нял от себя. Зато как радовался любой
крохе  счастья,  доставшейся  нечаянно!  Боялся  и  переспрашивать: мне  она
полагается или, быть может, другому кому?
     Нет, я не сожалею! Я скинул с себя ярмо Рясны, открыл простор для своих
книг. "Дух книги требует, чтоб  художник  устранил из  нее себя.  Плюньте на
себя! Забудьте о себе! И мир будет вас помнить" Джек Лондон. Но я  так и  не
сумел зацепиться за ничейный берег, отыскать уголок, куда бы мог пристать не
на  час-два.  Осознав  родину,  как  чужбину,  все  ж  оставил лазейку, чтоб
изменить жизнь, если она изменится ко мне. Поезд или корабль переносили меня
с одной жизни в другую,  которыми жертвовал попеременно,  насилуя  душу,  не
найдя способа ее  излечить.  Сейчас  я смотрю  с  удивлением на  свои книги,
удивляясь тому, что их написал. Я готов проливать слезы даже над рассказиком
"Россия", глядя, как летят под  откос эти  несколько листков...  Давно  душа
утомилась, и нет ничего безутешнее, чем собраться и куда-то уехать. Никогда,
кажется,  не любил  я дальних дорог, случайных  знакомств. Никогда никого не
хотел  любить или быть любимым. А хотел сидеть взаперти, изобретать  дорогие
слова, где была  бы моя душа, которой ничего не  надо. Чтоб  я  спал, а рука
сама  писала, а  потом  просыпался и  с  восхищением  себя  читал;  и ходил,
слонялся, радуясь, что ни к чему не надо себя принуждать.
     Есть  кризис  творчества,  когда  кризиса  нет, а  перестаешь писать, и
силуэт  романа, уже выстроенный,  стоящий,  как корабль,  в  двух шагах,  на
который  только  осталось вскочить,  -  внезапно  уплывает,  отвергая  тебя.
Какое-то  расслабление,  наподобие  того,  как утром,  после сна  не  можешь
разъять пальцы или сжать руку в кулак. Не  пишешь, день померк; свет горит в
твоем  окне, а  ты  все  за  пустым листом,  по которому  бесконечной  тенью
проносится сигаретный дым. А завтра еще один день,  когда тебе снова  нечего
сказать.
     Хватит уже, засиделся! Я приеду опять,  если повезет, поднакоплю сил, и
это к чему-то да приведет, - не здесь, так там.
     Обычно меня провожал Олег, я садился в автобус, поздний, почти пустой и
всегда холодный. Смотрел, как сын стоит, робея, ожидая, когда отъеду. Вот он
идет, скоро  войдет в дом, из  которого я недавно вышел. А  я еду,  уже сына
нет,  мне  холодно,  я  еду  на  людный  неуютный  вокзал. Поезд, купе,  все
оживлены,  прощаются  с  теми,  кто  на перроне.  Какая-то  девушка  за  30,
некрасивая, трудовая  лошадка, словно срисованная  Модильяни, держа за  руку
через  опущенное  окно такого же  рабочего конька, почти лысого, с остатками
волос, которые он собирает морщинами в некую синтетическую полосу надо лбом,
говорит ему влюблено: "Посмотри, я сейчас пройдусь!" Девушка хочет перед ним
покрасоваться. Она идет, мелькает перрон, уплывает в редких огнях  пригород,
и поезд  врывается в ночь,  зависает,  как  самолет, в темени  потянувшегося
пространства.  Подают  чай,  разносят  простыни,  пассажиры  стелят постели,
укладываются. Раскачиваются их пиджаки, галстуки, зияют  туфли, они спят, их
уже нет, а я все сижу, смотрю в темень; я все никуда  не хочу ехать и никуда
не могу  вернуться,  я  все  ищу себя:  где  я?  И кто вы такие, чтобы могли
сообщить мне, чего я не знаю?
     Было:  вошел в  купе  "России"  -  возраст под  50,  и  сразу  одна  из
пассажирок:  "Я  до Читы". Меня  задело:  "Ну  и  что  из  этого?" - "Просто
познакомиться". - "На это я отвечаю:  "Иногда  я  хочу знакомиться, а иногда
нет". Была б  хоть в возрасте женщина, а то малолетка, по виду  от 15 до 20.
Скуластенькая,  с  бурятской   примесью,   желтоватенькая  донская  казачка,
небольшого росточка, глаза переливающиеся, с "блядскими"  искорками, а когда
я ей грубо ответил, - вымученная,  потерянная  улыбка. Кажется, ее  видел на
Ярославском  вокзале, на скамейке: качала  ребенка,  сидя  посреди  мужика и
бабы.  Еще  подумал: семья. А тут мужик начал к ней  приставать, она  отдала
ребенка бабе и отошла...
     Надо же - запомнил!..
     Вчера я  сильно набрался у  Жданова, смутно  висело  в голове, что  там
было. Кажется, с нами пил оперный певец в рясе, из церковного хора. Он вошел
в пруд  на Сахалинской, за кинотеатром "Урал", - и пошел,  собирая тину, как
по водам Иордана, и исчез. Еще  был греческий  поэт,  с которым Жданов делил
неверную  Ольгу, переводя  из сексуального мазохизма стихи  грека на русский
язык. Когда  высадили грека, остался  бельгийский  посланник, который  курил
"Дымок". С  ним была куча  девок,  а может, всего одна, и  она,  сняв трусы,
повесила их на ухо  шоферу. Я запомнил, засыпая, что водитель - это он курил
"Дымок"! - так и вел машину с трусами на ухе, не дрогнув ни одним  мускулом,
- бывалый мужичина! Проснулся я в лесу: идет дождь, я один, никого нет... Да
я  и не упомню, что там  было!  Вдобавок, когда  брал  "Токайское" в киоске,
расшиб  себе  лоб,  не заметив стекла. Царапина  еще  кровоточила,  и  Лена,
девочка эта, примакнула мне лоб носовым платком.
     Вся компания в купе  подобралась дальняя: старуха-библиотекарь ехала до
Сахалина, молодой офицер - до Петровского Завода. Лена потеснила его, чтоб я
сел рядом. Офицер, кстати, выдался спокойный, к ней и  не лез. В этом смысле
он  отличался от других офицеров,  сохраняя весь реквизит:  щетка,  сапожная
мазь,  бритва,  одеколон,  мыло  душистое,  -  это  их  ритуал.  Вот  такой,
чистенький, душистый,  он и  сидел, желая перекусить, а когда увидел, что за
столом  всем не  поместиться, начал собираться в ресторан.  Я б  тоже пошел,
если б Лена не сманила меня  копченой колбасой... У Жданова, на Уссурийской,
- мы  что ели? Дети ушли к теще, жена - на литературный вечер в ЦДЛ, собаки,
кошки не  кормлены, обычная голодуха! Была  кость на столе, от нее  отрезали
для закуски.  Мне  надоело  на  эту  кость  смотреть, бросил  собаке, Цуцу -
потрясающий  Цуц!  Я  еще был от него в шерсти...  Возвращаюсь  из туалета -
опять кость на  столе!.. Лена все рылась в поисках  колбасы, забыв,  в каком
она из кулей. Почти все багажные места в купе были забиты ее кулями. Столько
она везла всякого барахла из Ростова и Москвы!
     Открыл  "Токайское",  показал  старухе.  Та  отказалась,  ела,   что-то
накрошив себе. С похмелья я люблю поесть, а Лена возится. И  тут я вспомнил,
что у  меня  жареная курица в чемодане! Наталья положила еще в  Минске, а  я
сдал чемодан в камеру хранения. Трое суток пролежала, а выглядела аппетитно.
Развернул,  Лена  ротик  открыла,  начал  ее кормить,  отрывая  пальцами  по
кусочкам белое волокнистое мясо и  засовывая ей... Вот бы Наталья видела эту
картину!  В  том,  как  я  кормил Лену, был  элемент  эротизма, чувственного
наслаждения, даже некий экспромт обладания через один из органов любви. Лена
вполне сознавала,  как выглядит это кормление, но и до старухи  могло дойти.
Подыскал  объяснение: "Мы с тобой, как  отец и дочь, а?" Лена ответила: "Так
дочку  не  кормят."  Я  чувствовал  ее  бессвязное  тяготение   ко  мне   и,
завораживаясь  ее пухлыми губками, спросил без обиняков:  "Кто ж  тогда мы?"
Надо было  задать такой вопрос, естественный из-за дорожных  неудобств.  Она
ответила,  мучительно улыбнувшись:  "Я  женщина,  а  вы  мужчина".  Что  тут
возразишь?
     Попивая вино, я скормил Лене всю курицу. Остался последний кусочек, как
старуха-библиотекарь, сглотнув слюну, попросила, чтоб я и ее угостил... Если
б я, допустим, оказался коммивояжером, рекламирующим женские подтяжки, как у
Ги де Мопассана, то Лена со старухой,  должно  быть, и не жеманились, как те
красотки  из  "Заведения Телье",  - сразу  задрали ноги:  надевай!..  Только
намерился положить кусочек старухе в рот,  как  Лена сцапала зубками и этот.
Тогда я угостил библиотекаршу с Сахалина соленым польским печеньем. Откушав,
она отблагодарила  меня  изложением  биографии Ивана Алексеевича  Бунина  из
хрестоматии  "Русская литература.  ХХ  век."  Какая  связь  между Буниным  и
польским печеньем?  Да как-то у нее связалось... Затем пошли вопросы:  женат
ли? Сколько мне лет? Когда такое отношение, то можешь говорить, что в голову
взбредет. Лена сама подсказала цифру: 38. Поблагодарив, я сказал правду: 46,
женат, двое детей. Старуха оказалась моей ровесницей. Теперь она радовалась,
что обрела  на длинную дорогу моложавого,  умного,  пристойного собеседника.
Какая это отрада:  покалякать о  давнем, нырнуть в молодые годы!..  Впрочем,
пошла она  в  задницу! Что я время теряю? А следует сказать, что  Наталья не
пожалела бы  курицы,  если  б  услышала, с  каким  почтением,  ее  не  зная,
отозвалась о ней Лена: "Первая жена от Бога,  Борис Михайлович!" - и с какой
свирепостью,  наставив  свои   грязноватые   коготки,   ополчилась  на  моих
подозреваемых любовниц, вычисляя их  в каждом порту: "Я бы глаза  выцарапала
этим грязным сукам!"  Я  подивился насчет  нее:  живет  в лесу,  в  егерской
усадьбе,  муж  ее  моложе,  сын,  Русланчик,  -  инвалид,  с  функциональным
расстройством двигательной системы. Всех она очень любит: и коня, и буренку,
и поросенка, и кур - любит до каждого  клювика и перышка! До  города далеко,
но  они развлекаются  с мужем: дома устраивают  танцы. Даже есть сексуальный
журнал, чтоб полистать перед сном.
     В такой беседе и прошел день. А больше ничего не было, считай, до самой
Читы.
     Пошла писать  губерния: сутки, вторые, третьи... Я залег на  полке, как
дома на диване. Ничто меня не занимало, кроме окна. Земля и лес переменились
за  Пермью, за Камой, начались холмы.  Дровяные склады, пролетающие станции,
везде  пилят, укладывают в  вагоны  лес. Краны, горы  щепы  и опилок, мутные
речки в мазутных пятнах, цистерны, цистерны, гора из одного валуна с клочком
зелени -  серый, деревянный, родной  Урал. Потом  Западная  Сибирь:  низины,
степи,  болота,  рощицы  тощих  берез  и голые, сбитые  вместе, безрадостные
деревни. Мальчик едет на велосипеде, держась  одной  рукой за плетень; девки
стоят в цветастых платках, смеются, подталкивают одна другую  к кучке парней
- штаны внапуск, фуражки набекрень. То, что они на виду у всего состава - их
не задевает, привыкли  к чужой проезжающей жизни, - пусть  проезжает!  Мужик
дерется с бабой, раз - упала в  грязь! Где-то  дождь, где-то снег,  где-то -
один вольный ветер.
     Что же меня в новом плаванье ждет?
     Не знал  я, не мог знать, какой пустой, страшной окажется для  меня эта
поездка... Ночное  плаванье возле острова  Пасхи? Но в нем  ли все?  Разве я
думал,  что  стану  изгоем  на  большом  морозильном траулере; что  там  как
прокатится  волна  ненависти ко мне, - будто  я  еврей в Рясне! Что  еще  до
острова Пасхи, до Новой Зеландии будет у меня браконьерский рейс к  Аляске с
набегами в территориальные воды США... Дождались! Даже минтая, которого была
тьма,  уничтожили безголовыми выловами.  А  еще  раньше,  как  и  предсказал
Белкин, ушла охотская сельдь.  Судно наше, "Мыс Дальний", попало  в переплет
перед  рейсом. Арестовали  в Находке за  неоплаченный  ремонт,  отогнали  на
штрафной пирс. Долг рос и  рос, как  выбраться? Капитан ночью увел пароход в
море  - здорово отличился! В рейсе  же  оказался слабаком, спился, разучился
рыбу ловить. Одни порывы трала! Сидим на палубе, чиним, все снегом заметены.
Не так и холодно, а леденеешь изнутри, - хоть в себе самом рыбу морозь! Чаем
не согреться: одна ржавая бурда в питьевых танках.
     Починили  трал, я  бегу  на руль... Постоянный ветровой крен, да еще  с
волной и - оледенение! В таком виде, каждую ночь - туда, за линию разделения
рыболовных  зон; там этот пароход  бродил,  не  откликаясь на  позывные, как
какой-то  НЛО. Только "въедем  на изобату"  - линию  траления,  только пошла
"запись"  на  экране эхолота: поперла  рыба,  наконец! -  вдруг  свет погас,
двигатель  сник. Трал  завис, а ветер  судно тянет,  и  на экране,  прожигая
бумагу  искрами точек,  обрисовалась донная скала...  Потеря  трала!  Больше
всего  я  боялся,  что  компас "выйдет  из меридиана". Как тут  без компаса?
Спутник не  дает координаты, сигнал от  него не дойдет из-за высоких  широт.
Штурман опять напился браги, уперся рогом  в телеграф. Иду в каюту капитана:
"Кэп, куда рулить?" - а там он с буфетчицей в экстазе:  ее трусы, его штаны,
ее юбка, его подштанники, - все спуталось в один ком...
     Отстранили капитана, явился  новый. Пошла рыба,  начались перегрузы  на
малайские, корейские, китайские  суда. Ужасно то, что  ты в трюме корячишься
зря - на шайку воров.  Ты выматываешься, а они,  продав рыбу, плюют на труд.
Пьют  и  смотрят  так,  как  будто  ты  им  должен.  Был  один  перегруз  на
филиппинский транспорт. Всего три человека в трюме, а каждая минута - потеря
в  валюте. Три дня корячились  -  за что?  Чтоб с  нас же месячную  зарплату
списали!    Пьяные   надсмотрщики    только    терзают    сверху:    "Седой,
поворачивайся!.." Впервые видел, чтоб мастер рыбцеха был главнее капитана. Я
сам у них был на крючке: держал в трюме свои ящики с икрой на продажу. А как
они мне, эти ящички, дались на холоде,  в  перерывах для сна? Совсем лишился
сна: вторые сутки  в трюме,  ни  минуты не спал, еще  сутки  -  два  часа на
отдых...  Иди  спи!  Нет, я  на палубе,  ковыряюсь в  груде  минтая:  ящички
наполняю.  Торопило предчувствие: надо спешить! Точно:  мы загорелись... Наш
"Квадрант",  то есть  еще "Мыс  Дальний",  с обгорелой  трубой,  выплескивая
мазут, доплелся  на краткосрочный  ремонт в  порт Пусан, Южная Корея.  Там я
стал забирать свои ящички, уворованные из  трюма. Вернул "Анины ящички", для
лечения Ани. А чего мне это стоило? Я в Пусане, если не считать двух выходов
в  бордель, только  купил  "Малыша", плеер, литой,  как портсигар,  который,
защелкиваясь, прятал музыку в себе, - как закладываешь ее в футляр сердца! Я
пошевеливал  сердце  думой  о  дочери:  как  ей  помочь?  Там,  задернувшись
занавеской,  я  не  музыку слушал, о  нет!  - я,  никогда не плакавший после
Рясны, не  выдавивший  из  себя  слезинки  на могилах отца  и  бабки  Шифры,
захлебывался от рыданий, что пацан...
     Мог ли предугадать, пролежав два года в Минске, какая пойдет слякоть на
флоте?.. Что ты  плаваешь, когда давно не  моряк?  Чтобы  вернуться  домой с
сумками вещей, с тощенькой пачкой "баксов"? Да, были минуты, ради  которых я
соглашался на все: когда Наталья и Аня крутились перед зеркалом, примеривали
юбки,  свитера, плащи,  куртки из качественной кожи; диковинные тогда наборы
парфюмерии и нижнего белья, и  моя  дочь-студентка могла не сомневаться, что
того, что она носит, нет ни в одном ларьке.  Сам я почти  ничего не  покупал
себе. Вещи мне доставала Нина. Был  такой пунктик  у моей сумасшедшей! А все
Натальины подарки к дням рождения - носки да носовые платки.
     Вот Лена гремела фанфарами  в честь  Натальи,  а что меня  связывает  с
женой? Мы не раз пробовали выяснить. Наталья заявлялась ко мне в комнату, не
ожидая,  когда пойду  мириться  сам.  Она ждала,  чтоб  я  ее унизил,  добил
словами.  В  такие  минуты  ей  приходилось  неумело  ловчить, притворяться,
провоцировать  меня  на  откровенность. Все  же  она  не  могла  установить,
беззастенчиво  заглядывая  в  мои  дневники,  реальность факта  измены.  Все
подавалось  под видом  художественных описаний. Не  помню: начались  ли  уже
отношения с Ниной? Была  ли Нина  в тех дневниках?  Вряд ли каким искусством
можно  закамуфлировать  то,  что  я  пережил  с  Ниной  в  ее  квартирке  на
Верхне-Портовой улице! Яснея умом, она ужасалась, что от нее  воняет, как от
шлюхи. Ведь она музыкантша или  -  нет? В  детстве подошла  к  пианино,  там
другая девочка сидела,  брала  аккорды. "Давай  сыграю!"  -  и  сразу аккорд
взяла.  Даже  испугалась,  что получилось. Учительница  тоже удивилась: "Ты,
девочка,  играешь?" - "Нет, так подошла".  Вот это воспоминание, и мускусный
запах, гора заляпанных трусиков в ванной, бусы, рассыпанные на  ковре; кровь
на табурете, где  она сидела, - и эта болтовня  о каком-то мужике, явившемся
как  бы  с  другой  планеты,  с  грандиозным членом,  который  он  впихивал,
стесняясь... о господи!..
     В  жизни не  предугадаешь, с кем встретишься, с кем суждено жить и кого
любить. Редко я успевал  к чему-либо вовремя.  Уже привык смиряться, что все
улетает, как только хочешь поймать. Только к Нине я не опоздал. Никто так не
подходил к моему состоянию,  как Нина. У меня уже  была до нее схожая связь:
прокаженная  Людмила с танкера "Бахчисарай", то есть еще "Шкипер Гек"... Или
ее  вина,  что  искупалась  в  каком-то  заливе  возле  Папуа-Новая  Гвинея,
зараженном болезнетворными бактериями? А чем я от них отличаюсь? Я ведь тоже
болен неизлечимо...  В  своем неумело-прекрасном романе "Мартин  Иден"  Джек
Лондон, пойдя каким-то  подспудным  чутьем на  гигантские прочерки в реалиях
творчества, сумел вообразить и поставить лицом к  лицу апофеоз и апокалипсис
писательского  труда.  Разумеется, ничего  такого невозможно  создать за тот
короткий  срок,  что  поставил  перед собой  Мартин  Иден.  Тем  более,  что
сочинительство  у  него  идет непосредственно с овладением письменной речью.
Однако достигнут ошеломляющий результат: явление и уход таланта напоминает в
романе  реактивный  пролет  небесного  метеорита.  Он  пролетает  через душу
Мартина Идена...  Что делает Мартин, потеряв способность писать? Мартин Иден
не выдерживает и года душевной болезни.  Выбрасывается из каюты "Марипозы" в
море,  в душную тропическую ночь. Я же в  таком  состоянии, как Мартин Иден,
живу уже много лет. Я знаю, как выглядит моя Герцогиня. Надеюсь, опишу ее во
всей красе. С Ниной я узнал, как выглядит моя тоска.
     Но был ведь  и другой смысл  и в Нине, и в Людмиле, и тех,  что были до
них.  Все они помогали мне не выходить из пике с Натальей. Наталья - крепкий
орешек! Быстро воспламенялась, но не сгорала. Пламя надо было поддерживать и
гасить... Как ее  берег, молодую!  Если б  хоть один  мужик так  пренебрегал
собой, как я, он бы давно бы стал никем. Где ей оценить, что все мои женщины
ей служили?..  И  вот, входя,  наполнив резервуары слезами, оттягивая  рукой
джемпер от  горла, как всегда при волнении, Наталья добивалась только нового
взрыва чувств. Я любил ее плачущее лицо с ручейками  слез, обтекавшими милый
нос,  ее  вспухшие  кривящиеся губы.  Никогда  в  пароксизме  гнева  она  не
позволяла грубого  слова, она и не знала таких  слов. Все кончалось любовью.
Жил  с ней и после сорока, хотя  к другой женщине не подошел бы на километр.
Может, Наталья, заглядывая в мои  дневники, искала меня  там?  Нет, она сама
просила: "Не  говори о страшном". Я начинал удивляться: любая портовая девка
давала мне больше,  чем Наталья! А эти церемонии приготовления к ночи, когда
планы написаны,  дети уложены,  посуда  вымыта,  дверь, трижды  проверенная,
заперта? А эти, перенятые у матери, бесконечные разговоры о мнимых болезнях?
От какой любовницы потерпишь такие откровения? Разве что для половой агонии,
как с Ниной. Она  же  привыкла  во  всем  с матерью делиться и не  замечала,
каково мне.
     Не так уж  трудно было представить эти просветительские беседы в Быхове
под  скрежет закатываемых банок:  "Ты работаешь,  а он  лежит..." То, что я,
лежа на диване, выводя пальцем левой ноги сценарий для телевидения или кино,
зарабатывал на год сразу, - в пересчете  на  зарплату Натальи (а отвлекал  я
себя  такими  трудами  постоянно, даже если  писал) - это не  занимало  Нину
Григорьевну. Из моих заработков не выудишь пенсии: "Кто его будет  содержать
в  старости, ты, Наташа?" Теща знала и  о многолетней волоките  с  приемом в
Союз писателей:  "Все равно не примут ни в какой Союз! Пора  убавить гонора,
работать и жить, как все..." А как без гонора жить  в моем положении? Если я
заходил  в  особняк  на  Румянцева, то  чтоб  сказать  им: "Говно  вы!"  Они
приглашали меня на творческие семинары, как "молодого". Вот и заявлялся туда
с  Таней...  С ней  и познакомился  в Доме  литераторов,  когда  зашел, чтоб
сказать,