объяснил   причину:  у  нее  прекратилась
менструация. Придется ей мальчика рожать. Это были люди, что с собой в ладу.
Обычно  среди таких сидишь, а  что-то в тебе бежит,  не  дает  остановиться.
Ищешь  путь к  настроению,  а тоска  еще больше. Но  сегодня как-то все было
хорошо. Когда Гриппа,  любивший  потрепаться, заговорил, что и я могу  иметь
такой дом,  Варя  фыркнула,  загремев от  злости  печной  заслонкой: "Ты его
только слушай! Они тебя в  Хуту утопят,  Бандера и этот Жан". "Бандерой" она
называла мужа. Я б  в эту Варю  мог влюбиться,  но меня уже ждала любовь  на
маяке.
     Сейчас я начну многое пропускать, а то у меня опять душа загорится, что
потерял новеллу или роман. Дам себе протрезветь,  пока Гриппа везет меня  на
маяк. Сейчас  или в другой раз, но это случится: я посмотрю на дом Гриппы, и
на долину и хвойную рощу, где Варя набрала маслят; на сети и  лодки рыбацкой
артели, буруны на рифах и приближающийся маяк, -  я посмотрю на них так, как
будто от счастья пропал.
     Гриппа вез меня к своей сестре, и я уже сотворил из нее образ наподобие
Вари.  За столом о Груше упоминания не было.  Варя, не одобряя  затеи  мужа,
пособолезновала  Груше  вскользь,  что  я ей достанусь. До  маяка оставалось
всего нисколько, как Гриппа  вдруг прокричал, что этот Жан, которого назвала
Варя,  законный муж  Груши.  Хорошо  хоть успел  предупредить!  Ничего  бы я
выглядел, явившись женихом... Или могу сходу врубиться в их обычаи? Я принял
за шутку, когда  Гриппа предложил  мне лечь с Варей, если  собираюсь  у  них
заночевать. Мол, ей будет полезно переспать с моряком. Пусть вспомнит, каким
он приходил с плаванья. Гриппа признался, что тоскует по  большим судам, где
работал тралмастером, и был бы не прочь проветриться на год-два. Разумеется,
я  согласился переспать  с  Варей, за что  получил  ложкой по лбу.  Предложи
Гриппа мне всерьез,  я б отказался наотрез. Никогда  не пачкал себя этим. На
Шантарах и после,  на Курилах, Командорах, я был  в  числе  тех,  кто пил  с
хозяином, а не в  числе тех, кто в это  время  забавлялся  с его  женой. Жан
сразу осложнил вопрос, а потом вопроса не стало, когда увидел Грушу с пьяных
глаз: громадина, метра два! Обильно волосатая  и заторможенная, все движется
вразброд. Нет, не уродина, но - рост! Уже не стесняясь, я попенял Гриппе при
ней: "Ничего себе  сюрприз! Лестницу,  что ли, к  ней  приставлять?"  Гриппа
ответил,  смеясь: "Любая  баба, если ее  сложить,  меньше самого  маленького
мужика".  Он  складывал  Грушу, не  мог соврать.  Когда  же  эта  великанша,
склонясь,  одарила меня  гостевым поцелуем,  напустив  слюней,  я  придержал
голову ей,  чтоб  вернуть слюни обратно. Получился  еще один поцелуй, отчего
Груша засмущалась, как невеста. Груша не помещалась в моих  глазах, никак не
удавалось одним  разом обозреть ее фигуру. Откуда-то сверху спустилось лицо,
я согнулся под  тяжестью ее чугунных грудей.  Потом  лицо снова  ушло на  не
досягаемую для меня  высоту. Остались ноги, похожие на арку из двух  маячных
башен. Такое чувство я испытал возле Груши. Никогда не делал из таких  вещей
эпопей, но я не хотел сестру Гриппы ни за какие рыбалки.
     Зачем терзаю словами Грушу, если в мыслях  ее уже нет? Я успел испытать
сладостный  поцелуй  Туи, выскочившей  наперед матери.  Девочка лет 14-15 со
странными,  как   спрыснутыми  фосфором  глазами  и   загорелыми  коленками,
пахнущими  керосином.  Туя  заведовала  керосинным   хозяйством,  заправляла
маячные лампы.  Туя  не убежала,  стояла рядом, держала  меня  за  руку  без
всякого стеснения и  при этом деловито стряхивала с пяток песок на  каменный
пол. Босая,  в косичках, в костяных браслетах на тонких руках, она выглядела
нарядно.  Туя  вела  себя так, как будто я к ней приехал, и сейчас,  показав
всем,  она  меня уведет. Все как-то смирились без  слов,  что со мной Туя, и
громадная Груша оказалась на отшибе. Это выбегание Туи, радость в ее глазах,
то, что мы стояли,  держась за руки, оглоушило  меня. Если по дороге от слов
Гриппы я начал было трезветь, то сейчас стоял пьяным и счастливым.
     Не заметил,  откуда и как  возник еще один человек, тоже ни на кого  не
похожий,   морщинистый,   без   возраста.   Тихо,    неслышно   приблизился,
представился: "Жан". Ороч, туземец, получил кличку в тюрьме. Сидел он, как я
узнал, вроде как политический арестант, хотя официально припаяли уголовщину.
Видно, выбрали из двух зол попроще.
     Жан стоял, смотрел ясно, доверчиво.
     Роковая минута! Я ее имел ввиду... Разве я себя не  знаю? Если  на меня
такими глазами смотрит человек, я таю: он мне уже товарищ,  брат. Пусть ороч
или чукча. Протяни  я ему  руку по-моряцки, по-братски,  как  я протягивал и
сволочам, - и  я бы держал  в руках колесо фортуны! Я не подписывался бы под
автопортретом, сочиняя "Роман о себе": "большой неудавшийся"... А  сидел бы,
как и  полагалось мне, в маячной башне.  Но  меня попутал злой  дух.  В меня
прокрался и  уселся  на язык. Я  спросил у  Жана,  как  будто мне  так важно
узнать: "Скажи правильно, как тебя зовут?". Обидел  страшно, и Жан, закипев,
сразу отошел, маленький, прямой, как карандаш, тигролов  с длинной  жилистой
немыслимо верткой, как у  фокусника, шеей, выкручивавшей  голову  чуть ли не
назад. Теперь он  будет прятать от меня глаза, которые  у орочей не врут. На
Хуту по шее  Жана я буду ловить его намерения... Хорошенькое у меня появится
занятие! Минута  прошла... А как бы я мог еще поступить?  Если б я, положим,
знал, каков Жан с  этой минуты:  что он, как  отошел, меня приговорил? Тогда
надо было сейчас, как он сел,  отвернувшись, и взялся чистить ружье, а Груша
протянула  мне  топор,  чтоб  по  обычаю  воткнул в  порог: чтоб  загостевал
надолго! - следовало без задержки тюкнуть Жана топором по шее...  Никто  б и
значения не придал, раз у меня такой  обычай! Я злюсь на Жана, но факт  есть
факт: я обидел его, а не он меня. Помириться будет невозможно.
     Все, минута прошла, и теперь время понесется к той, когда я пойму,  что
Жан приговорил меня.
     Сразу  же он  и  открыл карты: позвал  Грушу спать.  Келья  у них  была
наверху, под сторожевой площадкой  маяка. Уезжая, Гриппа сказал мне,  чтоб я
ложился с Туей.  Недовольный Жаном, он считал,  что я  правильно его осадил.
Мог бы и ответить,  как зовут. Тут не Париж, скорее - Техас. Хватит  строить
из себя коммунара! Но я-то видел, что Гриппа расстроен,  что не  предупредил
насчет Жана и что Груша осталась без меня.
     Лег с Туей, она меня сама  повела. Лежал, еще не остыв от случившегося,
переживая... Лучше б я у Гриппы заночевал! А завтра он бы  меня отвез в порт
Ванино. Все  равно  ему  надо  покупать сигареты...  Что  мне  эта  девочка?
Положили  с  ребенком,  курам на смех! Я будто  забыл поцелуй  Туи, и как мы
держались за  руки, и я был ею заворожен. Все я помнил, но это не объясняло,
что мы легли спать. Обиженный Жан забрал жену, но не предпринимает действий,
что я  с его  дочерью, - как это совмещается? Может, здесь правит Туя, а  не
Жан?..  Размышляя,  я смотрел,  как Туя  старательно укладывается  на  ночь:
бряцает браслетами, снимая их  с рук; расплетает косички, очищает подошвы от
песка. Перед этим она мыла ноги в тазу душистым мылом, но не догадалась, что
их можно снова испачкать, если  не подмести пол. В ее комнатке с полукруглой
стеной  и  узким окном  без  занавески  то  вспыхивал  яркий  свет,  то  все
погружалось в темноту от проблескового огня на сторожевой площадке. Лицо Туи
с   курносым  носом  и  забавной  щелью  между   передними  зубами  выражало
деловитость. Может, ей  не  в новинку  ложиться с незнакомым мужчиной  в два
раза  старше? Вот  она, в длинной  фланелевой рубахе,  поправляя как женщина
рукой  в  паху,  ложится.  Сплевывает  что-то,  что попало  на язык.  Взбила
подушку, обтянула под простыней рубаху на ногах. Все, кажется, улеглась.
     Мы лежим молча.
     В движениях  Туи, так  не вяжущихся с  ее детским  личиком,  было нечто
знакомое и простое, что я уже привык обнаруживать у  взрослых  женщин, когда
они сходили  со своих  высот к  постели. Можно  подумать, со мной  лежит  не
девочка, а разбитная морячка. Такая метаморфоза в Туе мне не  по душе. Такую
Тую я мог встретить и в порту Ванино. К нам на судно приходят и малолетки. В
моих глазах все  еще стоял дом  Гриппы, блики от самовара в Вариных руках, а
потом -  бегущая ко мне Туя как из  какой-то сказки! Или я не в башне маяка?
Не лежу на скале, высоко над  морем? Я хочу, чтоб сон продолжался! А уже, по
своей вине, что-то разрушил с  Жаном... Вдруг я решаю: надо Тую сохранить! Я
ее сберегу, ни на что не обращу внимания. У меня уже нет ни ушей, ни глаз.
     Сердце у меня заколотилось; я вздрогнул, когда Туя толкнула меня пяткой
под одеялом:
     - Слышишь?
     - Да.
     - Сегодня у меня сбылась мечта.
     - Какая, можно узнать?
     - Она тебя касается. Сегодня я поцеловалась с матросом.
     - Разве у вас нет моряков?
     - У нас одни рыбаки.
     - На море говорят: "Рыбак - моряк вдвойне".
     - Ну да. Вдвое толще.
     У  Туи  хрипловатый  голосок,  она  картавит,  словно  в  горле  у  нее
перекатывается горошина. Отвечаю на ее вопросы: чем занимаюсь на море? Какой
из меня моряк?  Ее  интересует, умею ли я драться. Она хотела бы  услышать о
каком-либо  случае  с поножовщиной.  Ей  также  интересно:  были ли  у  меня
женщины? Какие и  сколько,  хоть  приблизительно?..  Даю полный  отчет,  как
ученик своей учительнице... Ей-богу, мне не до смеха! Поставив  перед  собой
задачу возвеличить Тую, я уже в  ее власти. Инициатива полностью исходит  от
Туи.  Я  с  волнением смотрю  на нее: Туя  удовлетворена моими ответами.  Ее
раскосые глаза светятся в паузах темноты. В  сущности, ей уже хватило  того,
что я работал на китобойце "Тамга".
     - "Тамга" - это "тавро", судьба, - разъясняет она мне.
     - По-орочански?
     - Надо у папы спросить. Но у нас такое слово есть.
     Неожиданно она говорит, и это для меня, как удар грома:
     - Ты затмишь мне весь этот мир. Теперь он мне будет не нужен.
     Потом  я  обнаружу эти слова, подчеркнутые  в  какой-то книжице  на  ее
полке. Туя вовсе  не романтична,  но до нее доходят красивые слова. Забавно,
но  факт: я, писатель, знающий цену  словам, создавший  великолепную  книгу,
обалдел  от  фразы  какого-то  графомана! Но что  поделаешь, если вычитанные
слова пришлись по вкусу Туе? Если она их использовала, как свои? Я сомлел...
Туя приникла  ко мне, и  мы поцеловались. Это ее приворотное зелье: поцелуи.
Оттопыренная детская губка, острые зубки и  прилипающий язычок, из  которого
льется   мед!  Туя  оказалась   умелой,  как  дьяволенок.  Сладкие  поцелуи,
отсутствие  стыда и  сумасбродные фантазии.  У  нее еле  наметившаяся грудь,
заросший  пах и слегка  искривленные бедра.  Отвыкший  от женщин  за рейс, я
побаивался  скапливавшейся  мутной  страсти,  не  хотел  выглядеть   жадным,
ненасытным. Это вызывает презрение даже у портовых шлюх. Но мне не удавалось
разыгрывать  и спокойствие. Просто вел себя с  Туей  неловко, что вызывало в
ней удивление  и  смешок.  Я проворонил момент, когда она перестала  со мной
играться. Внезапно меня потрясла ее нежность. Туя стала сладкая, как истома.
Казалось,  я лежал в объятиях инопланетянки. Все замерло  во мне,  утонуло в
чувстве. Произошел конфуз: я лишился сил.
     - В чем же  суть? - блуждал я в  философских  отгадках, как Гамлет. Мне
было стыдно, что я не веду себя, как матрос.
     - Знаешь, в чем суть?
     - Ну?
     - Пощупай-ка...
     Я обалдел:
     - Тогда все ясно! У меня пунктик на девственниц.
     - Надо пунктик снять. От этого я не стану сучкой.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Что останусь тебе верной. Я не стану давать всем подряд, как Груша.
     - Груша - твоя мать?
     - Да, а что?
     - Но если такая мамаша, как тебе удалось быть честной?
     - Груша - не такая, - не согласилась Туя. - Просто отец для нее слаб.
     - Ты любишь отца?
     - Да.
     - А если он сейчас войдет и выпалит в меня из ружья?
     - Тогда тебя не будет. Ты мне заговариваешь зубы, что у тебя не стоит?
     - Я сам не знаю, что со мной происходит.
     - Ты просто в меня влюбился и раскис.
     Туе надоело со мной возиться. Она вздохнула и повернулась на бок.
     - Ты на меня сердита?
     - Если я захочу, и ты захочешь.
     - А разве ты не хочешь?
     - Мне и так хорошо.
     Да ведь и  я  испытывал  то  же  самое!  Оказался  бессильным -  и  был
счастлив.
     - Но если у тебя встанет, мне будет еще лучше, - добавила Туя.
     Больше  недели  я  буду  спать  с Туей, но так и не сумею  ею овладеть.
Несмотря на  все ее проделки.  На  то, что сто раз за сутки она готова  была
отдаться в любом месте.
     Я писал о моряках, был такой, как  мои герои. Все с ними изведал, кроме
любви. И вдруг оказался закрепощен, несвободен с Туей. Должно быть у меня, в
отличие от моих героев, не могло быть  такой любви. Вот такой,  свободной, у
песка, у  прибоя, когда я  равный  всем; такой  любви,  с которой можно  все
забыть, - как я ее жаждал!
     Груша спустилась с  проверкой, как только насытила мужа. Хотелось, чтоб
она появилась как мать. Разве б я промолчал о любви к Туе? Попросил бы у нее
благословения... Засиделась  в  девках, живешь с  Жаном, что себя обольщать?
Она же и внимания не обратила, что лежу с Туей. Села на каменный пол: груди,
что  два чугунных  ядра.  Громадина,  а  свежая, как просвечивающаяся вся...
Господи, да она пришла голой! Сидела, подрагивая, разведя  ноги на километр,
- жуткая тайга! Хорошо, что Туя спала...
     Грушу  здоровенную, назло мне, что ли? - всю ночь жалко насиловал  Жан.
Она же сразу шла к нам,  как только Жан  ненадолго  засыпал, готовая третьей
лечь. Я  отпихивал  ее:  побывала с  Жаном,  ты  что,  в  своем  уме?  Груша
обижалась, плакала. Туя просыпалась, смотрела на мать, не удивляясь. Груша с
Туей ладили, как  друзья. Жан, ненавидя русских, постоянно напоминал дочери,
что у нее орочанская  кровь. Не сразу я разобрался в этой троице. Груша была
не противна  мне, но я не хотел ее замечать. Мог  только издеваться над ней.
Есть  странные бабы, которые  сохнут  по мне.  На каждого  мужика такая баба
найдется.  Не та, что выбирает для постели, а совсем другая. Из них я еще ни
одной не  назвал,  я обегаю их за версту. Но  чтоб  как-то  Грушу объяснить,
припомню  одну женщину...  Пил пиво  на Егершельде, во  Владивостоке, вошла:
молодая, рябая, некрасивая и недалекая. Под хмельком, с  какими-то мужиками.
С ней еще была собака. Пока я возле них стоял, она раз десять просила у меня
прощения,  что  кто-то  из  мужиков выразился матом и  что  собака  пролаяла
нечаянно. Мужики перестали ругаться, а собака перестала лаять. Через год или
два я был  на том же месте. Только не  в кафе, а вышел из валютного магазина
"Егершельдский  рубль", - боновый магазин, для моряков. Купил на чеки виски,
презервативы  "Принц",  коньяк,  сигареты,  куклу  "Барби". Вышел  - обычная
очередь из горожан,  жаждущих раздобыть боны у моряков загранплаванья. Снова
эта женщина, я  ее узнал. Отдал ей копейки, что  оставалось,  -  на  бутылку
водки. Она же держит в руках чеки, не видя их; за мной идет и, как по поэту,
повторяет: "Я вас встретила, увидела". И идет, идет, как больная, я два раза
оглянулся. Это шла  женщина, которая бы хотела  мне жизнь отдать,  и была бы
счастлива, если б я ее загубил. Вот такой и была Груша, только без собаки, а
с  Жаном и Туей. Влюбилась - как приговорила себя! Я косил под матроса, ехал
к ней специально. Грушу тоже можно понять.
     С той ночи с Туей у меня  отпал сон. Любовался ею: Туя лежала, подложив
руки  ладонями  вместе  под  щеку, подогнув  коленки,  обсыпав  распущенными
волосами  обе подушки...  Вот  тебе - любовь! Я  познавал  тайну  мгновенных
преображений: едешь  к одной, оказываешься с другой. Думал же я не столько о
Туе, сколько о самом себе... Кто я такой, кем хочу стать? Может, достаточно,
хватит уже  укладывать себя в прокрустово ложе детской обиды? Одолевать ее с
потешным геройством, извинительным разве что в Рясне, - или весь мир сошелся
на ней? Куда  я  полез, во  что ввязался в Минске? Там, среди подлых рож, не
выживает  ничего.  В этой  гибели гарпунера  есть разгадка  Счастливчика. По
замыслу и постранично сложился  роман. Нет, я не расстался с  "Моржом" двумя
рассказами в "Осени на Шантарских островах"! Вот и надо использовать момент!
Надо писать, ни о чем не думая и не заботясь. Или Туе этого не понять? Вот у
нее на книжной полке  - роман "Мартин Иден"... Ты мечтал когда-то о  зеленой
лампе, а здесь - вон какой свет! В тебе хватит сил написать великий роман...
     Жана я заставал  с утра, он целый  день просиживал на маяке. Вязал свою
тигроловную  снасть. Облюбовал  место  возле вагончика с окнами, завешанными
рыбацкой сетью. Груша завесила, чтоб по ней вился плющ. За вагончиком рос на
грядке  табак,  его  любовно выращивал Жан, брезгуя подходить  к  свекле или
картошке. Формально  Жан нигде не  работал, жил как вольный  охотник, ловец.
Получал пособие за национальность,  и это действительно  так.  Все орочи как
вымирающая народность имели возможность себя сохранить. Государство  опекало
Жана,  а он  не хотел  благодарить.  Вставая  рано, когда  еще Туя спала,  я
проходил мимо  Жана, как  мимо столба. Мне надо  было  что-то  согласовать в
себе. Не хотел задерживаться и с Туей.
     Жара у моря не ощущалась, ее сдувал ветерок. Я выбирал затишек, садился
на высокий откос с деревьями по склону и смотрел, как внизу раскатывал рулон
прилив. Наслаиваясь пластами, он приобретал просвечивающееся свойство линзы.
Становились видны,  как сквозь  увеличительное стекло, водоросли и камни  на
дне.  В   ясный  денек  отсюда  различались  ставники.  Я  видел  "желонку",
суденышко, где жили рыбаки, рыбацкую гостиницу. Ночью на ней горел огонь,  а
сейчас висел черный  шар на  мачте, обозначавший, что стоит на якоре. С этой
"желонки" рыбаки  тащили большие  лодки,  "прорези", к  ловушкам.  Тащил  их
желтый, с  круглыми бортами, рыбацкий МРС. Разноцветные  поплавки, расходясь
по  воде,  обозначали мудреный порядок  сетей.  Ставники  перекрывали дельту
Тумнина, оставляя  коридор.  Рыба обходила  сети  и  попадала  в  ловушки. У
сетей-ловушек караулили  рыбу "прорези". Все  там  сосредоточилось  у горных
речек, на подходе к ним. Я видел далекие холмы за ставниками, проступавшие в
дымке, как голубые стога. У ближних сопок, на другой стороне этой  идеальной
по  профилю бухты, в углу их соединения, различался  кубик насосной станции.
Там  дежурил  танкер,  принимая к двум  бортам суденышки,  сосавшие  из него
топливо.  По  сопке  полз дымок, что  такое? Безлюдное место,  не  вулкан...
Откуда взялся дымок?
     Пытался разгадать...
     В  моей  душе  горело,  разгоралось  тихое  счастье,  я не  мог  к нему
привыкнуть, с ним сидеть.
     Спускался в долину,  вспугивая  куропаток. Они как  домашние, Жан ловил
руками. В последнее время повадилась летать  на скалу ворона, нахальная, как
сто  ворон.  Больно  кусалась,  голой  рукой не  возьмешь...  Совершенно  не
боялась,  если идешь  без ружья. Я  шел в хозяйство Гриппы, оно  было  в 2-3
километрах,  на  косе.  Рыбацкий причал  с ободранной от  швартовок стенкой.
Амбар  на столбах. Выцветший  быльник,  медузы,  гниющие на песке.  Упругий,
плотный с виду  песок, а  все засасывает:  корягу с цепью от лодки,  шпунты.
Изгородь - почти с кольями  в  песок засосало... Ровное  место, а  постой  в
прибое с песком, и тебя засосет.
     Гриппа  сидел за столом, под парусиновым тентом,  чинил сеть.  Если то,
что делал Жан, было для меня китайской грамотой, то работу Гриппы я понимал.
Присаживался,  смотрел,  как  он латает прореху, вшивая  кусок дели.  Пальцы
чувствовали ячею,  узлы получались ровные, неразвязывающиеся, один к одному,
ни больше,  ни меньше.  Еще "юбка" болталась, а Гриппа  говорил: "Через пять
минут к