ая
не только евреев, но и закоренелых врагов своих неисправимых: миллионы сидят
внутри - с  ума сойти! Какой народ, хоть с  отчаянья, мог бы  пойти на такое
объединение?  А  сколько вокруг  обсело,  хватающих кости  со  стола,  чтоб,
подкрепившись,  еще больше  ожесточиться?.. По-видимому, государство  такое,
чтоб  ему  выстоять, должно иметь гениальную  схему,  точнейший,  без  сбоя,
компьютер, в который  даже  самый расхитрющий "жид"  не сумел  бы  просунуть
своего корявого  пальца. Все схвачено, подсчитано в нем, так что  как бы  он
пальцем ни вертел, ни крутил, а  в итоге  заплатит -  за любопытство. Ну,  а
если  нечем платить, тогда ты -  "олим", вот  твое  имя и нация. Однако есть
глобальная разница: Израиль или заграница. Как если б жить, допустим, скотом
в Германии. Хотел бы посмотреть  на тех, -  да  что  на них смотреть! -  кто
ездит  туда  по   приглашению:  кормиться,  спать,  плодиться,   увеличивать
поголовье убойного  скота  среди  опрятных вежливых немцев... В  Израиле ты,
изгой, язычник, погрязший в  долгах, загнанный в  угол, ставший грязью, - ты
свой в корне. И если вскормил детей, они - не поголовье,  а молодая поросль,
становящаяся   нацией.   Усвоив   язык,   переняв   традиции,  дети   станут
израильтянами. Теперь  их не испугать тем, что они  отличаются от  других. У
них врожденная гордость, что они такие.
     Или это не цель, ради которой стоит положить на плаху остаток лет? Ради
своей  дочери... Все так и шло,  пока  мне  не открылось,  что  Аня  у  меня
украдена. Момент я уже  пережил: когда, отвергнутый ею, словно и не  отец, я
был сломлен, повержен. Я выглядел  таким  же старым,  как теща.  Недаром же,
когда пожаловался ей на нехватку коренных зубов, она  ответила с подкупающей
улыбкой: "А у меня тоже  зубов нет!" -  то  есть это  уже  была  как бы  моя
ровесница. Смятый,  буквально распростертый,  я принялся мучительно  искать,
куда деть свою жизнь и на что опереться.
     Может быть, жениться на еврейке? И тем "наказать" Аню, родив  в Израиле
дочь  и  все  начав заново?  Тех  евреек,  что видел  на курсах,  отпугивала
резкость  моих  суждений,  грубый  язык,  один  голый  талант, который нечем
прикрыть.  Они  вежливо отстраняли от  себя, да и  они меня,  такие  вот, не
интересовали. Меня  интересовала  Ольга,  схожая  с  ней.  Но я понимал, что
заиметь такую в Израиле вряд ли удастся.  Здесь у меня  имидж писателя, мало
кто возражал, во всяком случае при мне,  если  я  добавлял эпитет "большой".
Здесь я  хоть "член", а  там, необрезанный,  вообще  без члена. Кем  буду  в
Израиле, что  смогу предложить Ольге? Только  стану  посмешищем для  здешних
писак, роскошествующих на воровстве, запросто ездящих в Париж причаститься к
Заборову.  Еще  недавно  подстраивавшие  ему  козни,  они, как  только  Боря
прославился,  стали его  почитателями. Выпровожденные им,  млели в восторге:
"О-о, Заборов!.."  Прилетят в  Тель-Авив,  а  я  там - с тележкой, с жетоном
носильщика (особая заслуга перед ирией): "Што жадаете, спадары?.."
     Упустил момент, когда  вошел контролер.  Как  не упустишь? Вошел некто,
длинноногий, согнутый, в залоснившейся куртке  со следом замороженной сопли.
Постоял тихонько, определив, кого взять, и нацепил прилюдно повязку: а я вот
кто, оказывается! -  и он взял их, грешных, кого наметил. Этот момент,  меня
не касающийся,  я пропустил. Включился чуть позже, когда контролер, обилетив
оштрафованных, вдруг оглянулся  на меня. Контролер смотрел именно на меня, и
что-то  промелькнуло  в  его  глазах...  Гениальная  догадка,   что  позорно
лопухнулся,  не  досчитав  еще  одного?  Глухое  прозрение,  что  ничего  не
приобретет, даже моего  двухлетнего  талончика?.. Желание  вернуться, урвать
свое, казалось, пересилило. Выпрыгнув  из троллейбуса,  чтоб  не идти против
входящей  толпы,  контролер  устремился  к задней двери.  Она закрылась; мог
остановить  троллейбус, но  не  сделал  этого,  и  угрюмо  смотрел,  как  я,
издеваясь, машу ему:  я на тебя накакал, друг любезный, так как на следующей
выхожу!..

7. Районный ОВИР:
     '?з-лc +Ё¤ Ё ?а_д ?R-в?-?аЁбвR
     Перед зданием районного  ОВИРа несколько  нечесанных,  похмельного вида
клиентов  КПЗ, обкладывая матами  работников  милиции,  выгружали  мебель из
открытого фургона. Один из них, окликнув меня другим именем, устремился было
с восторженно-диким выражением на лице. Я его остановил, назвавшись кем был.
Он  был  расстроен, обознался, пришлось  с  ним постоять  пару  минут,  чтоб
загладить его промах. Выяснил  у  него,  что  штраф за  отсидку  в изоляторе
равнялся пяти минимальным зарплатам...
     Разве я не  объяснил это новое фразеологическое выражение: "Минимальная
зарплата"?  Минимальная зарплата означала минимум жизни. Считалось, что ниже
этой  отметки  и  жизни  нет.  Сейчас  жизнь  стояла  на  отметке  20  тысяч
"зайчиков".  Много это или  мало?  Один килограмм колбасы, которую собака не
будет  есть,  стоил 25 тысяч "зайчиков", то есть превышал на 5 тысяч уровень
жизни. В  этом  была  сермяжная правда:  если такой  колбасы целый килограмм
съесть,  то  немедленно  окачуришься.  Меня  занимали подобные  расчеты,  на
которые никто не обращал внимания.
     Клиент КПЗ  заметил, что я отстал  от  жизни. Уровень  ее подняли в три
раза  за прошлую  ночь.  Соответственно  пересчитывали  зарплату  и  цены  в
магазинах.  Что там насчитают и во что  обернется,  он  не знал. Мог  только
сказать про вытрезвитель. Проснувшись при высоком уровне  жизни, они теперь,
дополнительно к штрафу, вынуждены отрабатывать на  перевозке мебели.  Только
так они могут рассчитаться за обслуживание в КПЗ.
     Вот отчего они ругаются матом!..
     Отдел милиции,  обновлявший мебель, занимал левый коридор,  огражденный
от ОВИРа. Сам  же ОВИР разместился в двух остальных коридорах, расположенных
буквой  "Т". Я посмотрел на  небольшую очередь перед кабинетом инспектора по
оформлению загранпаспортов. Измерить ее реальную длину можно было по списку,
приколотому к стене.
     Примерно полгода находился я в этой очереди, распутывая клубок из своих
измененных фамилий, отчеств,  псевдонимов; подкрепляя  их разными справками,
тоже  требовавшими  уточнения. Любой матерый  рецидивист прошел  бы  очередь
вдвое быстрее,  чем я,  жертва  ассимиляции.  Ведь я отдувался не только  за
себя, но и за  всю родню.  Какие  только козни не подстраивали  мне в разных
организациях! Целый месяц я  угробил на то,  чтоб исправить  описку  врача в
свидетельстве  о смерти отца.  Мне  заявили: "Диагноз болезни вашего отца не
соответствует тому, что указан в примечании к смерти". Потом морочили голову
из-за   паспорта   сына.  Там  не  оказалось  дополнительной   фотокарточки,
положенной  после  25-летия.  Сын  Олег,  работник телевидения,  и  без этой
фотокарточки получил за пять  минут  загранпаспорт, когда  полетел в составе
делегации  Президента  в  Будапешт.  А  здесь,  в  ОВИРе,  отсутствие  такой
фотокарточки в паспорте лишало его права свидетельствовать об отце.
     Да  что там!  Если  бы у нас снимал  угол  квартирант, то  я  не мог бы
выехать без его разрешения.
     Критический  момент  возник  из-за  Бэлы,  матери,  брошенной  отцом  и
исчезнувшей во время войны... От меня требовалось: 1) место жительства Бэлы;
2) документ  о ее разводе с умершим отцом;  3) постановление  суда о лишении
Бэлы материнских  прав, - и было еще  штук пять подобных пунктов. Все это из
опасения,   что  Бэла  останется  без  кормильца.  Проявляя  о  ней  заботу,
государство обязано придержать сына для выяснения всех подробностей.
     В  разваливающемся  государстве,  где  оставались  нераскрытыми  тысячи
тягчайших  преступлений,  крутился,  не  теряя силы,  маховик ОВИРа. Выяснял
"подробности" личной жизни граждан, на отъезд  которых должен  был молиться.
Глаза чиновника говорили: "Уехать я тебе не могу запретить. А что я могу?  Я
могу наложить тебе на голову говна"... И тут он постарается что побольше!
     Мне нужно было  в другую очередь, к начальнику ОВИРа, куда  стояли люди
без  гражданства.  Последний акт театра абсурда... Когда  все справки я  уже
собрал, вдруг выяснилось, что я не являюсь гражданином  Республики Беларусь.
Тут  все правильно, действительно  так.  Объявив  независимость,  Республика
Беларусь  посчитала гражданами  тех, кто в момент провозглашения проживал на
ее территории. То же самое,  еще раньше,  сделала Россия.  Находясь  в Новой
Зеландии, я стал гражданином России и не имел уже права выезда из Республики
Беларусь.
     Вот что  я  жалел,  потеряв:  свой  морской  паспорт!  Он  заменял  мне
гражданский, я получил его в  20 с небольшим лет. Как  не  припомнить! Зашел
беспечно в  кабинет начальника  Дальневосточного морского  пароходства, имея
высокие аттестации, как  моряк. Предстал перед комиссией из странных  людей,
смотревших на  меня,  а  не на  мою пятую графу. Начальник  загрансектора по
фамилии Третьяк подвел итог одобрительному молчанию: "Куда собрался идти?" -
"В Сингапур." - "Ну так иди." -  "Можно идти?" - "Иди хоть  к ебене матери."
Так   я  получил   документ,  которого   жаждал:  в  нем   не  была  указана
национальность. Трудясь в море, живя, допустим, во Владивостоке, печатаясь в
Москве,  я был бы избавлен от того, что пережил в Минске.  Кто знает, может,
итог жизни,  который  начал  подводить  сегодня, оказался бы совсем  другим?
Разве  не странно:  так и не написал  ничего путного о  Белоруссии! Зачем же
тогда  раз за разом возвращался  в этот  чужой,  неприветливый, измывавшийся
надо мной город?..
     В  пустяковой  очереди  к  начальнику  ОВИРа  стояла  еврейская  семья,
вернувшаяся  из  Израиля и хлопотавшая  о  восстановлении гражданства или  о
подтверждении его.  Старик, невестка и зять, всего трое. Выделялся старик за
восемьдесят, скудно одетый для зимы.  Должно быть, оделся  в то, что удалось
раздобыть здесь.  Вместо  зимней шапки,  с израильской бархатной ермолкой на
голове;  там она называется "кипа". Его сухонькое тельце подрагивало  мелкой
дрожью;   голова,   ослабевая,   внезапно  сваливалась,   обвиснув,   как  у
зарубленного петуха, и тогда  он, спохватываясь, устанавливал ее на уровень,
вдохновляясь, что  может  преодолеть  свою  немощность  запростяк.  Обхватив
руками  в пигментных  пятнах  палку,  упираясь ею в  пол,  он  поведал мне и
молодому парню, за которым я стоял, какое это безобразное государство - Эрец
Исраэль. Особенно его ужасал  иврит: "Язик  совсем нееврейски... Что это  за
язик? Шлимазл его выдумал! Идут, кричат, - порок сердца..." Старик глядел на
нас, белорусов, наивными, как у ребенка, глазами  -  такие глаза  могут быть
лишь у еврея, в котором никакие издевательства не могли поколебать ужасающей
преданности  тем,  кто его притеснял,  обзывал  по-всякому, не  признавал за
человека, грозился отблагодарить по-свойски, если выпадет момент, и все ж не
отблагодарил  сполна,  так и  не добрался, как до  деда или  отца,  которого
стрелял в точно  такой  же  худой, как ученический пенал, затылок и, смеясь,
сдувая дымок со ствола, пинал еще корчащийся в  конвульсиях, пачкающий землю
труп туда - в ров, чтоб он там скрылся...
     Или я не наслушался в Рясне о  таких вот стариках, не  верящих,  что их
придут  убивать  без всякой  вины? "За что,  что  мы  сделали?.." Уже вовсю,
закатав  рукава, трудилась  зондеркоманда, переходя  не  спеша,  в  немецком
режиме,  от дома к дому, а они все сидели и не верили, пока не распахивалась
дверь,  не  входил переодетый  сосед  с  повязкой, в  черной  форме:  "Жиды,
собирайтесь!" - "Куда?" - "На тот свет", - и собирались со всеми пожитками.
     Все же я был рад за этого старика, что он побывал на той земле, которую
у него украли. Ходил по ее древним камням, слышал ее речь,  а что не принял,
- что ж, есть  Бог, он все осмыслит и зачтет, и отпустит его грехи. Невестка
старика,  полная,  усатая еврейка,  прижимала  к себе чернявого белорусского
паренька, восклицала, перебивая старика: "Они выгнали его, что он русский! А
по  метрикам он - еврей. Мне это,  знаете, сколько стоило?  Я  готова своими
руками  задушить свою дочку, эту  блядюжку, что  отказалась  от него...  Мой
любимый  зять! Я спасла его от арабов..." - она уже впадала в экстаз, сейчас
хлынут слезы...
     Да, закрутила жизнь!  Кто  думал, что белорусы будут подделываться  под
евреев?  Я  знал  невероятные примеры  таких  подделок,  но,  разумеется, не
собираюсь  трепаться...   Как  низко  пал  белорусский  народ!...   Невольно
подыгрывая под белоруса, я слушал их вместе  с  атлетичным молодым  парнем с
цепочкой на  круглой шее. Мы познакомились поближе,  когда евреи скрылись за
дверью начальника ОВИРа.
     Паренек собирался стать "челноком", мотаться с товаром в Польшу,  самую
близкую от нас  заграницу. Туда шел основной вывоз того, что еще  оставалось
для вывоза.  Мой брат  Левка возил туда нутрий. Вдвоем с  тестем, белорусом,
они растили нутрий на шапки. Разведение нутрий - дело хлопотное. Даже  спали
по очереди, меняясь, как на морской вахте. Лет пятнадцать, наверное, длилась
эта  битва  за кооперативную квартиру. Уже  вся Польша ходила в их шапках, а
Левка с тестем все не успевали. Только наскребут на очередной  взнос,  а его
уже подняли! Это была как сказка про белого бычка...
     Парень, выслушав, скептически усмехнулся:
     - Если б мне была нужна квартира, я б ее решил за один вечер.
     - Да?
     - Потряс ларек или кассу.
     - А что тебе надо?
     - Я специалист по  угонам машин. Любую сигнальную систему решаю  за две
минуты.
     - А если прокол?
     - Тогда стреляю с "Макарова", с двух рук. Могу припечатать муху.
     - Я б тоже хотел бы кого-нибудь убить, - признался я искренне. - Но все
как-то не получается.
     -  Зато  мне  это ничего  не  стоит.  Мне  надо  несколько  "товарищей"
закопать. Считай, что их уже нету.
     Понял так: его  "подставили",  он  жаждал  расчета... Современный  граф
Монте-Кристо! Недаром  почувствовал  во мне  "своего"... Я тоже ловил одного
гада в  городе Владивостоке. Тот остался мне должен около  тысячи  долларов.
Где-то он  жил, прячась. Не мог его разыскать. А уже истекало время, уходили
в  новый рейс. В один из таких дней, последних перед отплытием, доведя  себя
чуть  ли  не до помешательства, что оставляю  без  расплаты  должника, из-за
которого  столько натерпелся,  я  поделился  своими  переживаниями  с  одним
парнем.  Мы были в бане,  такой  раскочегарили  пар,  что остались вдвоем на
полках, и я поделился с ним. Он принял мой рассказ сочувственно, но не более
того. После  бани  пили пиво,  закусывая лещом.  Парень  куда-то  спешил, ел
неосторожно и  подавился костью. То есть из него  удалили  потом  целых  три
кости. В переполненной больнице, работавшей  на лимите электроэнергии, я ему
помог.  Выручил мой писательский билет.  Я его  спас,  можно  сказать, и вот
тогда  он вернулся  к  нашему разговору в  бане. Парень сказал, что согласен
"купить" у  меня этого гада,  заранее  вернув  сумму  в долларах, которую  я
потерял. Кто он такой,  легко  было догадаться. Ведь я уходил из города, где
уже нельзя  было  жить:  взрывы военных складов,  снаряды  рвались на улицах
среди  бела дня. До  этого ехал  из  Находки, где  ремонтировался  наш  "Мыс
Дальний".  В поезде  начал цепляться  ко мне какой-то урод. Я его оттолкнул,
он, выходя, достал гранату. Мог бросить, но лишь припугнул...
     В общем, подвернулся тот, кто надо. Ужас, как мне были нужны деньги! Мы
плыли  на пароме  с мыса Чуркин, уже  приближался  городской причал. Роковая
минута:  я  мог стать причиной  несчастья  или гибели  сволочного  человека,
которого  сам по чистой случайности не  убил. Вспомнил, как  тот появился на
пароходе перед прошлым рейсом: катил, пьяный в  стельку, коляску  с ребенком
по  трапу и выронил-таки... ребенка!  Там борт на большом траулере - ого!  -
осталось бы одно мокрое  место. Матрос, случайно шедший сзади, успел ребенка
подхватить...
     Ну и что? Вот и надо избавить ребенка от такого отца.
     Ничем я себя не мог уговорить. И вдруг  я спохватился: я же - писатель!
А что если это отразится как-то?
     Никогда  бы  не  подумал, что сумею  устоять  против  такого  соблазна!
Прожитая жизнь  давала мне индульгенцию  на  любое  преступление, вплоть  до
убийства.
     Граф  Монте-Кристо вышел, показав мне поднятый кулак:  все в порядке! Я
пожелал ему удачи на дорогах Европы.
     Вошел сам; там все еще сидела еврейская семья, искательно поглядывая на
начальника  районного ОВИРа. То был симпатичный молодой  парень  с пушистыми
ресницами,  с  погонами   старшего  лейтенанта.  Начальник  разговаривал  по
телефону, и  по его застенчивому лицу я понял, что он на проводе с Вероникой
Марленовой,  инспектором по загранпаспортам. Между ними  шла любовная  игра.
Когда здесь часто бываешь, то и  их личная жизнь от тебя не ускользнет.  Мой
визит занял ровно минуту. Придержав трубку, начальник вынул из стола справку
о подтверждении гражданства и расписался в ней. Выйдя  от начальника уже как
гражданин, я был  окликнут в коридоре Вероникой Марленовой - не из своего, а
из  параллельного  кабинета.  Там  она,  должно  быть,  и  разговаривала   с
начальником   ОВИРа.  Молодая,  сложенная  простовато,  не   в  моем  вкусе;
странноватая для этого заведения женщина.
     - Лапицкий, - назвала она мою  паспортную фамилию, -  я звонила вам два
раза. Телефон постоянно занят.
     - Моя дочь никого не подпускает.
     - Зайдите. Пока не заходите, - сказала она очереди.
     Не  ломая голову,  зачем ей  понадобился, сел, и пока Вероника  рылась,
разыскивая меня среди бумаг, смотрел на ее  мышиный милицейский мундирчик, в
котором  она  сошла  бы  за школьницу, если  б не  длинноватый,  закрашенный
неискусно,  вибрирующий  рот любовницы...  Что  для нее мальчик  с пушистыми
ресницами? Ей нужен самец, начальник городского ОВИРа.
     - Что вы на меня смотрите?
     - А что делать?
     - Вам нужно уточнить  свои отчества: "Михайлович" - "Моисеевич".  Нужна
справка об идентификации.
     - Я же сдавал справку из общины.
     - Еврейская община уже исключается. Из-за  этого ваш  паспорт застрял в
городском ОВИРе.
     Так: еврейская  община  лишалась права  определять  -  соответствует ли
"Михайлович" - "Моисеевичу". Теперь  монопольное право  идентифицировать мои
отчества получила...
     - Получил институт мовазнавства.
     - Тю-тю!
     -  Мы всех  туда направляем, Борис Михайлович.  Будь вы  хоть  татарин.
Кстати, у них тоже есть своя община.
     Интересно, как они идентифицируют  татар?  И зачем это надо  татарам? Я
стал  жертвой  жалкой еврейской  общины с  ее синагогой, которую  разыскивал
полдня. Там чахлый старик, помощник раввина, пришлепнул к листку треугольную
печать со "звездой Давида".  Взяли недорого: пятьдесят "зайчиков" - но и  не
по  дешевке,  так как уровень  жизни был  не  тот.  Теперь  я  должен идти в
институт  языковедения Академии Наук,  где уже увековечен под  псевдонимом в
третьем,  кажется,  томе капитального издания "Беларуския  письменники". Там
мне все объяснят, и за это придется выложить...
     - Этого я  не  знаю. На вашем  месте... - Вероника Марленова  послюнила
палец, перелистывая бумаги. - Гражданство вы получили, так? Теперь получайте
новый паспорт и идите домой романы писать.
     - Никуда не уезжать?
     - Не вижу ни одной причины для отъезда.
     - Неужели ничего нет?
     - Абсолютно.
     До  чего я податлив на всякие внушения, высказывания в порядке доверия!
Даже когда человек,  не Вероника Марленова, высказав что-то, тут же про тебя
забудет,  как  только  скроешься за дверью.  Иногда  перемена тона,  деловая
любезность  действуют  на меня,  как целительный бальзам... Тогда происходит
так: я  уступаю, но как закрываю  дверь, возвращаю  себе то,  что  собирался
отдать. Такая у меня принципиальность... На флоте, когда для меня уже отпали
суда, на  которых  разгуливал  в молодости,  я  сог