собирался  завершить  до  приезда  Натальи.  Пока что укладывался  в
сроки, помечая в списке крестиком готовый  рассказ. Боялся лишь одного: чтоб
кто-то  опять  не заявился. У меня перебывало за это время немало  людей. Но
постоянно донимала своей заботой Вера Ивановна.
     Уборка  фотолаборатории  отвлекала  хозяйку  на  несколько  часов.  Все
остальное время, оставаясь с дочкой, Вера  Ивановна искала общения. Не могла
вытерпеть,  что  я  сижу  взаперти.  Пробовала  заговорить  в  моменты  моих
выбеганий во двор. Там я второпях, длинными  затяжками  выкуривал сигарету и
тотчас уносился, не восприняв ее заговариваний. Вера Ивановна заглядывала  в
комнату,  приоткрыв  дверь.  Не  оборачиваясь,  я  делал  нетерпеливый жест:
дескать, занят позарез! Мало ее стеснялся,  не боялся обидеть. Вера Ивановна
ровно  относилась  к Наталье. Олежка  для нее,  как  свой  ребенок. Я же тут
кумир, гордость дома.  Правда, Вера Ивановна была способна и на измену, если
появлялись люди более знаменитые, как Шкляра или Заборов.
     Поначалу я отверг куриный бульон, который Вера Ивановна  передала через
Ниночку, пытаясь использовать ее, как  "троянского коня". Запах пищи вызывал
у меня тошноту. Отощавший, я легко вписывался в свои  рассказы. "На голодный
желудок  стреляется  лучше,   глаз  чистый,  понял?"  -   объясняет  новичку
Бульбутенко,  уговаривая есть черствый хлеб с солью и приберегая  тушенку из
НЗ.  Вот я и берег "чистый" глаз. Как-то, пробежав  "десятку", не утомившись
вроде  от бега,  я  внезапно  стукнулся  головой  о крышку стола. Очнувшись,
сообразил,   что  побывал   в  обмороке.  Пришлось  снизойти  до  бульона  и
выдерживать посещения Веры Ивановны.
     Вера  Ивановна  припоминала  что-либо  из  своих  фронтовых  увлечений.
Впрямую факт, уличавший ее в легкомысленной интимной связи, не оглашался, но
он как бы витал в  воздухе. Такими  отчетами  о  своих фривольных интрижках,
из-за  чего  убегал,  сердясь, Александр Григорьевич,  Вера  Ивановна хотела
сгладить пикантность положения, в которое она попала, став молодой  матерью.
А также отстоять себя  в глазах мужа, чтоб он страшился измены,  несмотря на
то, что умудрился сделать  ей  ребенка. Я видел Веру  Ивановну на фотографии
военных лет: мелковатая, в кудряшках, с виду очень порядочная, даже  чинная,
она  стояла  среди  своих  подружек-санитарок, скромненько  подогнув  ногу в
колене, ничем не выдавая, что в "тихом болоте черти живут".
     -... у Пулковских высот.  Вижу: ожог большой,  рана навылет, запорошена
порохом,  самострел. Наложила тампон, глаз не поднимаю. Он говорит: "Замажь,
Веруня, чем-либо, не выдавай. Даст Бог -  не заметят в лазарете!" - и подает
мне букетик мать-и-мачехи... Красавец-мальчишка, армянин!
     - А что такое "мать-и-мачеха"? - спросила Ниночка.
     - Цветы такие желтые.
     - А почему они так называются?
     - У них сверху листок гладкий, а снизу - шероховатый, ворсистый...
     Ниночке все  равно  было не понять. Она спрашивала не из любопытства, а
просто так, уже изнывая сидеть  на одном месте,  дергая мать и крутясь, чуть
ли не пластаясь  вслед за раскачиваемой  дверью. Вера Ивановна и не замечала
своевольства. Рыхловатая, в желтом  с полосами сарафане с открытыми руками и
полосой веснущатой  загорелой в  вырезе кожи, как  бы ставшей собственностью
сарафана,  она  поглядывала  голубоватыми   выцветшими  глазками,  сдержанно
прыскала смехом, прикрывая портивший ее рот с металлическими зубами:
     -  Красивый был  мальчишка!  Говорил:  "Если выживу, обязательно заберу
тебя в Тбилиси!" Они, армяне, все живут в Тбилиси.
     - Выжил?
     Я  съел бульон, подал  Ниночке  тарелку, и та,  взяв,  с  удовольствием
понеслась вприпрыжку.
     - Куда там! Это же не тыловая часть... Самострел -  расстрел! Не успела
обернуться, уже лежит в другом рядке, закапывают.
     - И все?
     - А что ты еще хочешь? -  Она рассмеялась. - Букетик-то он мне в другом
месте нарвал...
     -  Ну,  тогда  другое дело...  -  Я попытался  извлечь  выгоду из нашей
беседы. - Вера Ивановна, вы могли бы подождать с оплатой за квартиру?
     - Ты же уплатил за этот месяц.
     - Я следующий имею в виду.
     - Что тебе стоит заработать? Я изумляюсь: для тебя же деньги под ногами
валяются!
     Понимая, что просьба отклонена, я развел руками:
     - Если валяются, придется подобрать.
     Проявив твердость, Вера Ивановна решила меня ободрить:
     - Вот напишешь книгу, станешь богатым. Будешь здороваться через  окошко
машины.
     - Чезаре  Павезе, итальянский  писатель, сказал  примерно так: "Будущее
угадать невозможно,  но  можно сказать:  как жил  до 30,  так  и будешь жить
дальше".
     - Правильно сказал.
     - Через два года и я с ним соглашусь.
     - Конечно! Смотри,  до чего ты  дошел: не ешь,  не  спишь, не бреешься,
зарос,   усох,  заплесневел...  -   Выкладывала  Вера  Ивановна  арсенал  не
утешительных  для  меня  глаголов.  -  Хоть  бы в баню  сходил,  протерся...
Перестань дурачиться с  дверью! - тузанула она вновь появившуюся  Ниночку. -
Линию  трамвайную  открывают  завтра  с Зеленого Луга. Не  хочешь проехать в
трамвае?
     - Хочу.
     - Вот и проветрись. Вернется Наташа, чем будешь семью  кормить? Или  ты
ей не муж? - Вера Ивановна откашлялась и  поднялась, услышав поскребывание в
дверь: это пришел сосед Кошкин. - Ну, убедила тебя?
     Я кивнул, хотя душа у меня заныла.
     Перед  этим  я  закончил  цикл  рассказов "Москальво"  и  уже осознавал
необходимость передышки. Однако удерживала на месте боязнь: потеряю темп - и
улетучится настроение. Все  ж придется, видно, подумать о заработке.  Недели
две назад набросал перед Натальей на  листке предполагаемые суммы гонораров.
Получилась внушительная цифра, сам умилился: как чудно все устроится!.. Даже
могли  сэкономить некую  толику  денег  для серьезного предмета.  Купить,  к
примеру, шкаф. Не говоря уже про то, что я начинал собирать библиотеку. Жена
сунула  мой листок в  белье, надеясь, должно  быть,  что там,  среди  чистых
простыней,  куда  она  обычно  прятала деньги,  листок  обернется  реальными
доходами. Хотя бы в одном из перечисленных пунктов. Я же все позабыл - из-за
своих рассказов. Кончался октябрь, упущу еще  день-два, - и месяц голый, без
копейки.  Сколько  можно  трясти  Нину  Григорьевну?  Или я  думаю за  месяц
написать  целую  книгу?  После  цикла  "Москальво"  пойдет  суровый  реализм
осеннего промысла,  с  другими героями  и подоплекой.  Нужно  сделать паузу,
интервал, отойти от того, что написал.
     В самом деле!  Надо не  рвать попусту нервы,  а подвести под  заработки
идею. В чем такая идея?  В плодотворности промежутков между писаниями. Можно
обеспечивать  существование и  держать в  готовности  свое перо. Вот Шкляра:
масса стихов, а кто его видел за столом? Почти полгода на рыбалках. Послюнит
карандаш,  пометит  в рваном блокнотике...  строчку записал?  Или подсчитал,
сколько гороха потребуется на подкормку язей? Раз я видел, как Шкляра что-то
прошептал волнисто изогнувшимися  губами, зло оглянувшись с реки на росистый
луг... Так Пушкин  оглядывается с  картины  в Эрмитаже,  идя обезьяной подле
плывущей шхуной Натальи Николаевны... Потом поплевал на крючок с наживкой...
Осенил поэтическим заклинанием? Так шла у Шкляры рыбалка  -  под невидимый и
неуловимый аккомпанемент стихов...
     Отведя  глаза от  рукописи,  вспомнил день со  Шклярой под Славгородом,
бывшим Пропойском ("В Пропойске май! Коза жует афишу...") - нет, это было не
в мае, недавно, в начале месяца. Лесная дорога,  заросшая травой посередине;
лен  в бабках, тучи  скворцов над стерней и  громадные березы. Уйдя  один по
реке, я  добрел до  смолокурни,  где Сож делал поворот, выкругляя  смещаемой
водой высокий глинистый обрыв. Сев на пень, источенный муравьями, смотрел на
воду,  мутно  освещенную  солнцем.  В  ней  подходили  к затопленной  коряге
невидимые рыбы, отбрасывая тень на  корягу.  Что это рыбины, а не бесплотные
тени, я убедился, вытащив  окуня, красноперого, с  темными  полосами поперек
туловища. Поранил палец, снимая  его с  крючка, об остренький  плавничок  и,
посасывая кровь, сидел, слыша, как в смолокурне кто-то пиликает на гармошке.
Пережив короткое счастье от пойманного окуня, я понимал ненужность того, что
совершил. Окунь потерял цвет, отвердел, - зачем он мне? Я чувствовал у реки,
что одиночество, возникшее возле Шкляры, только усилилось с пойманным окунем
и этим пиликанием на жаре.
     В дверь постучали... Дождался! Кто-то не свой, ну и ладно.  Перерыв так
перерыв. Все само образуется, и материал снова позовет к столу. Тогда и цена
ему возрастет!
     - Прошу!
     Вошел молодой человек с редковатыми волосами, небритый, как я, только в
светлой щетине, с круглыми голубыми глазами. Он был одет в габардиновый плащ
без ремешка, сидевший  на нем без  охоты и оттягивавшийся  вперед, как из-за
живота. Ни в одежде, ни в лице вошедшего не было ничего, что бы указывало на
его  принадлежность к писательскому сословию. Ничем он не отличался от самых
обычных  людей.  В  разговоре  избегал  всяких  литературных  тем.  Это  был
белорусский  прозаик  Микола Копылович,  который жил  неподалеку  и  поэтому
иногда заходил ко мне. Больше ничего не могу про него  сказать. Миколы давно
не было, вот  он  снова  явился, мне  придется  его объяснять, и  я в полной
растерянности от этого.
     Микола же,  видя, что  я  уперся в него  взглядом,  как  бык в  красные
ворота, дал паузу,  чтоб я к нему привык,  - стоял,  держа  палец на верхней
пуговице плаща, улыбчиво подрагивая губой, терпя.
     - Здаров-ка, Барыс.
     - Здаров, Микола.
     - Што: прагониш ти даси сесьти?
     - Сядай. Я ужо мяркую адпачыть.
     - Кали маеш што выпить, дык я не буду пить.
     - Няма ничога, не хвалюйся.
     Копылович обеими  руками  с усилием расстегнул верхнюю пуговицу  плаща,
сдавливавшую у горла, и полы, незастегнутые из-за тесноты петель, разошлись.
Присев на  краешек кровати,  он уронил между ног сцепленные руки и,  обернув
глаза  на  переулок,  по  которому  ко  мне  пришел,  застыл, превратился  в
изваяние. Я мог  сейчас,  ему уподобясь, продолжить исследование  того,  что
случилось между мной и  Шклярой на Соже, близ Пропойска. В течение  получаса
можно без помех заниматься чем угодно. Но если я взялся объяснять Миколу, то
о чем он, как только присел, глубоко задумался? Вспомнил, что Микола говорил
мне, кажется, в  прошлый раз,  - самое  удивительное из  того, что  от  него
слышал. Микола сказал, что  жена  отправляет его  на лечение как алкоголика.
По-видимому,   он   вернулся  из   лечебно-трудового   профилактория.   Если
перефразировать  морскую  пословицу:  "Баржа  без  шкипера,  что  моряк  без
триппера", то не существовало бы писательского  Союза без ЛТП,  поскольку он
являлся в некоем роде  творческой базой Союза письменников БССР. Там имелась
должность  библиотекаря. На  эту должность претендовали, выстаивая  очередь,
многие пишущие алкоголики, сдаваемые  на лечение своими женами. Там-то им не
давали пить и  вынуждали писать произведения. Но разве в этом нет морального
унижения? Вот  бы нечто подобное  сотворила со мной Наталья! Микола  ко  мне
зашел, не боясь,  что я его напою, и сидел хотя  бы по  той  причине, что на
всем Сельхозпоселке не было ни парка,  ни сквера. Не было даже скамейки, где
он мог вот так молча посидеть.
     Или я его не объяснил?
     Микола,  выйдя с глубоким вздохом из оцепенения, посмотрел на рукописи,
на чернильные пятна на моем столе.
     - Пишаш нешта, братка?
     - Так, нешта.
     - Працуецца?
     - Тольки пачав.
     - Галовнае пачать, а там папавзе!
     На  словах Микола  меня поддержал, но  в его круглых глазах появилось и
застряло  нечто,  таившее для  меня  конфуз и не смеемое  быть выговоренным.
Словно  какое-то  табу наложили  на  его  уста.  Так, если  верить  Пушкину,
приходил  к  Моцарту  Сальери, садился  и  страдал  от  унижения  искусства.
Дескать, такой  несмышленыш, как  Амадей, не умеет ценить то, что  идет,  не
спросясь, ему в руки, - болтает, веселясь, и ставит и ставит на нотные листы
закорючки своих волшебных  симфоний... Ай да Микола!.. Но если принять такое
сравнение даже в геометрическом снижении наших фигур, то так ли уж интересно
Миколе, что  я пишу? Я не видел  в его  глазах никакой зависти. А  что в них
было?  Помнил  такие глаза  у  некоторых  стеснительных  мальчишек  в Рясне,
которые вели себя мирно в классе, а  нападали  из-за спины. С такими труднее
всего  помириться, поскольку как бы и не было вражды. Получив по соплям, они
больше  не  нападали.  Но  дружить  с  ними  мешала  некая  стеснительность,
стеснительность в их глазах...
     Ну, а такие, как Гриня, с ними можно мириться?
     Год  назад я  побывал на семинаре  молодых  прозаиков в Доме творчества
имени Якуба Кола