явления и почетное право на первый  пар. Такое право уважалось старожилами
второй очереди. Сюда вообще не мог затесаться кто-либо из несвоих. Даже если
б я  опоздал,  мой напарник,  Истребитель, сказал бы, что  после него  стоит
Моряк. Истребитель,  высокий, угрюмого вида майор, был большой спец в банном
деле. Он считался в нашей связке за младшего, уступая мне в здоровье и силе.
К  Истребителю  приближался Тарас  Бульба, низенький,  круглый, с  обвисшими
усами хохол. Бульба приходил в лазню со своим сыном. По этой  причине он  не
мог   раскрыть  в  парилке   свои  способности.  Неопознанным  оставался   и
Единоличник. Потенциально,  на мой взгляд, Единоличник был посильнее Бульбы,
а  возможно,  и  Истребителя,  хотя  по  возрасту  приближался  к  старикам.
Особенный старик!.. Загадочной  странностью отдавал и  Соломон, так  он себя
называл. Если Единоличник был евреем, и всем видно, что он еврей, то Соломон
лишь говорил, что он еврей, придумав себе такое имя. Безусловный авторитет и
заводила среди стариков, неутомимый спорщик и говорун, он из какой-то  блажи
отрицал в  себе  белоруса.  Одно время я настороженно относился  к Соломону,
подозревая, что  он называет  себя так с  нехорошим умыслом.  Вскоре,  как и
другие, перестал обращать внимание, что он Соломон.
     Вот и все,  пожалуй,  из первой очереди, если не считать незначительных
стариков,  составлявших  большинство.  Они добились первого пара многолетним
посещением лазни.
     Назвав  тех, кто стоял, спохватился,  что не  вижу мастеровых, ходивших
одной компанией. Опытные парильщики, я ничего бы не имел против  них, если б
не  старшой -  Прораб. Меня  он  не  касался, но был противен  своим поганым
языком. Порадовался, что мастеровых нет. Впрочем, они могли еще появиться.
     Так и  не достоял возле кассы, увидел через  стекло, что  парикмахерша,
поговорив  в  вестибюле  по  телефону,  направилась  к  себе.  Отдал  деньги
Истребителю,  прошел  мимо  проверяльщика.  Тот  знал  меня  и пропустил  до
открытия. Я был знаком и с  заведующим лазни, который  в преклонном возрасте
начал  писать стихи. Теперь он  считался молодым белорусским поэтом и,  быть
может, состоял в  Союзе писателей СССР. В парикмахерской неожиданно оказался
клиент.   Уже  подстриженный,  помывшийся   в  "люксе".  По   виду  сельский
"киравник",  приехавший  из   глубинки.   Парикмахерша  прикладывала  к  его
лоснящемуся  лицу   массажное  полотенце.   Трудясь   в   склоненной   позе,
парикмахерша   подцепила  грудью  юбилейную   медаль  на   пиджаке  знатного
колхозника.  Эта медаль  так улеглась на ее  груди, что я думал, что это  ее
собственная  медаль. Колхозник никуда  не торопился, веселил парикмахершу  и
еще одну  женщину,  прибиральщицу  "люкса".  Даже при  короткой стрижке  под
"бокс" на его затылке остался примятый след от околыша фуражки. Парикмахерша
пыталась взрыхлить выемку  и  так и сяк. Вот наступила  церемония  расчета и
прощания. Знатный колхозник удалился, провожаемый поклонами. Я с отвращением
сел в кресло, отсыревшее под его задом, удивляясь про себя: чего я невзлюбил
знатного колхозника?  Или  этих  людей  не  знал  по  поездкам  от  радио  и
телевидения? Прекрасно знал и всегда с ними ладил. Просто я стеснялся бывать
в парикмахерской и завидовал, как этот колхозник умеет себя вести.
     Парикмахерша  не  торопилась ко мне,  обсуждая  с  прибиральщицей новый
фасон  женских  рейтуз. Вынув  рейтузы из целлофановой упаковки и развернув,
они  по  очереди прикладывали  к  себе.  Наконец,  сунув  в кармашек  халата
расческу,  шаркая войлочными  туфлями  с  приставшими к  подошвам  волосами,
парикмахерша подошла. Выяснив, как  стричь, она  была  приятно удивлена, что
уже  второй клиент с утра  с зачесом  волос  на левую  сторону. Парикмахерша
усматривала  в этом  примету удачного дня.  Я  же зачесывал  волосы как  раз
наоборот,  пытался  устранить  этот  наклон  -  некое  подобие  генетической
адольфовской челки.  Немало тратил труда,  чтоб  волосы лежали прямо.  Когда
сказал,  что  "виски  косые",  тотчас  был  определен  холостяком,  желающим
познакомиться. Я боялся уже вымолвить слово. В море мы стригли один другого.
Перед плаваньем, чтоб долго не зарастать, заказывали  такие прически, что не
могли друг друга  узнать. Ничего мучительнее не было  для  меня,  как сидеть
истуканом,  отдав голову  в  чьи-то руки. Никогда я не стригся по два раза у
одной  парикмахерши. Бродил от одной к другой, и вот  нарвался на такую, что
сидел надутый, краснел и вздрагивал, когда  она прикасалась.  Вел  себя  так
стесненно,  что парикмахерша перестала  со мной  заигрывать и  достригла при
полном молчании.
     Зато баня! - тут я не упускал ничего.
     Колдовство,  начавшееся  с  выбора  веника,  продлилось  в  раздевалке,
выкрашенной в зеленый цвет, с полом, выложенным  плиткой. Тут были ящики для
одежды и  белые весы, установленные  на видном  месте,  рядом  с зеркалом  и
лавками  для отдыха. У  каждого свой ящик, никто не захватывал чужой. Банщик
прошел с кипой простыней, я заспешил к нему, не дораздевшись.
     - Голубенькую тебе?
     - Ага, подсиненную.
     Банщик был  вот такой мужик! Правда, выглядел страшновато. Приземистый,
с  расплющенным носом и погнутыми, прижатыми  к черепу ушами борца.  Он взял
пачку простыней, повернув  их к себе  корешками  и, держа так,  чтоб корешки
разошлись, выдернул отличающуюся по цвету, слипшуюся от крахмала и глажения.
     - Новую угадал!
     - Порядок, - сказал я.
     Я выразил свое удовлетворение простыней, а банщик воспринял, как оценку
себе, и даже округлил до масштаба лазни.
     - В бане и должен быть порядок, - ответил он. - А где еще, если не тут?
- и показал рукой на открытое окно. - Это там бардак.
     Преимущество первого пара было уже в этой, удачно выхваченной простыне.
Ведь другие парильщики будут брать из остатка: укороченные, в ржавых пятнах,
с  заплатами, а то и с  дырой. Веник отменный,  новая простыня,  ящик  легко
закладывался  изнутри на  скобу.  Я  бережно  повесил в  нем  новое  пальто,
купленное  во   Владивостоке.   Темно-серое,   в  елочку,   югославское,  из
качественного драпа. Раздевшись, прошел по чистым плиткам пола,  оставляя на
запотелости  следы босых ног. В моечной  увидел  тех, кто  стояли у окошечка
кассы.  Теперь  они  выстроились  возле   двери  в   парилку.   Оказывается,
мастеровые,  которых не досчитал, явились заранее, чтоб раскочегарить печку.
В прошлый  раз котел  вел  себя странно: сверху  вода  кипела, а внизу  была
ледяная.  Мастеровые,  должно  быть, все наладили и вкушали  первейший  пар.
Выходит, я от своих не  отстал, побывав в парикмахерской. Люди,  уже в голом
виде, были мне более знакомы, чем  в одежде. Сейчас,  наверное,  и надо было
здороваться. Истребитель  казался неполным: не худым, а именно неполным.  Он
как  бы не  добирал того  объема, что рисовался  вокруг его  тела.  Раздетый
Бульба  походил на моржа. Живот с жировыми складками казался  кожаным, низко
нависал  над   ногами,   почти  заслоняя   их;  от   этого  большие   ступни
представлялись ластами. Образ моржа  больше гармонировал  с усами и не мешал
беспредельной  любви   к   детенышу.  Это  был   тоненький,   просвечивающий
косточками,  рахитичный мальчик, который с ужасом  смотрел  на дверь парной.
Великолепен Единоличник:  с  круглой  головой,  остриженной  под  "ежик",  с
мускулистым пропорциональным телом и с нормальным  пенисом рабочего вида,  а
не каким-то сморщенным члеником, как у Соломона.  Но  даже  с таким члеником
подвижный Соломон выглядел посвежее незначительных стариков.
     Пока парилка была занята, я выполоскал тазик и запарил веник в кипятке.
Веник  сразу ожил,  расправил  листья, набухая влагой,  поднялся  горой  над
тазиком, непередаваемо запах. Обменялись с Истребителем мыслями насчет того,
как  будем  меняться  на  полке.  Истребитель  имел  эвкалиптовые капли  для
придания аромата в  парилке. Мастеровые  тоже позаботились:  из парной пахло
чабрецом. Вот они начали появляться оттуда: свекольные,  нагловатые, с общей
для них  чертой,  отличающей  людей не  одаренных,  а лишь  освоивших  узкое
ремесло.   Постигнув   какое-то   крошечное  дельце,  они  чванились   своим
превосходством  над  теми, кто знал нечто большее, до чего не поднимался  их
ум. Ясно, они были недовольны, что, наладив печку, постарались не только для
себя.
     Прораб, ступив из мокрости на  сухое,  предупредил  мнимого еврея,  над
которым беззлобно подшучивал:
     - Соломон, жопу береги!
     - С чего-то? - натопырился Соломон.
     - Если сядешь на полку, жопу спалишь. Будешь ходить, как с заплатами.
     - Если такой пар, то ко мне в бане не приближайся.
     - А чем ты сгрозишь? - приостановился Прораб.
     - У меня в  жопе замороженный взрыватель сидит, - ответил Соломон. - От
фугаса, пощупай вот... Вынуждают обезвредить, да я операции боюсь.
     - Врешь ты все, как сивый мерин...
     Парилка  была накалена, и ступени  раздвоенного пьедестала, по которому
поднимались на полки, уже высохли, аж гудели от жара,  будто мастеровые и не
сидели  там.  Незначительные  старики рассаживались  на  нижних  ступеньках,
сбивались из-за многочисленности. Бульба, пригребая к себе сына, разместился
полкой повыше. Единоличник, впадавший  в думу в парной, сел напротив Бульбы.
Я  знал,  что  он,  размякнув, одолеет  ступеньки  2-3.  Мы  с  Истребителем
разлеглись   наверху,   пошевеливаясь,   чтоб   припечь   кончики    нервов,
чувствительных на жар.
     Внизу незначительные старики перебрасывались словами:
     - Ну и пар!
     - Волос начал курчавиться, вот пар!
     - Соломон, твой взрыватель не бабахнет?
     - Да не! Размораживается еще.
     - Да ты совсем от него потек...
     - Думаешь, я от пота потею? Я потею от страха перед Сарой.
     Мнимый  Соломон  говорил с натуральным акцентом,  без всякого юродства.
Все время  казалось, что  он перейдет на нормальный язык и рассмеется.  А он
говорил и говорил так.
     - Неужто и еврейки такие дурноголовые, как наши?
     - Такие же, как ваши. А моя Сара еще почище ваших баб.
     - Эх, до чего мы дожили! Войну прошли, а своей Сары боимся...
     Так  они переговаривались  минуты три,  а потом  начали  выбегать,  что
ощущалось по  колебанию воздуха от открываемой и закрываемой  двери. Меня не
донимал жар,  лежал совсем  сухой, становясь  еще  суше. Поднял Истребителя,
чтоб  тот  подкинул. Сейчас  давление  пара нарастало, но организм не спешил
открывать  краники  и  вентиля.  Отощав и ослабев,  я,  по-видимому,  как-то
закалился,  работая  над рассказами.  Может,  что писал  о  северных  льдах?
Истребитель  уже не отходил от печки, подкидывая и приседая  от  вылетавшего
струями жгучего пара. Я добивался такого накала, чтоб Истребителю было легче
со  мной  справиться.  Сейчас он  должен  появиться  в  войлочной  шляпе,  в
рукавицах,  в  рубашке  без  рукавов  с  двумя  вениками для  одновременного
употребления. Истребитель умел возникать неслышно. Опять упустил, думая, что
он  где-то  еще,  а он уже трудился надо  мной,  окутывая атмосферой влажных
веников.  Потом  начал  сгребать вениками  воздух  и  припечатывать хлестким
ударом или мощным прижатием. Вот он  пошел отплясывать чечетку по всей длине
тела и внахлест. Нужно было войти в форму, день предстоял  тяжелый. Не жалея
Истребителя, я держал его, сколько  он мог. Потом он  лег,  и я  принялся за
него. Трудился больше в  воздухе, как бы  видя силуэт  воображаемого  объема
Истребителя, а не реального, который мне  ничего не говорил. Истребитель как
растапливался,  пару  раз я  толкнул его  веником, проверяя,  что он  живой.
Доканчивал  Истребителя,  когда  увидел,  что  Единоличник  расположился  на
освободившейся после меня верхней полке, и подивился  еще раз: поразительный
старик!..  Истребитель, очнувшись и увидев на соседней  полке  Единоличника,
размахивавшего  на  полную длину руки  веником  в крепчайшем спиртовом жару,
протер глаза: так высоко при нас Единоличник еще не забирался!..
     - Сердце у тебя, отец, железное! Не слышишь, наверное, как стучит?..
     Единоличник, никому  не отвечавший,  вдруг  нарушил обет  молчания.  Он
беспомощно улыбнулся, отчего печальные  глаза, как крупные капли, выкатились
из-под опущенных век, а уши забавно шевельнулись, как у осла:
     - Разве оно стучит? - сказал он. - Оно плачет...
     Больше он ничего не сказал.
     Мастеровые терпеливо дожидались нас с Истребителем, чтоб сделать вторую
ходку в парную. Мы вышли в раздевалку через моечную, снимая с тела прилипшие
листья.  Некоторые  старики  мылись,  Бульба  с  сыном  собирались  уходить.
Мальчик,  уже  одетый, отпивал глоточками  лимонад,  пузырящийся в  стакане.
Бульба кудахтал над ним:  то  ослабит шарфик, то затянет  потуже, как только
дунет  из окна. Человек склочный,  нетерпимый  к  людям,  когда  бывал один,
Бульба совершенно  менялся  при сыне. Может, этот его поздно  родившийся сын
был от другого, любимого брака? Постоянно Бульба наставлял ребенка, и  порой
был  способен  на  глубокие мысли.  Как-то он сказал: "Все,  чему научишься,
сынок, все жизнь  подберет, до последней крошки", - так мощно высказался  он
однажды!   Если  мальчик   воспринимал  такие  слова,   то  ему  повезло  на
отца-учителя.
     Истребитель,   соскребывая   капли   половинкой   мыльницы   со   своей
смугло-коричневой обвисавшей кожи,  как будто он  был в  костюме, сказал мне
виновато:
     - Видно, я не смогу с тобой  больше, Моряк.  Раньше  я  все проверял по
тебе, какой я. А ты было исчез, вот я и испортился.
     - Был в плаванье.
     - И еще здоровше стал, дай Бог тебе здоровья!  Эх, и отпарил ты меня...
Я как в белье переоделся! У нас в эскадрилье давали такое мягкое белье. Хоть
в ухо закладывай вместо  ваты. Я был молодой, здоровый, что ты.  Во мне было
110 кг веса. Ей-богу, не вру.
     - Вообще чувствуется, что ты был другой.
     - Берия изменил мне комплекцию.
     - Сидел?
     - Нет, повезло.
     Истребитель сказал, что  он  летал  на  тяжелых бомбардировщиках. Война
кончалась, объектов бомбить оставалось мало, а бомб  полагалось брать полный
комплект.  Садиться с  ними опасно, он молодой пилот.  На людей,  хоть  бы и
немцы,  тоже бросать  жалко. Вот и начал  в море метать,  избавляться от них
так. В  самолете  три  человека,  получилась  вражеская  группа.  Совершенно
случайно  оказался  следователем  бывший  инструктор  из   летного  училища,
знакомый по Испании.  Месяц-полтора пытал он,  не  поднимая глаз, - и все же
спас. После этого стал весить 78. Как отрубило - другая комплекция.
     - Лучше быть худым, чем толстым.
     - Ох, не говори! Как не с собой ходишь. У меня жена моложе на 21 год. Я
ее  боюсь, тяжело мне. Мне кажется, что  тот,  кем я был, скоро помрет.  Как
думаешь, останусь тогда жить?
     Странный вопрос! Я не знал, что ответить.
     - Я бы еще хотел пожить, - сказал он.
     Истребитель напоминал одного летчика, асса, с которым я  ехал в  поезде
"Россия". Этой схожестью он и  подкупал, я мирился  с таким  напарником.  На
самом деле,  схожести между ним и ассом не было  никакой. Уж, наверное, асс,
замечательный   пилот,   не  занимался  бы  бесцельным  бомбометанием,   как
Истребитель. Получал бы медали и ордена, проигрывал в карты и получал новые.
После Истребителя я не буду себя связывать никем, как  и Единоличник. Мы еще
побывали раз в парилке, а  после обработали  один другого на бетонной  лаве,
макая веники то в кипяток, то в холодную воду. Истребитель начал собираться:
каждое утро  он принимал бокал сухого вина на бульваре Шевченко и не изменял
этой традиции.
     В  раздевалке  наступил продолжительный  отдых.  Незначительные старики
изучали свои членики после парной и мочалки:  "У меня показывает полпятого."
-  "А  у  меня  "полшестого!"  - так  они  сверяли часы. Этому способствовал
Прораб, который красовался с возбужденным членом в открытом окне раздевалки,
напротив женского общежития.  Дружки следили со смехом  за эффектом, который
он производил среди  студенток и матерей-одиночек. Мне был противен Прораб и
своей  физиологией. Голый, он словно не имел примет телосложения, был как-то
неладно, не  по-людски скроен. Тренер Чагулов учил насчет таких: не медлить,
строить бой на одном ударе. Чтоб не раздражать себя, переключился на мнимого
еврея, который  уже одевался,  стоя на смятой  простыне. Оттого, что Соломон
стоял на  скамейке, казалось, что он побольше,  чем  есть. Вот  он  надевает
чересчур  короткие штаны, я мог их представить на нем только по колено. А он
влез, вместился, даже пятки скрылись. И так со всем остальным.
     Мнимый  Соломон   не  поддерживал  похабные   разговоры  незначительных
стариков. Одеваясь,  он  постепенно переломил их  внимание,  сосредоточив на
тяжелейшем положении лиц еврейской национальности в БССР.
     -  Вчера  у одного старика  отобрали  бутылку  водки. Просто за то, что
еврей... Знаете, куда сейчас вынесли водочный отдел на Червякова?
     - За пристройку, там милиция теперь дежурит.
     -  Так он вылез  из очереди с бутылкой. Все пуговицы ободрали... Стал у
забора  помочиться,  а они наскочили  и  отобрали...  Как плакал  старик!  -
проговорил  мнимый еврей,  всовывая  ногу в  детский  ботиночек.  - Ладно  б
отобрали, чтоб выпить. Просто разбили о камень.
     - Какую бутылку?
     -  Белую, полную. Притом, взяла, падла,  с наценкой  за новую  пробку с
винтиком.
     - О-е-ей!
     - А с кем будешь спорить? Кому докажешь, если еврей?
     Незначительные  старики жалостливо  завздыхали. Сами  по  себе евреи их
мало занимали. Козни против них  они воспринимали терпимо: начальство знает,
как  себя с  ними вести. Но пример с разбитой бутылкой невольно задел их  за
живое.
     - А что это за старик, Соломон? Мы его знаем?
     - Так вы его знаете, - ответил Соломон. - Это я стою перед вами.
     Старики удрученно стихли.
     Тут Прораб, придя в  себя  после кайфа  и видя, что мнимый еврей  опять
собрал аудиторию, не преминул подойти.
     - Соломон, опять брешешь, что жид?
     - Нет,  я  еврей, - живо откликнулся тот. - В паспорте написано,  что я
еврей с 1895 года.
     - Покажь паспорт.
     - Зачем я его буду в баню носить? Сейчас таким  старикам, как я, вообще
не  меняют утерянных паспортов... - Он посмотрел на незначительных стариков,
те  согласно закивали. - А я этот паспорт еще знаешь когда получил? У  нас в
местечке за  Мухавцом, когда  Польшу в сороковом с  немцами делили, гарнизон
конной жандармерии  стоял.  Приходят  к  нам, спрашивают так:  "Не  желаете,
панове, под нами жить?" Вот как они хотели хитро нас изничтожить! Тогда Сара
моя, Наум  и  я ответили:  "Как же  мы можем под вами  жить, если мы евреи?"
Тогда они наши белорусские паспорта отделили: "Извините, не разобрались, что
вы евреи. У нас в Польше только жиды".
     - Опять  врешь! Если  б  вы  за Мухавцом  оказались,  где кордон  сразу
перекрыли, так и остались  бы  там...  Что  ты всем голову  морочишь? Я  сам
оттуда, поляк, хоть и белорусский... Да если б ты только  пасть разявил, что
евреем хочешь стать, тебя б сразу через трубу пустили! - засмеялся Прораб. -
И в паспорт не посмотрели б, какой ты Соломон...
     Мнимый  еврей  был единственным  из  стариков, кто не боялся и  открыто
презирал Прораба. Я не помню ни раза, чтоб Соломон проигрывал ему спор. Даже
сейчас,  когда  Прораб явно  уличил  Соломона  во  вранье,  тот и  не  думал
сдаваться:
     - Почему ж ты тогда называешь меня "Соломон"?
     - Да я смеюсь над тобой. А как же еще?
     - Посмеешься и назовешь. А другой назовет и поверит. Вот и суди, кто из
нас посмеется последним: я или ты?
     Соломон   направился  к  выходу,  кивнув  банщику.  Банщик  не  одобрял
чудачества мнимого еврея, но относился к нему уважительно, как к постоянному
клиенту  лазни.  Прораб  же  только  покрутил  головой,  не  понимая   этого
зловредного старика, который не только выдумал,