ен доказать, что он не шит  лыком.
Шкляра действовал  способом, до  него не использованным в Могилеве. Там и не
было  такой  неординарной   фигуры.  Он   брал  девчонок  своей  поэтической
вольностью,  удачливостью  в   сферах,  далеких  от  Могилева  и   от  этого
впечатляющих новизной.  Ведь  он уже  москвич, везде  на  слуху  его  стихи.
Девчонки, не  особо  вникая  в поэзию,  не  могли устоять  перед  загадочным
обаянием Шкляры. В Могилеве он, поэт, уже побивал боксера. А если конкретно,
то мой успех, добытый на ринге, там  таял за дымкой лет.  Я помнил Шкляру по
"Брянску", где он боялся девчат - тех грубых, языкастых, которым сам черт не
брат. За эти годы он преуспел на качественно иных, ни в чем себя не уступив,
кстати. Если говорить о его могилевских друзьях, Петруше и Вадике Небышинце,
околачивавшихся то в Москве, то в Минске, то они, бывая в  Могилеве,  играли
роль каких-то марионеток, которыми Шкляра  управлял, как  хотел.  К примеру,
они начинали ухаживать за той  девчонкой, которую выбирал для  себя Шкляра и
бросал   им   на   раздор.  Перевирая  их  заочно   перед   очередной  своей
обожательницей,  Шкляра  заранее  заготовлял  в  ней образ каждого  из  них,
выгодный  для  себя. Вадик  и  Петруша знали прекрасно, как непривлекательно
выглядят в его описаниях, и пытались  себя отстоять. В этом и заключалась их
ошибка: они только и делали, что оправдывались: мы не  такие,  какими он нас
представил!.. а для чего? Чтоб над ними же и потешался Шкляра.
     Я  поцеловал руку  Тоне, ощутив по  руке летучесть  ее фигуры,  а также
учащенный  пульс в ней. Прикоснувшись губами,  запустил в нее импульс своего
желания, и почувствовал, что импульс прошел, затронул в ней какой-то  центр,
пусть и  периферийный. Шкляра сострил насчет матросской  галантности, а Тоня
не стерла поцелуй. Наоборот: покраснев, прикрыла ладошкой, как бы приобщив к
себе.  Уже по  этому я понял:  что  бы ни говорил обо мне Шкляра, я Тоне  не
безразличен. Она  могла стать моим подспорьем,  так как бороться  со Шклярой
один-на-один мне не по зубам.
     Освободясь от плаща,  Тоня осталась в широкой грубой юбке, красившей ее
гладкие колени, и в  пуховой розовой кофте, бросавшей отсвет  на юное  лицо.
Она  заерзала попой  на  кровати, усаживаясь  надолго,  распустив  волосы  в
живописных  колечках. Попросив  позволения  закурить, Тоня вынула из сумочки
шикарный "Кент" по рубль сорок - сумасшедшие деньги! Шкляра, усевшись рядом,
у боковой крышки стола, достал трубку, атласный кисет с капитанским табаком.
Трубки  входили в  моду в Москве среди  литературных курильщиков, как грубые
юбки  среди  девиц, а я  -  что  делать?  -  распечатал  пачку "Примы"  -  в
соответствии  со  своим  имиджем  матроса.  Почти  две  недели я не  курил в
комнате, как  и обещал Наталье,  и сейчас  мог себе позволить  за  столом. Я
вкушал кайф от  того, что  нарушил запрет и что курю у ящика с рукописями, о
которых Шкляра  ничего  не  знает.  Заборовых нет,  а  то,  что я  ляпнул  в
"Немане", - не в счет.
     Весь этот обряд  раздевания, усаживания, курения проходил под  болтовню
Шкляры, который вспоминал всякие диковинные случаи обо мне  из тех,  что еще
не  передал  Тоне,  и  сейчас  передавал,  безбожно  утрируя. Как  будто  он
рассчитывал на мою забывчивость или стеснительность,  - что весь этот забор,
что он городил, я не  сумею разрушить, или хотя бы оставлю пару палок из его
городьбы.
     -   Помнишь  того  хромого  усатого  учителя,   могилевского  писателя,
Шульмана... Я тебя с ним знакомил у Киры Михайловны? Так Боря однажды спутал
его со своей Наташей...
     Тоня,  уже  втянув   в   себя  дым   и  перебив  его  судорогой  смеха,
поперхнулась. Откашлявшись, расхохоталась до слез:
     - Игорь, хватит выдумывать!
     - Спроси у Бори.
     Недоумевая, Тоня посмотрела на меня:  неужели я такой идиот, каким меня
выставляет Шкляра?
     Да,  был  розыгрыш  на  "Брянске",  когда  Шкляра  с  судовым  доктором
Кирюшиным, таким же бездельником, как он, к тому же занимавшимся утонченными
эротическими  экспериментами над  сезонницами, вырезали из  журнала "Неман",
обнаруженного  в  судовой  библиотеке, портрет  Михаила Шумова (Шульмана)  и
сунули под  стекло поверх фотографии Натальи в  моем судовом номере. Но  это
вовсе  не  значило, что я не сумел отличить Наталью  от Шульмана. После этой
проделки Шкляра с Кирюшиным прятались от меня весь день.
     -  Пришлось  скрываться от матроса Бори Казанова,  -  Шкляра  милостиво
назвал  меня по псевдониму, хотя на "Брянске"  я  был  еще  под  собственной
фамилией.  - Как  не  прятаться,  если он до  этого  упал головой в  трюм  с
двадцатиметровой высоты, представляешь,  Тоня? -  сообщал  Шкляра  очередную
подробность  обо  мне,  придавая  двусмысленность иронической  интонацией  и
особой  паузой при знаке вопроса. - Ведь доктор Кирюшин, что  Боре невдомек,
использовал розыгрыш  с  фотографией  не  просто так,  а в целях медицинской
проверки...
     Ничего  не стоило разрушить и  этот  бред,  поскольку в  нем не было ни
одного  слова  правды,  начиная  с  того, что я не "упал  головой" в трюм, а
просто   чересчур  быстро  спустился,  положившись  на   чьи-то  замасленные
рукавицы. Выбрался оттуда самостоятельно, отказавшись от медицинской помощи.
А розыгрыш с фотографией, что Шкляра связывал воедино, вообще не относился к
этому случаю. Но был ли  смысл  втягивать себя  в подобные объяснения, вроде
Вадика и  Петруши? Или так важно мне разрушать стереотип дебильного матроса,
внушаемого Шклярой Тоне? Меня и раньше удивляла способность Шкляры на всякие
перестановки  и  соединения,  извращающие настоящий  смысл. Или он не бежал,
крича, размазывая, как ребенок, по лицу слезы: "Боря  разбился!" - это и был
смысл,  на  котором держалось все и  там и здесь. Глупо обижаться, но  после
рыбалки я начал всерьез опасаться злоязычия Шкляры. Положим,  он,  известный
поэт, прославившийся и стихами о море, мог себе позволить такое лицедейство.
Тем более, что моря не любил и, как признавался в стихах, "заставлял себя им
любоваться". Разве  он  впитал  в себя море,  как моряк? Там ему никто б  не
доверил даже обычный пожарный шланг, хоть Шкляра и  описал, как врывался  со
струей наперевес в гальюны и кубовые. Я мог бы выдать Тоне, каким матросом в
океане был этот  великий  рыбак на  Соже.  Но, если сказать словами  Уильяма
Стайрона: "У меня годы  ушли  на  то, чтоб  научиться упрекнуть  человека  в
лицо", - вот такого, как Шкляра, которого я еще любил. Во мне уже срабатывал
тормоз, когда  он начинал так говорить.  Пропадала  связная речь, охватывали
тоска и одиночество. Уже б сник, если б не сочувственный нейтралитет Тони, с
интересом  приглядывавшейся ко мне. Я приглядывался к Шкляре, ощущая в  себе
ноющую рану от нанесенного предательского удара.
     Буду я с ним бороться за Тоню! Пусть говорит, я послушаю...
     Вошла  Вера Ивановна, принесла на  подносе тонко нарезанный сыр, лимон,
копченную краковскую колбасу, шоколад, яблоки с базара. Никогда еще не было,
чтоб Шкляра  привозил  что-то, кроме  вина. Обычно  мы  выпивали,  поговорив
полчаса, и  ехали куда-нибудь.  Тарелочки, не  умещаясь, выступали  за  край
круглого подноса, делали  его  похожим на  ромашку. Вера Ивановна и детей не
баловала  такой роскошью.  Шкляра, он  был  щедрый по  натуре, снял  для нас
только три тарелочки. Все остальное, в  том числе и торт  в коробке, передал
Вере Ивановне. Он еще принял из рук хозяйки стакан воды и спросил, вылущивая
из  целлофана таблетку: "Вода  отстоянная, как  я просил?" - "Да,  Игорь,  я
чайник  перед  этим  почистила",  -  и Шкляра, прикидывавшийся желудочником,
запил таблетку отстоянной кипяченной водой, хотя я видел на рыбалке,  как он
хлебал воду почти что из болота.
     Встав, он вынул  из пальто  бутылку  "Твиши", начал выкручивать  пробку
штопором, сказав со  значением,  что зря  не  взял шампанское, так как "Боря
мастер его  открывать".  Тут  была  еще  одна  злая  подколка,  быть  может,
известная и Тоне, если она побывала  с ним у Киры Михайловны. Шкляра не стал
уточнять  про шампанское,  а свел к  тому,  что некоторые  люди,  которым не
достает столичного шика, теряются  в особых компаниях. В качестве примера он
взял могилевского доктора  Карлушу, примазывавшегося  к  таким замечательным
личностям, как Шкляра, вроде доктора Вернера к Печорину. Выпили,  и он, сидя
в своей  позе: нога  на  ноге, руки под мышки,  покручивая бокал из круглого
стекла  с   каплей  красного   вина  на  донышке,  рассказывал,   преображая
поэтически, как его рыбацкая компания, пережидая на Соже грозу под березами,
увидела в небе самолет,  который швыряло среди молний, как бумажный  листок.
Выяснилось: то  был санитарный АН-10, в нем  летел на  операцию  Карлуша. Не
зная,  кто там  сидит,  они перекинулись словами, что, должно быть, лететь в
грозу  не  сладко.  Не  успели  они, то  есть  Шкляра и остальные  москвичи,
вернуться  в  Могилев, как  прибежал  Карлуша.  Он  был  в  катастрофическом
расстройстве; Карлушу  угнетал страх: он  не сумеет убедить  их, что летел в
том самолете в жуткую грозу, зная их недоверчивость. Должно быть, и домой не
забежал, вернувшись с операции,  - прямо к  ним,  пока не угас пыл. От этого
бессвязно завосклицал  междометиями, боясь, что сейчас прервут: мол, все это
ты, Карлуша, присочинил, приняв  дозу наркоза вместе с больным, удаляя матку
любовнице    или    вполне    годный    член,    как    грозился    удалить,
недругу-невропатологу... Такую реакцию ожидал Карлуша, а тут, едва он начал,
они сразу и согласились: точно, видели, как ты летел! - и Карлуша, уразумев,
что  нечего было бежать  и стараться, и  что такого в  том,  что он попал  в
грозу?  -  объяснив   их  спокойствие,  как  дьявольскую  насмешку,  выбежал
удрученный,  в  слезах:  "Ну  что  за  народец  такой, выдающиеся московские
поэты!.."
     Шкляра замечательно это передавал; слушаешь и сам становишься счастлив,
что был к ним причастен: тоже постоял под теми березами, пока они не уехали,
про тебя  забыв. Однако Шкляра, выдающийся рассказчик,  обманулся, уверовав,
что  все  у него пойдет само и  в жанре прозы. Я видел его первые  страницы,
покрытые размашистым почерком, как для стихов. Пусть я  был там лично задет,
могу  сказать   без   предвзятости:  Шкляра   проявил  себя  в  прозе  серой
посредственностью. Я так и не сумел в "Юности" осилить до конца его  "дебют"
с  описанием рыбалки на  Соже,  как  потом  дочитать  повествования  о новых
рыбалках, в Грузии и Карелии. Везде серость, сырость  и тля на бумаге, прямо
свертывавшейся в  трубочку от  его наглости  и лицемерия. Только в поэзии, в
короткий  и счастливо выбранный миг  сотворения, Шкляра себя  забывал  перед
Богом.  Однако рассусоливание  про  Карлушу не относилось  к прозе. Это  был
шедевр  устной речи.  Уже готовился  высказать  Шкляре свое  восхищение, как
Тоня, отсутствуя в мыслях, держа в них свое и боясь упустить, тотчас, как он
закончил, спросила:
     - Это тот самый Карлуша, что оглашает списки венерических больных?
     Шкляра, ожидавший аплодисментов, был сокрушен.
     -  Существует  врачебная  тайна, как  он может оглашать?  -  ответил он
раздраженно, отодвигая от себя Тоню. - А если ты в списке, то нам  все равно
будет известно. Признавайся лучше сама.
     - Мне не в чем признаваться.
     -  Надеюсь,  что  ты не лжешь.  Ведь Карлуша может  пролить  свет  и на
прошлые грехи.
     Тоня, отвалясь на подушки, беспечно пустила дым в потолок:
     - Нет у меня никаких грехов...
     - Тогда предупредила бы, что ты святая... - Шкляру вдруг взорвало: - Ты
вообще... как ты сидишь? Развалилась как... Ты  у моих друзей, не у своих! А
ну сядь нормально!
     Тоня, вольно было развалясь,  повиновалась и  содвинула бедра.  Шкляра,
искусно обхаживая девчонок, становился с ними беспричинно жесток, как только
удавалось  переспать.  Ничего хорошего  сегодня  не  ждет  Тоню  в  квартире
Заборовых.
     Я увидел в окне, что шофер не уехал, читал газету:
     - Зачем ты держишь такси?
     - Пусть подождет, что в этом такого? - Шкляра  капнул нам вина, приучая
пить маленькими глоточками. - Не бойся, матрос! Я рассчитаюсь. Пусть тебя не
волнует такси.
     - Зачем мне волноваться? Тот, кто ездит, тот и рассчитывается.
     -  Конечно.  Ты же не ездишь  на  такси. Нужда, вечно без  денег. Я  не
упрекаю, это не грех.
     Не так давно Шкляра, имея  большой опыт  голодания, учил меня: "Из двух
блюд выбирай первое: борщ  или суп.  Первое дольше подкрепляет." Олег Пушкин
рассказывал, как накормил в Москве голодного Шкляру. Тот окосел от еды, едва
не попал под машину.  А сейчас,  едва  начал зарабатывать, явился богачом  и
расселся благодетелем.
     -  Если  "вечно",  то на  чьи деньги ты  прилетел из  Владивостока?  Те
деньги, Шкляра, кстати, ты мне до сих пор не вернул.
     - Мальчики,  вам больше не о чем  разговаривать? - вмешалась Тоня.  - У
меня уши вянут от ваших разговоров.
     -  Боря  сам  начал  подбивать  бабки,  -  ответил  Шкляра,  усмехаясь,
раскуривая трубку, довольный, что я отважился на упрек. -  Да,  ты помог мне
во Владивостоке,  есть такой  долг. Но чем столько лет стесняться и помнить,
что помог, не  лучше ли  было  сказать: "Верни  долг!"? Я  тебе тоже напомню
"кстати": ты проиграл ящик шампанского Кире Михайловне. Ты думаешь отдавать?
     - Спор пустяковый, не стоил и бутылки.
     - Спор есть спор. Ты обиделся на Киру Михайловну, что она больше твоего
разбирается в марках шампанского. Как до этого обиделся на меня, что я лучше
тебя пишу в прозе. Кстати, последняя твоя повесть  в "Немане" - плоха. Да...
Не предупредил никого - и ушел! Так не делается  в интеллигентных компаниях.
Я потом выгораживал тебя.
     - У меня было плохое настроение. Увижу Киру Михайловну, извинюсь.
     -  Это как  тебе угодно. Деньги я  тебе  верну, не сомневайся. А сейчас
выпьем по последней - и нам пора.
     Мне  было стыдно,  что  затеял  спор  из-за старого долга, который он в
самом  деле вернет.  Ведь Шкляра не раз рассчитывался за меня  и  сейчас вон
сколько навез. Правда, как  я узнал после, с этим угощением они уже побывали
в больнице. Навестили девчонку, которую пытался изнасиловать  Южанин Леонид.
Подарили ей журнал  с моей повестью  и вырвали-таки согласие  не подавать  в
суд!  Журнал девчонка взяла, а от угощения отказалась. Не  зная ни  о чем, я
переживал за плохую прозу и за то, что сорвался. Добавив ко всему и мой долг
Кире Михайловне, Шкляра, можно сказать, меня свалил... Я лежал  на лопатках!
Тоня уже  не могла меня защитить.  До  этого Шкляра и ее  не  пожалел.  Тоне
захотелось высказать победителю собачью преданность.
     Придвинувшись вплотную к  Шкляре, обняла его своей  округленной рукой с
утопающими  в  припухлостях косточками пальцев. Положила  голову на  плечо и
подмигнула мне, так  как  она одновременно той  рукой,  что обнимала Шкляру,
толкала его под локоть, мешая разливать вино. Они сейчас этим забавлялись, а
я вспоминал,  как глупо  вел себя у  Киры  Михайловны,  пышнотелой  еврейки,
устраивавшей литературные вечера. На вечере том, когда ушел  отдыхать старый
муж  Киры  Михайловны,  написавший  чуть  ли  не  в  прошлом  веке известный
исторический  роман, началось царствование Шкляры.  Неловко  откупорив среди
чтения стихов бутылку шампанского,  как это  делал на Камчатке, в  ресторане
"Вулкан",  стреляя в спину пробегавшим официантам, я прервал  сон мужа  Киры
Михайловны. Тот  прибежал,  Шкляра оборвал чтение стихов, а  Кире Михайловне
пришлось с  досадой  подтирать пол.  Я  не  выносил  Киру  Михайловну еще со
студенческих  лет.  Тогда  собирался  писать дипломную работу  о Константине
Георгиевиче Паустовском.  Никак не  мог  засесть:  соревнования,  спортивные
сборы. А тут подходит профессор Луферов, доцент,  белорусский литературовед:
"Мне  понравилось,  что  ты написал  о Пимене  Панченко. Хочешь, зачту  твою
рецензию  за дипломную работу?" - а Кира Михайловна объяснила, что, дескать,
побоялся писать про критикуемого тогда Константина Георгиевича!  Кого и чего
я мог бояться в те годы? Раз Толик Йофа зашел на  посиделки, удивился:  "Что
вы молитесь  на Киру?  Где ваши  глаза?" - и две недели, пока не уехал Йофа,
никто не  приглашал  Шкляру со стихами.  Я  вел себя по-хамски, но вовсе  не
из-за Киры. Меня  бил озноб из-за того,  что  Шкляра  прочитал  у себя дома.
Заспорил  насчет  шампанского,  хотя  знал,  что  проиграю. Потом смылся под
видом, что знаю магазин, где можно шампанское купить... Одним этим вечером у
Киры Михайловны Шкляра мог меня доконать.
     - Ты мог ответить Кире Михайловне: "Я проиграл спор, и я рассчитаюсь за
это  хорошим  рассказом",  -  объяснил мне  промашку  Шкляра.  -  Ты  просто
заплавался,  перестал  улавливать стиль отношений  между друзьями. Вот  тебе
показательный пример: Валера Раевский, то есть Петруша. Захожу с Евтушенко в
театр  на   Таганке.   Петруша  встречает   у  дверей:  "Проходите,  Евгений
Александрович! вот раздевалка". Я целую минуту ждал, пока Петруша обратит на
меня внимание! Говорю  ему: "Петруша, я думал, что  ты стажер  у Любимова, а
ты, оказывается,  у него  при гардеробе:Скинь-ка с меня пальто!" - и даю ему
троячку.
     - Взял троячку?
     - А как же!  Теперь буду ходить к  нему в театр Янки  Купалы,  там тоже
будет брать, увидишь.
     - Кто он там?
     - Там он главный режиссер. Актеры ходят и говорят, как он. Копируют все
его жесты. Так что туда теперь ходить - одно разорение.
     - Вчера получила от него письмо, - засыпающим голосом  сказала  Тоня. -
Умоляет сыграть роль в спектакле по Брехту.
     - Там есть женские роли?
     - Есть, какая-то маркитантка.
     Шкляра живо осведомился:
     - У тебя сохранилось письмо?
     - Где-то валяется.
     - Отлично! Подловлю его с поличным... - Шкляра сиял.
     В  тоне  его  голоса  проскальзывало любование Петрушей,  которого  он,
высмеивая,  любил. Так  что назидательный урок с  троячкой, по-видимому, мне
уже не подходил, как бутафорившему Петруше. Я видел Петрушу в Доме искусств.
Прямо державшийся, с горбоносым  породистым лицом, вибрируя ноздрями, словно
от  постоянно сдерживаемого смеха, Петруша нехотя подошел. Подал свою  вялую
руку,  ленясь  напрячь  даже  для  пожатия. Зато ел  охотно,  сразу беря  из
нескольких тарелок, в своей манере: одновременно  есть все, что  поставлено.
Впервые услышал от него о "зажиме", который устроили ему евреи. Я не верил в
антисемитизм Петруши,  но мне надоело его слушать. Не выдержав,  я  спросил:
где его могли зажать  евреи? Пусть укажет место. В Министерстве культуры  их
нет,  в ЦК - тем паче.  Толя  Сакевич,  сидевший со мной, тоже посмеялся над
страхами Петруши; тот  смутился и  слинял.  Уж,  видно, он  чем  приглянулся
товарищам  из  ЦК  и пел с чужого  голоса.  Петруша все ж был талантлив, его
продвижение стоило приветствовать.
     - Недаром, выходит, вы потрудились из-за него с Толей Йофой...
     Шкляра, шевельнув бокалом, чтоб отстранить Тоню, сказал резко:
     - Не хочу слышать про Йофу! Никакого Йофы больше нет.
     - В каком смысле?
     - В  любом!  Во-первых,  изменил фамилию: Анатолий Куклин.  Есть  такой
слабенький ленинградский  поэтик - Лев Куклин. Теперь Толя - через свою жену
- стал ему родней. Произошел  скандал: поэтик Куклин возненавидел  полуеврея
Йофу.  Поскольку  тот  может бросить  тень на  его чистокровность.  Три года
добивался Йофа ленинградской прописки. Прописка доконала  его. Великого Йофы
больше нет.
     - Откуда ты знаешь?
     -  Был  в Ленинграде,  на литературном вечере. Толик  вычитал из афиши,
пришел. Я понял, что заблуждался насчет своего друга детства. Жалкая, ничего
не  значащая  фамилия  "Куклин",  кстати,  полуеврейская, оказалась жизненно
важной для Толика Йофы. Для чего?  Чтоб снять "Ночи Кабирии" в русском духе?
Нет. Чтоб отираться  неприметным  экскурсоводом  в Эрмитаже,  возле  великих
полотен. Я е