лько так: кто лучше написал, тот и доказал!..
     Я докажу Шкляре,  как мне ни  тяжело  придется  и  как  он  ни окажется
прозорлив, угадав эпоху и под  нее себя подогнав; докажу ему - и в том и его
заслуга! - что он поспешил торжествовать надо мной, как над Толиком Йофой! Я
заставлю его только  унижаться: клеветать,  плакать у  Машкова,  что  я  его
предал, и благодарить Жданова за мою книгу. Упомяну его публично только один
раз. Создан  телевизионный художественный фильм, который будут повторять  из
года в год.  Там Шкляра - молодой герой своих стихов.  Этим  отдам ему долг,
рассчитаюсь фильмом, как деньгами с Володей Машковым.  Кире Михайловне я так
и  не  поставил  ящик  шампанского.  Считаю,  мы  в  расчете за  Константина
Георгиевича Паустовского.
     Мне  не понадобится  Шкляра ни в Союзе писателей  БССР, ни в "Советском
писателе". Зачем мне Шкляра, если в Москве  моим другом станет сам  директор
издательства  - Николай  Васильевич Лесючевский?  Вот  колоритный  штришок -
Жданов подтвердит.
     Пьяный, я стою в очереди к Лесючевскому. Длинная очередь из грандиозных
московских  литераторов.  Все эти  литераторы,  всемирно  прославившие  свои
имена,  были для Лесючевского жалкими попрошайками,  вымаливающими  подаяние
перед дверью его  кабинета. Мне тяжело  было среди них стоять. Уже  постоял,
раскачиваясь,  на площадке  этого громадного здания в Большом  Гнездиковском
переулке, на  той площадке,  с которой, кажется, упал герой Булгакова. А еще
раньше я уснул в кресле  ЦДЛовского парикмахера. Такое редко случалось, чтоб
я  так  напивался.  Подействовал,  должно  быть,  трудный  перелет  из порта
Ванино...  Я упоминал!  Тогда загорелся  при взлете самолет. Еще эта любовь,
любовь  к  девочке!  Даже не  знаю,  сколько ей  было,  Туе, лет.  Не мог не
остаться на Хуту, в той черной протоке,  где я держался за  ветку, а на меня
уже  смотрели, как  на  мертвого... Мне еще оставалось  сегодня  попасть под
машину.  Не  подозревая  о  машине,  я  стоял  в очереди к Лесючевскому,  не
предупредив Игоря Жданова, который меня  искал. Тут  появился Лесючевский  с
какого-то заседания  ЦК.  Лысый, с острыми  бровями,  он тотчас углядел меня
среди выдающихся  и  кивнул, чтоб  к  нему зашел. Такой, собственно, пьяный,
каким  был, я вошел к Николаю Васильевичу в кабинет. Директор  издательства,
по-видимому, не заметил моего  состояния... Я вообще удивляюсь! Целый день я
слонялся по коридорам  "Советского  писателя"  вдрызг пьяный, и все  со мной
разговаривали, как  с трезвым.  Даже  завредакцией  русской  прозы Валентина
Михайловна    Вилкова,    которая,   встречая   меня   трезвого,    говорила
безапеляционно:  "Боря,  от  тебя пахнет  водкой",  - на этот раз  не учуяла
ничего.
     Пожав  мне  сердечно  руку,  погладив  рукой свою  лысину,  Лесючевский
произнес с теплотой, что я чем-то похож на его разудалого дружка молодых лет
Бориса Корнилова. Если  б  мог  соображать,  я  бы  уже разъяснил  для  себя
загадку: почему Лесючевский, никогда  не торопившийся подписывать договор на
уже  одобренную, прошедшую все этапы рукопись, - с первого захода подписал к
оплате "Осень  на  Шантарских  островах", которую  и  издали  раньше  срока,
признав одной из лучших книг года? Меня занимало  другое: в телефонной будке
возле метро "Маяковская" я оставил блокнот с деньгами, что заработал за весь
рейс. Пусть пьяный, но я понимал, что без денег мне будет туговато в Минске.
Не  дослушав  Николая Васильевича, я  начал  вымогать  договор с авансом под
новую  книгу. Мол,  задумал роман.  Нужны  деньги  -  и  все.  Настаивая  на
немедленном получении денег, я упал со стула. Возмущенный Лесючевский, пухом
ему  земля! - выставил  меня за дверь. Зашитый и  забинтованный, я  вернулся
домой,  горько  сожалея,  что  потерял  такого  друга.  Меня  догнал  вскоре
маленький издательский конвертик.  В нем была копия подписанного договора на
не существующую тогда "Полынью".
     Какие могли быть у меня проблемы в Москве? Печататься? Только пиши!..
     В этот  вечер я выкинул из  головы зловещее предсказание Шкляры. Заодно
освободил от него место и в своей душе. Почувствовав облегчение, выбрался на
открытое пространство...
     Отсюда-то и начинался самый бег!
     Пересеченная  местность  с  отлогими  подъемами  и  спусками  и  сейчас
выглядела великолепно, разноосвещенная проглянувшим солнцем.  Еле удержался,
чтоб не  побежать; так у  меня  отозвались на нее мускулы  ног.  На  склонах
трудились люди, я увидел хороший валун и сел здесь понаблюдать.
     Та косилка,  что  срезала калиновый куст, тарахтела  неподалеку. Косили
последнее, самое лучшее у нас,  третье сено. По-теплому одетые бабы сгребали
граблями отаву, подавали  мужикам, те набивали силосную яму, пересыпая  сено
солью, укладывая до  голодной весны. На дальних  склонах, возле автострады с
двумя шоссе, подсеивали озимое поле, пострадавшее от ветра. Там  ходили люди
у мешков с  семенным зерном. Работала  сеялка в прицепе с трактором  "Т-31".
Обычно  возле  шоссе я поворачивал к болоту,  которое и было венцом. Но этот
яркий луг, разлившийся, как сияние, с бабами и громыханием косилки, согревал
меня.  Там давал концерт неизвестно  откуда  взявшийся мичман.  Вызывая ужас
восторга, он колесил, наезжая  на баб на велосипеде, округляя ноги,  чтоб не
зацепиться широкими колошинами за велосипедную цепь.
     Достал письмо Натальи, но помедлил  его  вскрывать. Может, этот луг еще
недостаточно меня  согрел,  чтоб  отозвались ее  милые  нежные слова?  Я был
уверен, что Наталья никогда  не  предаст  меня.  Истина в  том,  что  я и  в
творчестве связан с ней вместе. На Шантарах и риск, и всякие забавы оттого и
запали в душу, что в них заложена недолговечность. Даже любовь, если вдруг и
возникала,  тотчас  воспринималась,  как  будущее  воспоминание.  Вот  когда
окончательно померкнут этот  луг и та поляна,  где Наталья собирала грибы, -
тогда я  и стану одинок. Наталья не  виновата в том, что  померкли  поляна и
луг. Как не будет виновата и  Туя,  которую скоро  встречу, что погаснут для
меня маяк Датта и река Хута. Жизнь так вела, что я все потерял.

41. Белая башня
     Пройдет всего несколько  лет,  и  в мою жизнь ворвется новая любовь,  и
случится еще одна рыбалка.
     Раскрываю  последнюю папку своих  рукописей.  Вот в этой папке,  что  я
открыл, похоронен роман "Белая башня". В его основе встреча с Туей и то, что
пережил на  маяке  Датта,  куда  поехал,  поддавшись на  уговоры  случайного
приятеля  Гриппы.  Там  я  испытал любовь или что-то  близкое к ней, впервые
поставив на карту свою судьбу с Натальей.  Все,  что  могло  там  произойти,
перечеркнула рыбалка в отрогах Сихотэ-Алиня, на горной реке Хуту.
     Роман загублен,  остался в рукописи, дневниках. Ушли, растаяли любовь к
Туе  и маяк на скале. Уже  не думая ни о каком романе, я хочу  разобраться и
понять:  предвещала  ли  встреча на  маяке  желаемое  будущее?  Мог  ли  его
удержать,  не выронить из рук? Я хочу  отгадать, хоть  я никогда не отгадаю:
где обитала моя Герцогиня? В том скворечнике со слуховым окном, куда залетел
солнечный луч? Или у моря, в белой башне на высокой скале?
     Начав  "Роман о себе"  с ночного плавания  возле  Пасхи,  я,  помнится,
растерялся:  как  можно,  ничего не испытывая,  спасаться и жить? Зачем, для
чего,  собственно,  если  смысл  жизни  отнят,  потерян,   а   судьба   лишь
подстраивает каверзы и ловушки, сама же выпутываясь из них? Можно ответить и
так: "для чего-то было нужно" - словами Владимира Яковлевича  Лакшина. Разве
я не ломал голову над такой  загадкой,  как Счастливчик? А  уж, видно, он не
последний из тех, кого сумел сотворить неукротимый дух!
     Нет, годы не делают мудрее! Да и что в ней,  в мудрости, если она не по
душе?  "Как только, послушавшись голоса рассудка, человек  остановится,  как
только  скажет себе: "Это  правда, я  безумец, куда  я шел?" -  так  страсть
крикнет ему: "А я? Значит, я обречена на смерть?"  - мне нравятся эти строки
Альфреда Мюссе.
     Уже готов побиться об заклад  с самим  собой, что прокачусь  в  прошлое
безрезультатно. Или  я к чему-то приблизился,  смещая  времена? Жизнь только
исчисляется временем. Жизнь, как и время, течет. Уж если в нее вдаваться, то
полезнее, может быть,  все замыкать промежутком одного дня или одной минуты.
В такой минуте  и прячется суть.  Потому  что она ни от чего не зависит.  Не
здесь, так там она тебя все равно найдет.
     Было:  закончил рейс на  китобойце  "Тамга". Пришли  на отстой: Ванино,
воздух желт, жара.  Ресторан  "Дельфин",  коктейль "Три  мандарина"  и  синь
Татарского пролива.  Везде  царствует  порт: столько  железа  навалили,  что
насыпная земля осела! Откуда что прет? Грузят в Японию лес, выгружают квасцы
для производства  бумаги.  Грейферы  берут серу  из полувагонов, что  пришли
морским паромом "Сахалин-2". Грузят деньги на Сахалин...
     Вот где себя  поймал! Я  на погрузке  денег.  Попал  в сборную  морскую
бригаду из честных людей. Да и как украдешь? Вокруг охрана,  тебя, честного,
держат на мушке пятеро "краснопогонников". А ты на полусогнутых, гнешься под
тяжеленными  упаковками... Куда легче раскатывать рулоны билетной  бумаги по
причалу - по 500-800 кг! Мы так устали от денег, что чуть  не утонули, решив
искупаться в порту. Руки онемели до плеч, на воде не держат. Ухватились один
за другого и орем: "Спасите! Все деньги отдадим..."
     Пока  мылся в душе, все  разбежались. Проголодался,  поискал на виадуке
стояк, чтоб перекусить. Спрашиваю у соседа, который тоже поставил поднос: "У
тебя  горчица есть?" - он ответил,  выкладывая  ложкой горчицу из баночки на
засаленный рыбой  лист:  "У  меня все  есть, кроме совести". Понравилась его
морда, сонная, простая, как  у Ивана-дурака, с  кустами волос,  торчавших из
широких ноздрей. Про эти кусты он ответил так: мол, намеренно не состригает.
Бережет "для фильтра". Или можно тут дышать? Ели на виадуке, под нами докеры
раскрывали состав с пшеницей. Поставили столы, включили "Циклон"; поднявшись
выше  виадука,  нас   окутала   едкая  хлебная   пыль.  Докеры  работали   в
респираторах,  не будешь  же в них есть? Так что  Гриппа, может, и был прав,
что с такими  ноздрями,  как у него,  без  природного фильтра  не  обойтись.
Сколько раз  я  его  ни цеплял,  он  отвечал в таком тоне, когда не поймешь:
серьезно говорит или шутит. Вид имел сонный, но я угадывал  в  нем повадки и
силу подремывавшего в лени зверя. Таких людей повидал на море, но в нем было
еще и свое.
     Откушали яйцами вкрутую и кусками вареной трески. Подошла официантка со
счетами.  Здоровенная  буйволица в короткой  юбке,  аж  трещавшей на бедрах.
Начал  к  ней  для потехи  приставать.  Хотелось  посмотреть, как  она  себя
поведет: врежет счетами  или  облает?  Могла  одним  бедром скинуть меня  на
вагоны. Буйволица  считала,  напряженно складывала  на  костяшках  стоимость
блюд. Вдруг перевернула счеты и, такая здоровенная, сдалась: "Ладно, в койке
заплатишь!" Мы с Гриппой  посмеялись: куда я денусь? Придется рассчитываться
за двоих!..  Вот тогда Гриппа и предложил напрямик выебать его сестру Грушу,
томящуюся на дальнем маяке, как я до  этого томился на китобойце "Тамга". По
его словам, у Груши такой же детский  ум, как у этой буйволицы. Только Груша
- баба не подлая, а простая, добрая и  все отдаст. Гриппа описал сестру чуть
ли не с  пеленок.  Не скрыл  и то,  что  имел  с ней связь. Многие рыбаки на
ставниках  живут с сестрами,  а то и с дочерьми. Но теперь у него есть жена,
ему не  надо  никакой  бабы.  Ради  Груши  он  и  приехал  сюда  из  поселка
Усть-Орочи. Вон у цистерны  его мотоцикл "ИЖ" "Планета". Груша -  это, можно
сказать,  лишь  повод,  не кульминация.  Я  лег  ему  на  душу,  и он  может
побаловать меня рыбалкой. Плевать, что я не умею завязывать крючок! Там есть
кому  нас  обслуживать  и нам  угождать.  Посмотрю, как он  живет, и вообще:
почему бы мне после моря не отдохнуть, как белому человеку, на Сихотэ-Алине?
Пожить неделю-другую на дальнем маяке?
     Я хлебнул кваса из  треснутого графина... Меня  утомил  рейс,  вытянула
жилы китобойная пушка. Весь день обслуживаешь ее, как идола какого-нибудь. А
эти  слипы  для  разделки  китовых  туш?  Карабкаешься  по  тушам,  шипы  на
подошвах... А что в душе? Кровь и стоны, и гибель гарпунера... Зачем я опять
пошел  на избиение  зверя? Или мне  не нравятся гарцующие в море киты? А что
мне  плохого  сделали  дельфины?  Мы прямо  с носа  судна накалывали  их  на
гарпуны,  как поросят... А  здесь  - маяк! Никогда не  был на маяках.  Видел
издали на скалах - белая башня  под  красной крышей.  По-моему, видел и маяк
Датта. Дня три назад, когда шли  в Ванино. В море маяки предупреждали нас об
опасности.  Давали сигналы светом, сиреной или  ударами  колокола. Почему не
переспать  с  бабой,  что  занимается всем  этим?  Вдруг родится  какой-либо
сюжет?..
     Поехали на  мотоцикле  через  мокрый, сырой, черный,  негустой,  пустой
лес... Странный лес! Все видно, как будто и не дебри. Потом с высоты  сопки,
как  в  пропасти,  открылась  хмурая  долина.  По ней  текла, вся в  клочьях
виснувшего над ней тумана, спокойная черная река Тумнин. Обогнали  маленький
поезд, он вышел  до нас из порта Ванино. Шел  по единственной  горной ветке,
забираясь вглубь  Сихотэ-Алиня.  Гриппа рассмешил меня, прокричав  в  треске
мотоцикла,  что этот поезд,  "колхозник",  висит на  смете  рыбацкой артели.
Съедает весь ее улов в один конец. Когда же на ставниках опять наберут рыбу,
через месяц-полтора, будет  у  "колхозника" обратная дорога в порт Ванино. Я
оглядывался на поезд, как на потеху, знать не зная, что он - мой спасатель и
друг: смотрел на два вагона, на  тендер  с углем и  два тепловоза, толкавшие
эти два  вагона спереди и сзади. Поезд  забирался за нами на крутой перевал,
чтоб спуститься, как и мы, в поселок Усть-Орочи.
     Поселок ютился у  подножия живого  вулкана, и как только оказался с ним
рядом,  стало  непривычно  видеть,  как  у  самого  лица,  необъятную  стену
грандиозной сопки, дышавшей  жаром  и сыпавшей пеплом. Уже знал по  Камчатке
эту  въедливую,  проникавшую  всюду, салатовую  вулканическую  пыль.  Солнце
начинало снижение, закрываясь кромкой хребта; темнело чуть ли  не с полудня.
К  ночи эта гора нависала своей тайной жизнью, тая угрозу  извержения. Вечно
там, наверху, что-то горело от проливающейся лавы, трещал от камнепада  лес.
Река Тумнин,  которую я видел  с высоты, текла  в  поселке. Оказавшись  и  с
Тумниным,  я  понял,  что  черным он  кажется не от освещения. На  женщинах,
сновавших голонож, не  боясь укусов мошки,  в  их фигурах и  косящих глазах,
лежал отпечаток местности, как бы объяснявшийся и тайной Тумнина. Я так и не
сумею разгадать  его формулу Н2О, поскольку  Хута, являясь притоком Тумнина,
была  светлая,  как   хрусталь.  А   до   ледника,  аккумулятора  всех   рек
Сихотэ-Алиня, я не успел добраться. Видел только его мертвящее сияние, когда
шел сюда через лес. Мне было тогда уже не до загадок Тумнина.
     Пока Гриппа  брал  водку в магазине, я  побывал в  уборной из строевого
леса  с  пугающей  прорезью.  В  нее  мог  свободно  проскочить, если  б  не
поостерегся.  Рубленные,  неоштукатуренные  дома с  изгородями,  обвешанными
сетями, чтоб не перелетали куры.  В любой дом можно войти  и жить.  Неважно,
что семья. Так сказал Гриппа, не знаю, как и поверить.  Выделялся салатового
цвета консервный заводик с коптильным цехом. Там  готовились к приему  рыбы,
составляли ящики из гофрированной тары. К ящикам прикладывали штампы большой
печатью,  похожей  на  пресс-папье:  "Кета",  "Голец",  "Чавыча",  "Нерка" -
названия  красной  рыбы. На бане  висело:  "Женский  день",  на амбулатории:
"Сегодня рвем  зубы".  Лучшее  здание, отделанное  резьбой  под национальный
стиль, отведено  под  пансионат  для орочей.  Есть  такая  национальность на
Сихотэ-Алине,  всего сто  человек.  Все  они  сидели на  лавочке, охраняемые
государством:  седые, морщинистые, усатые. Покуривали трубочки - где  мужик?
где баба? Прогуливаясь, я увидел, что подошел "колхозник"  и ушел в какой-то
таежный тупик.  Все мостки через Тумнин были  заняты  женщинами. Вначале они
глазели  на поезд, а сейчас  еще на что-то. Попробовал вежливо пройти  среди
них. Они не понимали слова "Подвинься". Были  какие-то заторможенные.  Начал
попросту отодвигать их, как делали мужики, и пробился к магазину.
     Женщины  глазели на драку,  что учинили  приезжие рыбаки. Один из  них,
здоровенный,  что лось, остриженный под "ноль", озверело колотил паренька, в
кепке с челочкой, с татуировкой орла  на  руке. Паренек, бесчувственно снося
удары,  ответил только раз. Так метко, что драка сразу кончилась. Неприятный
пацан,  а рыбак - само  собой. Доводился, кстати, пацану отчимом. Я бы о них
не  упоминал,  если  б не встретил потом  на  Хуту.  Они  там, в  водолазных
костюмах, заготовляли лососевую икру. Гриппа посоветовал  не садиться близко
к  костру.  Я им  незнаком;  во  сне  могут сжечь,  оплеснув  бензином,  как
инспектора Авдеева.  Возле костра  у  них снова начнется драка. Отчим  хотел
заставить  пасынка идти в  тайгу. Сам что-то забыл, а  пацана гнал принести.
Пасынок отказывался, боясь темноты. Кулаки не помогали. Тогда отчим перестал
пасынка бить  и погладил, как сына. Пацан сломался, сдался. Он ушел, а через
сутки, когда я  уже один, без Гриппы  и Жана, пробирался через  лес, я видел
этого  пацана,  которому  сейчас налили  стакан  водки.  Видел  разорванного
тигром.  Отдельно  - голова  с челочкой,  с закатившимися кверху зрачками, и
рука с орлом.
     Гриппа накупил в обе руки:  мелкий частик, банки с томатами, сосисочный
фарш.  Продавалась  наша  морская еда!  Гриппа  любил консервы,  я же лез на
стенку  из-за  рыбы  и икры. Кета  здесь, длинной с метр, стоила 40  копеек.
Гриппа сказал, что она не  стоит таких денег.  Засолили с  требухой, даже не
взяла соль. Он нарочно не купил в Ванино сигарет. Курил, как я, но в поселке
сигарет вечно нет, а  ему  надоело одалживать. Морская привычка: в море надо
курить свои.  Не  отходя  от магазина, он проверил купленную  водку.  Достал
расческу и засунул ее в горлышко полной бутылки. Прошлый раз такую привезли,
сказал он, что расплавилась расческа. Эту водку, что он купил, я не увидел у
него на столе.
     Вскоре я наслаждался  прекрасным домом Гриппы в устье Тумнина. Долина в
цветущих  маках с  проглядывавшей  морской  синью. Прошли  по  макам, как по
ковру. В доме я  не  мог отвести глаз от зеркально  отсвечивавшего  пола  из
широченных  кедровых досок.  И  это, как  сказка, когда  Варя, жена  Гриппы,
пронесла бросающий блики  от  углей уральский самовар, держа  его  за резные
деревянные накладки, чтоб  не обжечься. Я любовался светловолосыми дочурками
Гриппы,  игравшими  на полу. Выпивая,  выходя  к штакетнику подышать, мы  не
заметили, как девочки выползли в открытую калитку. Ничего  такого, если б не
вороны.  Опасные  для   малышек,   очень  большие,  понаглее  чаек.  Девочки
запрятались среди маков в своих красных платьицах. Пьяные, мы бы не отыскали
их, если б сами не отозвались.
     Понял я, почему  Гриппе  все равно,  как он выглядит. Жена любила его и
такого, с кустами в  ноздрях.  Варя  встретила  меня неприветливо.  Протянул
руку, что не в обычае староверов, занявших много и из  образа жизни  орочей.
Варя отвернулась, ударив о пол ногой, разозлясь: "Нечего тебе делать у нас!"
-  Гриппа  рассмеялся,  и  никуда она не делась. Пришлось меня  по-гостевому
поцеловать. В ней было что-то строптивое, как у необъезженной кобылки. Челка
такая же, как у кобылки, и  фиолетовые  глаза, и длинная белая шея. Три раза
она переодевалась, присаживаясь  на минутку за  стол.  Я получил от нее удар
деревянной ложкой в лоб. Гриппу она  колотила, не жалея. Дочек провинившихся
отшлепала  так,  что  заплакала от  боли  в ладонях. Малышки сами подставили
попки  и   сели  играть.  Гриппа