островах". Был уже период затухания
весенне-летнего  промысла.  Море менялось, лед стал  более  разреженный и не
такой гибельный от подсовов.  Порой,  при  сильных ветрах, сбивавших ледовые
поля, мы натыкались  на массы зверя. Но  он стал очень пугливый и уже сходил
на воду, чтоб заронить свое семя.
     Тем не менее я там прошел настоящую проверку, как командир. Мы влипли в
переделку,  нас  разыскивали  трое суток. Вместе  с нами  еще  был  тульский
инженер, испытатель новой винтовки. Он все время хотел застрелиться, мы и не
обращали  на него внимания. Выбрались  сами из ледового  плена,  использовав
попутный ветер, сшив паруса из одеял. Возвращение обернулось  несчастьем для
нас. Пока  я  писал  в  столовой  отчет капитану, в каюте,  оставшись  один,
внезапно, без  всяких причин зарезался  Колька Помогаев.  Но я  уже  намного
опередил события.
     Не думал  я,  что  мне  так повезет  на ребят.  Старшина их, которого я
сменил, был  другим человеком. Уходя в отпуск, битый час переписывал на меня
робу.  Покрутит рубаху: что еще можно  снять? Отрезал  пуговицу, вытащил  из
шапки иголку  с  ниткой. Носки рваные преподнес, как подарок. Я слышал,  что
из-за него  повесилась морячка  на одном пароходе. Наверное, и  отпуск летом
получил за  ее счет. Видел  его на лихтере,  в толпе уплывавших на  материк.
Сидел  чистенький,  завитой,  что  педераст, - и такие  зверобои!  Ну, а кэп
"Крылатки" вообще не  чета нашему Вершинину. Вершинина на руках  несут, а он
смотрит орлом. И даже такой, беспомощный, на руках Батька или в кресле своем
движущемся,  -  и  в морду  может  заехать, если  что не по нем.  А  какая у
Вершинина  в  каюте  библиотека! А  старинные компасы,  хронометры,  морские
карты, которые  Вершинин  составил сам... Этот кэп, с "Крылатки", такой:  по
трапу спускается с папироской, глаза закрыты  и кричит. Если глаза  откроет,
говорить не может. Он  подозревал - и  не без оснований - что  всем хотелось
передышки. Поэтому залезал на мачту  и боты выглядывал: чем  они занимаются?
Зверя ищут или прохлаждаются? Увидел бот, закрыл глаза, начал орать - и упал
с мачты. Дурака Бог бережет! Угодил на маленькую льдину, она самортизировала
- только промок. Посидел, покряхтел, проперделся - и опять за свое.
     Когда  в рассказе  "Москальво" я говорю о  капитане, то имею  в виду не
его. Но там, в рассказе, есть боцман Саня, еще смешней капитана. У него одно
слово: "Дай". Увидит ракеты, фальшвейеры, линь  крученый, сапоги на  ремнях,
байковое белье, патроны, - что есть на боте, то ему дай! Ты куришь, он тянет
руку, а - куда он воткнет папиросу, если уже  курит? Это у него как условный
рефлекс... В  рассказ  "Москальво", который подается от лица Генки Дюжикова,
не вошел  эпизод, как я стоял  с  Лизкой на песке, а боцман  Саня нас засек.
Светила луна, мы  перед этим  отмучились с Лизкой в "петушках",  такие цветы
есть  фиолетовые  на  Сахалине. В  них орды комарья, местных они не  кусают.
Лизка надела на меня свою юбку, чтоб выдержал эту казнь. Стоим, я в Лизкиной
юбке, а тут идет боцман Саня.  У всех поселковых женщин просил, никто ему не
дал. Увидел меня  в юбке, вылупил глаза. Вижу: сейчас у меня  будет просить.
Бутылка "виски" торчит  у него из кармана. Я у Лизки  достал грудь,  говорю:
"Подержись,  а нам  бутылка".  Саня руку  протянул,  рука  трясется,  как  у
пьяницы. Лизка ему грудью по  носу: "Проваливай, чего слюни распустил!" -  А
я: "Стой, бутылка наша".
     Что и говорить: куда им до "Моржа"!
     К тому времени лед  разблокировал острова, они смотрелись,  как полотна
Рериха. Но как туда попасть?  Капитан гнал в море боты, по разреженному льду
он следовал за нами по  пятам. Даже  зверя  стрелял со шхуны, что  считалось
позором  на "Морже".  Выйдет в белых  перчатках,  с  винтовкой,  что  привез
тульский  инженер, и  стреляет. В тумане мы умели  определять,  когда к  нам
подкрадывается "Крылатка". Генка Дюжиков стрелял прямо по ней. Все прятались
на шхуне, когда входила в туман... Можно еще так: лечь на  льдину, приложить
к ней ухо - и услышишь работающий двигатель. Колька Помогаев с его нюхом мог
точно  сообщить,  что готовят  на ужин.  Или  сядешь  с подветренной стороны
ропака, откроешь рот  и слушаешь, где шхуна идет,  - аж челюсти сводит! Этим
мы в море и занимались. Раз капитан подстрелил с "Крылатки" лахтака, - лежал
рыжий на льдине, как куль соломы. Зверь оказался с застарелой раной, капитан
съел его больную печень, заболел - и мы неделю погуляли на островах.
     Подходя к островам, доступным с воды, не  таким опасным и мрачным,  как
Курилы   и  Командоры,  мы   становились  там  хозяевами.  Появлялись,  чтоб
прокричать этим  плато, ручьям  с форелью,  долинам,  заросшим шиповником  и
диким  чесноком;  медведям,  уткам  и  горным  козлам:  трепещите!  Мы  ваши
властелины. Больше всего пропадали на птичьих базарах, где Колька  показывал
свои качества как скалолаз. Залезать босиком просто, а спускаться? Я  залез,
чуть  не  плакал  -  снимите!  Генка  Дюжиков тоже  рыдал из-за  этого. Норы
глубокие, что  ангары; Колька туда забирался, спускал нам  корзины с яйцами:
крупные, белые, в черных крапинах, с красным  желтком в половину яйца. Сырые
есть  нельзя  из-за  витаминов,  только  вареные, -  яйца  кайр  и топорков,
северных попугаев, черных, с  желтыми косичками.  Когда топорки летят, у них
клювы красные  блестят, что топоры отточенные. Они здорово клювами орудуют и
плюются вонючей  слюной.  Кольку после базара всегда  отсаживали  от себя  в
сторону.  Очень интересно они взлетают,  разбегаясь по воде, топорки, -  как
самолеты по полосе.
     Остров Ионы, целая колония птиц. В ясную погоду он - поднят  миражом. У
берега  касатка нырнула, показав черную спину, и  мерно погрузилась, вильнув
плавником. Восход с радугами, две  радуги повисли. В них растворились облака
багровые,  потом  отклеились; стала видна  длинная взлохмаченная непрерывная
полоса  облаков. Нет, это вовсе не облака, а стаи толкущихся,  как  комарье,
птиц. Лежим  на берегу, объевшись  ягод, запекаем рыбу  в  золе. Море от нас
скрыто намытой галечной  косой. Я решил глянуть на  море за ней. Было тихое,
выглянул:  е-мое! Зыбь пошла  несусветная, сахалинская...  Бежим к боту, все
бросив, -  уже не до  смеха.  Гребем, отдаляется  бурый с  зеленью берег,  с
полосой от  скатывающейся речки. Вблизи он малоприметный, как если подходишь
вплотную к картине.  А отгребли, - удаляется,  постепенно изменяясь.  Восход
приподнял его,  сверху  образовался  купол синевы,  по  скатам  волн  полосы
играют.  Птицы  возвращаются;  сверху,  как  пролетают, осыпают  нас  пухом.
Потешаемся над Колькой, которому  топорок прокусил палец.  Генка  наказывает
топорка  отрублением головы.  Я голову взял топорковую,  а  она смотрит, как
смотрела, и клювом шевелит. Восход сузился, как щель в гирокомпасе, подходим
к борту шхуны. Там  повар, нос  как у топорка. Говорит  Генке: "Дочка привет
тебе передавала". -  "Мне  что  до этого?" -  "Обрюхатил  девку, а  сейчас в
кусты?" -  смеется  повар.  Все выходят, смотрят,  чем у нас  поживиться. Мы
привезли бот яиц.
     Птицы уже  по второму разу неслись,  а мы только  утвердили свой особый
статус. Капитан  стал  гнать нас  на  берег, как  до этого в море. Раз глаза
закрыл, закричал:  "Добудьте волоса на кисти. Там кони дикие ходют, отрежьте
с хвоста". Он  слышал про табун  диких лошадей, оставшихся еще от японцев. Я
описал остров Елизаветы,  "похожий на раскинувшуюся женщину". Но там не бабу
ловить! Попробуй  поймай  дикую лошадь  голыми руками? Лишь наш кэп мог дать
такое задание. Зато мы  поймали жеребенка: "Он стоял смирно, расставив худые
ноги, кожа у него прыгала на  спине, а бок обсыхал и  становился  желтым; он
тяжело  дышал и косил  на  нас  блестящим  глазом по-японски,  и Генка вдруг
обхватил его  за шею  и поцеловал прямо в мягкие черные губы, и повалился на
траву: "Все одно, что девчонку милую поцеловал!.."
     Так оно и было, как в рассказе, что Генка поцеловал дикую кобылку. Но я
не умилился, смысл был  в  другом: в тоске.  Отчаянное, на  грани  истерики,
буйство моих героев из цикла рассказов "Москальво" кажется немотивированным.
Но  оно выводилось из предыдущих  новелл. Фатальность судьбы, прозвучавшая в
"Счастливчике"  и "Нашем море", проявляет себя  в иного рода сумасбродствах;
дает себя  знать среди скоротечных удовольствий  и  встреч, "выпавших героям
случайно, как выпадает счастливый лотерейный билет"  (О. Михайлов). Надорвав
нити с землей, я сделал эту тему лейтмотивом.
     База  Спафарьево, там мы часто  бывали,  имела  отвод: длинную  отмель,
уходящую  в   море  километров  на  пять.   На  конце  отмели   -   островок
Недоразумения,  похожий на  риф.  Я  сделал его  названием  рассказа, вызвав
справедливый  упрек В.  Лакшина: "Название  - не  находка!" Но я  тяготею  к
географии мест,  это  моя слабинка.  На рифе построили баню, в двух шагах от
нее затонул полутис "Ишим", его почти засосало в песок.
     В  бане, разделенной  невысокой перегородкой, мылись моряки и работницы
рыбокомбината. Помывшись, работницы спешили уйти по косе до прилива. Бывало,
прилив застигал их, а также разыскивавших рыбу собак, и они бежали,  высунув
язык, чтоб не утащило  в море. А моряки,  наоборот,  ждали прилива: подходил
бот и забирал их на шхуну.
     Утром еще, как подошли на сильной зыби к Спафарьево, стали  знакомиться
с  работницами. Одна из  них,  рослая, статная  Любка, сказала: "Я видела из
окна,  как  вы  подходите.  Судна  не  видно,  одни  брызги.  Говорю  Зинке:
"Обязательно влюблюсь в матроса с "Крылатки", - и смотрит на Генку Дюжикова.
А вечером в бане, общаясь с Колькой  в клубах пара, признается ему, спутав с
Генкой: "Так  мужика хочется, прямо места  себе  не нахожу, а все не по мне,
пресные какие-то...  Вот  бы такого,  как  ты,  полюбить!"  Маленький Колька
удивлен таким выбором, но  держит марку: "Я вообще  отчаянный,  - согласился
Колька,  -  я  всякую глупость могу  сделать".  Ради такого дела  он  решает
окончательно завязать с  морем, и, отвязав в рейсе от  шхуны  лодку-ледянку,
гребет сюда, пересилив  шторм, выстроив по дороге план своей с Любкой жизни.
"На, передай  Генке от меня, - Любка протянула  букет ромашек. Насобирала  в
тайге, думала,  что придет... -  и  захохотала вдруг. "Ты чего?" - испугался
Колька".  - "Смешное подумала!..  - и  добавила тихо,  глядя внимательно  на
него. - А голос твой  мне  точно  знакомый".  Я  пожалел  невезучего  Кольку
Помогаева  в рассказе "Лошади  в порту", придумав  ему  семейную жизнь:  что
будто  бы он  живет, как у Бога  за  пазухой, ловя каракатиц  и сбывая их  в
пивной ларек.  В рассказе  Генка Дюжиков, зайдя с моря в поселок и  случайно
застав  дружка, который клянчит пиво в  долг, - забыв  про те дела, что  они
творили на  Шантарах,  - отнесся к  Кольке со  всей строгостью:  "Он  в упор
посмотрел на меня, как только он один умел смотреть, и я понял, что сболтнул
лишнее,  и тотчас  почувствовал, как  что-то  надвигается, что-то  жуткое  и
отчаянное,  неотвратимое: "Жену  уведет у меня,  огород  разрушит, козу  эту
продаст..." Я видел по его глазам, что не  миновать беды,  не простит он мне
мою радость, и ожесточился против него внутренне".
     Сам же Генка,  стряхнув с  себя землю с  ее  искушениями,  был  наповал
свален  любовью  в  рассказе "Москальво". Там  Генка,  ведя судно, высмотрел
среди баб,  загорающих в чем мать родила на  полузасыпанных песком кунгасах,
девчонку.   Потом  он  пытается  установить   ее   личность  в  поселке,   и
устанавливает-таки:  "Она была худенькая, юная,  совсем девочка. Смуглое  ее
лицо с выпуклым лбом, густые выгоревшие  на солнце волосы, нежный свежий рот
и раскосые глаза, -  все это  было  лучше,  чем надо...  - "Я тебя в бинокль
увидел, - сказал я. - У тебя родинка на этом месте, верно?" - "А ну тебя!" -
захохотала она, и у нее было такое веселое милое лицо, что я тоже засмеялся:
я прямо влюбился в нее с  первого взгляда".  Генка Дюжиков в нее влюбляется,
как в ту дикую кобылку, но он, хваставшийся  связью с дочкой повара: "Кто ее
не охмуряет! Зато с плаванья приду, только моя будет...", - разве он, Генка,
способен на такую жизнь? "Я видел, как она, вылетев в  полосу лунного света,
как  наткнулась на него  с разбегу, и проговорила, задыхаясь:  "Не  уходи...
Генка", -  и тут Колька и боцман Саня взяли меня за руки и  посмотрели мне в
глаза так,  что  я  застеснялся  вдруг, совсем обалдел  и  не  знал, что  ей
ответить".
     Критик Олег Михайлов в рецензии для "Советского писателя"  почувствовал
в  рассказе  "нечто  иное,  серьезное,  если  угодно, большое  и  настоящее,
выражающее глубинные  отношения  между людьми",  -  я  благодарен  за  такую
оценку, но смысл  как  раз  в противоположном:  в необратимой утрате  важных
начал, хотя внешне  как  бы утверждается их  приобретение. Другое дело,  что
потом,  в море, это осознается в новой  ипостаси, которую навеет удаление, -
как в образе ледового миража! - оставляя незаживающие сердечные раны. Должно
быть,  от  такой  раны и  погиб Колька Помогаев, став жертвой бедовой Любки,
которая не сумела отличить его в бане от Генки Дюжикова.
     Страдая  за них, и  что сам такой,  я  искал слова, чтоб выразить  свои
чувства:   "наговор",   набор  неуправляемых,  выстраиваемых  в  лексическом
беспорядке слов; порой впадал в транс, нес тарабарщину: "и безо всякой связи
подумал: сколько друзей растерял я по свету, сколько ребят увезли от меня во
все стороны пароходы, я даже не знал, где они сейчас, и мысленно пожелал им,
чтоб  не утонули, и, значит,  если кто-нибудь из нас хоть раз испытал что-то
такое, то поймет и не осудит нас..."  Я уже усвоил, что грамматический строй
речи существует не  только для того, чтоб грамотно выразить себя. Живой язык
сообразуется с  ритмом, который ему  задаешь  своим переживанием, волнением,
тоской,  токами крови...  Вот и заработает тогда-то  та-та-тайный передатчик
обратной связи, а ты весь - тончайший  улавливатель слов, единственно нужных
тебе, и твоя антенна - кончик пера!
     В крошечном рассказике  "Мыс Анна", который Василь Быков назвал "родней
"Постороннему"  А.Камю,  волна  чувства, круша все  препоны, устремляется  с
первого слова,  без всякого оповещения. Стихия зачина, укладываясь  в период
почти из одной текущей до бесконечности фразы, построена на лунной фазе,  на
амплитуде движения, развития и затухания морской волны: "В  Анне, в портовой
забегаловке  с  кружевами  пивной пены на земляном полу, с запахом  гнили от
винных  бочек, в сутолоке и криках товарищей, с  которыми Дюжиков вернулся с
промысла,  маленькая гадалка  Аня  предсказала  ему  скорую  гибель,  а  он,
засмеявшись, выхватил карту, которую девочка сжимала в худеньком кулачке, и,
не  посмотрев на нее, разорвал  в клочки. А потом, вернувшись к столу, глядя
через  замутненное дыханием окно на застывшую бухту и стояночные огни судов,
он вдруг  подумал об этом  всерьез -  о той  последней минуте, которая может
наступить не сегодня, так завтра, и погаснет свет в очах, и вытечет  из души
вся боль и вся радость, как летний дождевой ручеек..."
     Не  знаю, остался ли Генка живой, перейдя на "Воямполку", несчастнейшую
шхуну, когда ее в  Сахалинском заливе захватили  зыбучие  пески. Это  жуткое
дело  там,  на  мелководье:  деревянное  судно,  проваливаясь между волнами,
днищем цепляется за донный песок. Я  описал в "Последнем  рейсе "Моржа", как
Вершинин с Батьком, - на руле сам Счастливчик! - проходят пески,  не обращая
внимания на  буи, так  как  им  нельзя  доверять.  Там  в  рулевой  корифеи,
величайшие моряки! - и то Вершинин, когда Батек начинает суетиться, обряжать
его к смерти,  а капитан недоволен  местом  погребения на  песках, -  тогда,
изловчась,  Вершинин раскровянил Батьку сопатку, - то есть  и на "Морже"  не
все так гладко обошлось на  песках. А  на "Воямполке" вдобавок -  дифферент,
перекос от тюленьего жира. Шхуна завязла в  песках, ее  засосало до марсовой
бочки еще раньше, чем явился спасатель "Атлас".
     А я  был  уже  на зверошхуне "Белек",  среди людей, изломанных судьбой,
избитых без пощады. Там и  произошел случай с китом, который спал на воде, и
мы на него наехали  ночью на боте. Хорошо, что кит не открыл пасть, а только
шевельнулся слегка, что было достаточно. Я не намерен больше шутить, так как
увидел не  промысел,  а  убийство зверей,  и об этом я  сказал, не  покривив
душой. По-видимому, хватит одного описания: "Между тем берег  был уже совсем
рядом  и оттуда,  заглушая  рев  прибоя, доносился  храп спящего зверя.  Они
обошли остров с подветренной стороны и стали медленно подходить. Несмотря на
то, что  был отлив,  вода стояла высоко, как это бывает в пору полной  луны.
Прибой разбивался на камнях, окатывая бот брызгами и пеной, и  в темноте они
долго искали  узкость между  осохших  камней,  чтоб пристать.  Бот  ударялся
широким,  обшитым железной рубашкой носом о  камни, а люди  прыгали на берег
один  за  другим,  исчезая  в   пене,  оскальзываясь  на  мокрых,  оклеенных
водорослями камнях, а выше линии прибоя камни были сухие; рубчатые резиновые
подошвы сапог прямо  липли к ним. Они довольно быстро продвигались в темноте
и  минут через сорок добрались до гребня, а лежка тюленя  была за гребнем, и
от храпа зверя глохло в ушах. Одолев гребень, они  увидели тюленей, лежавших
на галечном пляже. Прибой бил передним тюленям в морды, они отползали вверх,
они не слышали  людей  из-за  шума прибоя.  Но тут  кто-то из  ребят  сделал
неосторожное движение, а возможно, вожак  учуял запах человека. Он закричал,
а   вслед   закричало  несколько  тюленей.   Моряки   слышали  шум   гальки,
растревоженной ластами животных, и плеск - это передние тюлени уже добрались
до  воды.  Тогда  помощник  выпустил  ракету, и они  кинулись...  На  ботах,
курсирующих  вдоль  берега,  включили   прожекторы,  и   в  их  свете  лежка
представляла  фантастическое  зрелище. Была плотная,  серая,  хрипящая масса
зверя, которая ползла  к  морю, -  многие тюлени не слышали  вожака и спали,
задние налезали на  передних и не  могли  перелезть через них; фигуры людей,
бежавших  наперерез зверю, утопая  по колено в крупной гальке; глухие  удары
дубин,  хруст   раздробленной  кости  и   искры  от   камней,  когда  бьющий
промахивался,  и  многие  тюлени,  видя,  что им не выбраться к воде, ползли
обратно и укладывались на гальке, глядя, как люди подбегают и убивают их..."
     Василь Быков в своем письме, которое я постоянно  цитирую, так как  оно
было  светом  в  моем  окошке,  пишет: "Все  рассказы в  сборнике  подобраны
удивительно  равные,  нет  ни одного  слабого или слабее  других. Часто  при
чтении  даже  возникала мысль:  как  это  напечатали? То  есть это настолько
хорошо,  что  совсем  не  по  времени". Мне  здорово  повезло на  рецензента
О.Михайлова,   известного  московского   критика,  буниноведа,   составителя
сочинений Ивана Алексеевича Бунина. Приоритет издания  этого писателя  после
долгих  лет  забвения  на  родине  целиком  и  полностью  принадлежит  Олегу
Михайлову. Повезло  и  с  редактором  Игорем  Ждановым,  конечно,  он спас и
"Полынью".
     Остался  у  меня в Москве  большой друг  Игорь  Акимов, критик  журнала
"Юность", с которого все и началось. Собрав разрозненные  мои рассказы, один
за другим отвергаемые журналами, он придал им вес в  форме  единой рукописи,
уговорив Олега Михайлова, как до  этого Владимира  Лакшина,  ознакомиться  с
опусами молодого гения с Дальнего Востока. Никто и не думал, что я в Минске,
никому  и  в  голову  не приходило, кто  я.  Такие  рассказы  мог  написать,
безусловно,  человек,  родившийся  на  суровых берегах  Сахалина, с  детства
познавший  быт  и  труд  зверобоев,  китоловов.   Сколько  раз  он,  Акимов,
завороженный замыслом "Полыньи",  призывал меня  в письмах "вернуться  к той
книге, ради которой ты живешь!" Сам  он,  писатель  и  критик,  был известен
спортивными ре