етрадке. Как раз у  нее за  спиной стоял.
Смотрел, как  кладутся  строчки  на лист: совсем  другой  принцип начертания
букв,  чем у меня!.. Ну и  что? Или Аня не имеет право на свой почерк? Я все
задавал  себе вопросы насчет Ани и,  отвечая  на  них, задавал  еще, - искал
объяснения, которое  бы нас устроило,  чтоб мог ей сказать  два  слова:  "До
свиданья". А выходило только одно: "Прощай".
     Может, нас развел "инспектор Катанья"? Само собой разумеется, что таким
инспектором не мог бы  стать  еврей...  Но в  той же Рясне, когда  я, малый,
играл  на   танцах,  растягивал  меха  аккордеона,  выводя  неумело  "Брызги
шампанского", - я там  забылся, как Аня недавно за столом; я выглядел жалким
в  своей  меланхолии,  когда  под  это  танго  стучали  каблуками,  как  под
кадриль...  Должно  быть,  я выглядел,  как  одноглазый  Батя,  игравший  на
вечеринках.  Да, был точно  такой же - одноглазый постылый еврей!.. Иначе бы
Ирма не подошла, не  села, обняв при всех.Ирма смотрела  равнодушно, когда я
блистал,  и  млела, когда был  слабый... Каждый  человек, когда ему  больно,
похож  на еврея,  и кто знает? - может,  в такой  схожести горестных  черт и
скрывается то, что передали евреи человеческому лицу?
     Почему я не передал себя такого Ане? Она бы хоть могла меня пожалеть!..
Ведь  о чем ее просил? Хотел ей помочь, но  и она бы мне помогла. Я был бы с
ней как на крыльях!.. Или я ее не спас, когда "приемная комиссия" в Быхове с
тещей во главе отказала ей в рождении?  Положил "вето" на это решение... Все
напрасно!  Даже Олег про нее сказал: "стена". Или она  не  моя? Черноглазая,
волосы  с ореховым отливом, как  у Бэлы,  ее овал лица и  пухлый рот, и  эта
белая шейка с незаметными  "узелками" больной  щитовидки.  Я не знал умершей
Гали, не знал Бэлы, Аня соединяла для меня всех...
     Какая мне жизнь без Ани? Зачем такая жизнь мне?..
     - Папа, хочешь угощу "Мо"?
     - Я курю только "Мальборо".

20. Олег. Я разговариваю с Ольгой
     Вот и Олег, я увидел сына. Повыше меня, близок к  30. Любимый внук Нины
Григорьевны. Мне тоже не чужой: мое подобие, хотя и  не такое стойкое, как в
Ане.  Увидел  сединки  в  его  нечерных  промытых  волосах.  Сын  причесался
по-новому  и от этого  выглядел почти красивым.  Как  это он  догадался себя
изменить?  Наверное,  посоветовала  новая  Наташа.  Олег  переживал  сложный
период: менял одну Наташу на другую. Я бы  пропустил его  без  комментариев,
если б он и меня не достал своими Наташами.
     - Вчера  приходила твоя недавняя подружка. То есть сегодня, в  два часа
ночи. Я был вынужден давать ей объяснения.
     - Кто тебя просил? - Голос у него истончился до накаленного волоска.
     - Она. После того, как прождала  тебя в подъезде до двух часов ночи. Ты
успел улизнуть со своей новой подружкой и явился, когда ушла прежняя. Так ты
спихиваешь на  маму свои телефонные разбирательства, а меня используешь  для
объяснений визави.
     Олег обладал завидной способностью обходить всякие неприятные  для него
обстоятельства.  Если  такое  обстоятельство  подстерегало,  он  никогда  не
оказывался  на  месте...  Сколько  я  перетаскал  тяжелых  сумок  с  банками
помидоров  и огурцов,  передаваемых с быховским  автобусом!  Олега  нет и не
подкопаешься: то у него съемки на сессии Верховного Совета, то он на рандеву
с автомобильной фирмой "Пуше", то чистит кинокамеру в своем "ФИТЕ". А я тащу
в одиночку сумки - аж руки вытягиваются до земли!..
     - Не надо было  ничего ей объяснять, пап, - сказал  Олег  поспокойнее и
добавил миролюбиво: -  Она  старая, пап.  Я  ей  давал  срок  изменить  себя
кардинально. Она же не вняла моим словам. Закрыл бы дверь и не разговаривал.
     - Я не умею так.
     - Кто ж тогда виноват? - Олег засмеялся. - Сам себя наказал.
     -  Было  за  что, оказывается. Ты ей сказал, что я плохой отец. А после
разговора она сказала, что переменила обо мне мнение.
     Олег  сразу  сбавил тон, съехал  от  моих слов, растерялся и стоял, как
ребенок, когда один мой  взгляд вызывал в нем остолбенение. Мне самому стало
неловко, что он вынудил меня на огласку.
     - Я ведь не сержусь. Можешь  думать  обо мне, что угодно. Только  зачем
посвящать в это женщину, с которой спишь?
     - Пап...
     - Все забыто. Больше она не явится.
     Было досадно, что я излил на него свое настроение после Ани. Мы с ним и
так встречались дома, как в учреждении: он вышел, я вошел. Оставаясь вдвоем,
почти не общались  целыми неделями. Вовсе не  из-за  ссоры, такой был стиль.
Сталкиваясь на телевидении, кивали, проходя. Там сталкивался с  ним,  как со
своим  отражением  в  зеркале.  Правда, это сходство  ускользало  от многих.
Будучи  "вась-вась"  с  начальниками,  мог бы  ему  помочь.  Но  у  нас  был
молчаливый уговор насчет этого: зачем ему раскрывать  свое инкогнито?  Да  и
неизвестно:  помог бы ему или -  наоборот... Дай ему Бог! Достаточно и того,
что,  вступая  в  короткий  контакт,  переходя  порой  от молчания к  резкой
откровенности,  мы   что-то  выясняли  и   устанавливали  некое  статус-кво.
Убеждался, что сын лоялен  ко мне, добр  и видит  меня насквозь. Сегодняшний
разговор  не  характерен,  я  его  расстроил.  Но  он  ведь знал, что  я  им
доволен... Наконец-то он дал  отставку  этой  видавшей виды  женщине-девице,
объехавшей полсвета, побывавшей даже в Париже с миссией "челнока"! Замужняя,
имеющая ребенка,  она почти два года пролежала в комнате Олега. Порой лежала
еле  живая  после  посещения  матери  и  сына.  Там,  подгадав ее появление,
возникал тоже пропадавший муж и давал ей прикурить. Это сейчас она для Олега
"старая" и  "я давал  ей  срок",  а  еще  недавно стоял перед ней  по стойке
"смирно". А когда ей приспичивало в туалет, отрезал дверями от всех нас свою
писающую империатрицу. Я-то и видел ее один раз до сегодняшней ночи... Ну, а
насчет того,  что Олег ей про меня сказал, то он мог и не извиняться. Я знал
прекрасно, что  не  такой уж плохой для  него отец.  Теперь  я мог  сказать,
отделив от себя Аню, что никогда не изменю своего отношения к Олегу. Не зовя
его с собой, принимая, какой он есть,  я  ни  на йоту не убавлю того света в
душе, что медленно, с таким трудом к нему разжег.
     Долго не мог объяснить своего отношения к сыну. Родился он, когда я был
в море. Не сразу почувствовал себя в роли отца. Все это причины, но я помню,
как  увидев его в кроватке, с соской, светленького,  как не моего, я испытал
удовольствие, что  у меня такой  ребенок. В нем не установились окончательно
черты, гены были  в колебании: на чью сторону перейти? Вот когда увидел, что
Олег перешел на мою сторону, я был разочарован. Да, я не хотел, чтоб сын был
на меня похож! Сам я, вовсе не жид, умел изменяться. Меня и евреем захватишь
разве что врасплох:  во сне или как тогда, в ряснянском клубе, - на "Брызгах
шампанского".  Мысленно  ставя  сына в обстоятельства  Рясны,  я закипал  от
собственного бессилия. Разумеется, защищал его, если возникали инциденты. Но
они  возникали  редко и  по иному поводу. Суть разочарования, что я пережил,
была во мне самом. Мне не удалось преобразиться, стать неузнаваемым в другом
народе. Мое вернули обратно.
     В  Быхове,  через  много лет, просматривая от скуки семейный  альбом, я
надолго  застрял  на   любительской  фотокарточке,  по-иному  ее  восприняв:
Наталья,  еще молодая, держит  на руках  Олежку,  толстощекого,  похожего на
меня. Мне защемила душу Наталья, ее страстное блекнущее лицо. Внезапно стало
жалко ее, родившую ребенка, так отличавшегося от детей, бегавших в саду Нины
Григорьевны. Мог  бы иметь Олежку от любой  еврейки,  и  он  бегал  бы среди
похожих на  него  детей. С  Натальей  же,  как мне  показалось, вышло  нечто
необязательное. Я  пережил  смятение  чувств...  Мне  было жалко загубленной
красоты  Натальи, не отлившейся в ее детях, и я жалел самого себя, раз  меня
навестили   такие   мысли...  Может   быть,  все  заключалось  не  только  в
несовместимости  исконно различающихся  рас,  а еще  в мотиве,  в побуждении
слить  любовью то,  что познавалось в розни  или  примирительном разделении?
Наталья  как  будто выразила эту  мысль яснее, чем кто-нибудь.  Ни в чем  не
податливый Нине Григорьевне, любившей своих  внуков, я готов  был повиниться
перед ней, что заставил их любить. Посмотрит Нина Григорьевна, словно скажет
словами: "Ты  Наташу погубил!" - хотя та ходит спокойная и здоровая, - и мне
захочется послать всех подальше...  Лучше б у  меня была теща-еврейка! Ясно,
что я бы с ней враждовал. Но хоть бы не переживал,  что она  держит на руках
похожего на меня ребенка... Да что там! Будь у меня ребенок от Нины, мне б и
в голову не пришло  себя винить. Полутаджичка, повторное кровосмесительство,
где там отыщешь концы? Там бы мой  ребенок  и не бросался в глаза. А если он
уже есть у полубурятки Лены, то мне все равно, чье он носит имя.
     С Натальей полная потеря реальности...
     Из-за  чего  сейчас   приходится  страдать?  Думал,  что  Аня  моя,  а,
оказывается,  нет.  А  мог потерять сразу обоих, Аню и Олега,  разрывался бы
между  ними. Потерю Олега  мне заглушало чувство вины перед ним.  Если и был
кто-то в семье, перед которым я в вечном долгу, - так это мой сын Олег.
     Счастливые для нас  с Натальей годы, прожитые  на Сельхозпоселке,  были
нерадостные  для Олега. Три года он кричал от боли в  ушах, мешал мне писать
рассказы. Я мог поднять на него руку, он боялся меня страшно. Мог, выпивая с
приятелями,  сказать,  когда он  появлялся:  "Вот  мой неудачный  сын!"  - и
Олежка, проговорив: "Здравствуйте",  - исчезал  в своей комнате. С небольших
его лет, как  мы перебрались  в свою квартиру, у  Олега была личная комната.
Там  он  вызревал  сам  по  себе: склеивал  картонные самолеты, подлодки  по
журналу "Малый  моделяж", что выписывали из Польши. Паял,  точил, вырезал  -
руки были не мои. Он чувствовал хорошие книги... Сколько я  ему, маленькому,
напридумывал сказок, так  и ни одной не записав! Потом Олег искал эти сказки
в книжках, что  я  ему  привозил, не  догадываясь, что сказки  я сочинил. Но
часто и  необъяснимо  сын выпадал  из саморазвития. Вот тут я  распалялся на
него. Все время он,  казалось,  обещал кем-то  стать, а как  только я в него
собирался поверить, он  меня обманывал... Лучше б на себя  самого посмотрел,
пускавшего на ветер целые десятилетия!..
     Было  время, когда  в его отшельническую жизнь  ворвалась Лолита. Так я
называю  задним числом, тогда  не  читавший  Владимира Набокова, девочку лет
8-9. Жила в соседней  квартире, ее снимала чета военных. Вели себя неслышно,
оба  высочайшего  роста: бесконечная  голубая  шинель и  такая же длиннейшая
меховая шуба, на которую потребовалась, наверное, целая  звероферма.  Лолита
же подрастала, как все... Слышу нетерпеливые  удары ее кулачков в дверь, она
еще  не  дотягивалась   до  звонка.  Вскакивала,  розовая,  раскрасневшаяся,
сбрасывала с  себя  шубку,  шарф,  шапочку с  помпончиками, бросала мне, как
лакею, и, топая  полными ножками, уносилась к  Олегу, чтоб  скорей передать,
что выведала или подсмотрела у взрослых.  Олег был нелюбопытен, сосредоточен
на  моделях, на приключениях доктора Айболита в чудесной  стране  Лимпопо...
Чем  могла  Лолита  удивить  Олега?  Войдя  раз  к  ним,  я  застал  Лолиту,
завязывавшую  Олегу порванную резинку  на  колготках.  Сын  носил  такие  же
девчоночьи, как  она.  Лолита, должно быть,  изучала Олежку,  как  я  Ирму в
Рясне, а он, простофиля, доверялся ей. Я переживал - не Олег! - когда Лолита
внезапно,  без объяснений  перестала  его  замечать. А  потом они съехали  с
квартиры, так как вернулись хозяева из-за границы.
     После Лолиты у  меня и  началась тоска  по дочери... Может быть, обретя
дочь, стану помягче к сыну? Слыша, что они там, Олег и Аня, переговариваются
на кухне, вспомнил  забавный случай:  как впервые свел их вместе.  Тогда еще
жил, не повесился Володя  Марченко,  фотохудожник,  сделавший  замечательные
фотографии  маленькой  Ани.  Мы  приехали на  его  машине  на  Виленскую,  к
кирпичному домику  с голубыми  рамами на  окнах. Вышла Наталья, передав  мне
сверток  с  ребенком... Господи,  земля  у  меня  вибрировала  под ногами!..
Обернулись  недолго,  уже  сидели  дома,  выпивали  чуть-чуть.  Дочь  спала,
почмокивала, порой прорезывался ее басистый голосок, подсказывавший мне, что
там,  в кроватке, моя дочь, дочь! -  и она,  будь спокоен, скоро проснется и
заявит  о  себе...  Олег  же  заигрался  у  товарища  и проворонил,  как  мы
подъехали.  Я поднялся  и  пошел  сказать, что  у него появилась  сестричка.
Олежка спросил без любопытства: "А чем она занимается?" Я ответил: "Роется в
твоем шкафчике. По-моему,  уже добралась до жевательной резинки..."  Вот он,
куркуль, сюда мчался!
     А как я его полюбил?
     Раз  иду,  смотрю:  торопится  мальчик  навстречу,  круглоголовый  (его
дразнили:  "боровик"), ноги заплетает  неудобно, отчего его сносит вбок;  он
хотел мимо  меня  незаметно проскочить, чтоб не  отругал  его за что-нибудь;
скорей обойти -  и  в  комнатку к себе, где он уже мнил себя  личностью, что
ли?..  И у меня сердце стронулось с места:  это же мой сын! Я дал себе слово
его полюбить, но уже полюбил с той минуты...
     Когда прежняя Наташа, кипящая от ревности, собиравшаяся уже разводиться
с мужем из-за Олега и вдруг обнаружившая, что Олег от нее уходит, явилась за
сатисфакцией,  она  изложила свое  кредо:  "Олег  тряпка,  я  хотела из него
сделать личность", - я промолчал, но мысленно поставил Олегу пятерку, что он
избавился от  нее. Так же пропустил мимо ушей переданные ею слова Олега, что
я  "плохой" отец.  Даже  был удовлетворен, что Олег,  скрытный, как Наталья,
подвинул-таки обиду из детских лет, - как выкатил на свет, выдрав из глухого
бурьяна, заброшенный ржавый велосипед  с гнилыми шинами... Как  ни крути, ни
рассматривай со своими Наташами, а никуда на нем  не поедешь. Придется сдать
в утиль или пустить с горы, - пусть катится, куда хочет!..
     Аня постучала в дверь ванной:
     - Папа, тебе звонок.
     Кто  это  сумел проскочить в  щель, когда Аня  уже  начала обсуждать  с
подружками сорок испанских  вопросов? Оказалось, был  человек,  которому  по
силам прорваться куда угодно: Ольга, моя учительница иврита. Не первый раз я
бросал курсы  при Сохнуте, всех опередив и  решив заниматься самостоятельно.
Ольга же,  подождав, когда низшая группа одолевала первый том учебника "Шэат
иврит", вспоминала о беглецах и возвращала под свою опеку.
     И  вот:  развязное  "Шалом!"  -  и не стесняемое  никакими  комплексами
еврейское выговорение.
     Ольга начала деловито:
     -  Борис,   можешь   приходить.   Анат  разогнала   две   группы,   как
малочисленные.  Отправила в первый учебник. Остались лучшие ученики. Если ты
придешь, у меня будет полный комплект. Или ты хочешь к Анат?
     - Чтоб я пошел к этой старухе? Конечно, только к тебе! Но есть заминка:
я пишу роман.
     - Ты пишешь роман? Послушай, оставь это бесполезное дело...
     - Оставить? Я собираюсь только этим и заниматься.
     -  Еще ни один  репатриант  из  теперешних "олимов" не стал писателем в
Израиле. И  ни один  настоящий  писатель  не стал "олимом".  Я не  хочу тебя
обижать, но ты ведь не Шалом-Алейхем?
     - Да, у меня нет богатого родственника в Америке...
     - В том-то и дело! Ты Лапитский, - заявила она нагло,  почти освоив мою
фамилию. - Это твоя настоящая фамилия?
     - Дело не в фамилии, - ответил я, нервничая. - У меня есть право писать
под любой фамилией и на любом языке. Я могу  писать для всего  человечества,
поняла?
     - Израиль  и  есть  все человечество. Только никто не заплатит тебе  за
твой роман.
     - Я пишу и рассказы.
     - За них тоже не платят.
     -  Что ты затараторила: "не платят,  не платят"?.. В любой стране, если
книга представляет интерес, дают хотя бы аванс.
     - Только не в Израиле. Там нет  гонораров,  платят только за должность.
Никто не платит писателям  за  их произведения. Потому  что  такой профессии
нет.
     -  Все иудеи зависят от книги. Без  конца ее читают  и пишут "талмуды".
Если те, кто считают Бога своим писателем,  отрицают при этом его профессию,
то они выступают против Бога, - или нет?
     - Я не хочу обсуждать эту тему с неверующим "олимом", -  занервничала и
Ольга.  -  Самое  большее,  что  ты можешь там добиться,  -  что  твой роман
бесплатно издадут в переводе на иврит. Есть "Мерказ оманим", Центр искусств,
туда стоит гигантская очередь из подметающих улицы писателей.
     - Да мне больше ничего и не надо!
     -  !тощъ   "Мерказ  оманим"  делает   книги  своей  собственностью,  не
выплачивая автору ни гроша.
     - Это же грабеж! Нарушение авторских прав...
     - Это называется "удачная абсорбция".
     - Откуда тебе известны такие подробности?
     - Я выпустила 12 книг в Израиле...
     - Тогда я сдаюсь, у меня только две.
     - Так ты идешь на занятия?
     - Зачем мне иврит, если я стану там иностранным рабочим?
     - Сможешь объясняться...  Вдруг заведешь роман с богатой израильтянкой?
Тогда никто не возразит, что ты романист.
     - Если это предложение, то оно принято.
     Ольга засмеялась: в ее голосе было мелодичное детское "ы-ы", вызывавшее
вожделение.   Вспомнив,   как   она  заигрывала   с  немолодыми  работниками
Израильского культурного центра, я сказал, дав ей досмеяться:
     - Ольга, ты знаешь, что такое удача?
     - Никто не знает, что это такое. Но это единственное,  на  чем держится
Эрец Исраэль.
     - Я знаю, что такое удача.
     - ...йаеемд
     - Удача - это оказаться одному в океане - и спастись.
     - Ты... ?йрйцш пфеаб
     - Серьезней  и не  может  быть. Я оказался ночью  один в океане.  Судно
ушло, никто не знал, что я за бортом.
     - !йебае йеа
     -  А  потом  судно  остановилось.  Из-за прихоти  штурмана.  Ему  вдруг
захотелось свежей рыбы...
     - На тебя посмотрел Бог!
     - Вот я и приеду в Израиль с чеком в кармане, который он подписал.
     Ольга проговорила задумчиво:
     - Ты знаешь, на меня действует это...
     - Я могу вложить чек в твое дело.
     Ольга вдруг рассердилась:
     - Ты баламут, Борис. Я кончаю разговор.
     - ...къеа нмел, дгмев
     - Ы-ы...

21. Жена. Возвращение к роману.
     Ух! - я сел.
     Надо навести  порядок на столе. Дать себе остыть  от "Последнего  рейса
"Моржа". Уже убрал лоции, морские карты, справочники, дневники. Избавился от
массы  ненужных  страниц, хранившихся много лет в  двух толстых  папках.  Но
скопились  новые  отходы  -  от рукописи;  с ними и  следовало  разобраться.
Выпавший  материал, рукопись  его отвергла. На некоторых страницах моя рука,
колеблясь,  оставляла  пометки,  отчеркивания другим  цветом  чернил.  Так я
продлевал им  жизнь.  Порой берег  целый лист из-за одного слова или  фразы.
Даже черновые страницы,  валяющиеся под ногами, из  которых все перебелено в
рукописи,  и те нужно  перепроверить. А вдруг  закрыто там, заслонено  живое
слово?  Вдруг посветит, как  капелька  на сосенке,  - на свежие, отдохнувшие
глаза? Нельзя дать пропасть ничему, что возникало, когда создавал. Пусть вот
эта рукопись отвергла,  - другая возьмет. В них, в удачных фразах, словах, -
дрожжи,  на  которых  взойдет  новая  книга.  Потраченные силы,  нервы, дни,
летящие, как минуты;  выкуренные сигареты, боль в глазах... Если не сделаешь
такую работу сейчас, себя же и накажешь. Разве не бывало: понадобится сцена,
эпизод.  Начинаешь  искать  в отчеркнутых, под ногами... Неужели не пометил,
выбросил уже? Мне приходилось рыться в мусорном ведре, искать среди окурков,
объедков пищи.  Бросился вовремя, не  опоздал,  и  ты  ее, нужную,  ошибочно
выброшенную   страницу,   отыщешь  и,  успокоенный,   принесешь,   высушишь,
отскребешь...  Что к ней пристанет, если она золотая? Ну, а  не успел или не
хватит терпения искать, -сядешь по новой сочинять.
     Все-таки превозмог себя!
     Славны