ряка,
расписывал себя богачом. Но этим-то  и подпортил  ему настроение. Теперь ваш
ход, господин червяк...
     - Пустяк, десять минимальных...
     Вот это "пустяк"! Я терял половину обменянных денег... Отсчитал  новыми
длиннющими ассигнациями  с  гербом  "Погони"  по  десять  тысяч  каждая. Дал
рассмотреть и необменянные "зеленые"...
     - Благодарю за аудиенцию.
     - Был рад с вами поговорить.
     Спускаясь  по  этажам, рассмотрел  "документ",  который  он  выдал мне.
Документ состоял  из  одной строки: что еврейское имя "Моисей" соответствует
русскому  "Михаил", - ссылка на том энциклопедии и червячная подпись. Если б
не придуривался до этого, я б сейчас вернулся и объяснил, чем занимается его
институт,  заполучив   монополию   сличать   родовые   еврейские   имена   с
приобретенными за столетия ассимиляции. С какой стати институт отделившегося
государства  взвалил  на себя  функцию  Российской Академии? И  как  в  этой
функции выглядит  институт  мовазнавства... Недавно,  настроив  "Малыша"  на
московскую волну,  я получил приветствие от  популярной  музыкальной станции
"Радиорокс",  чья  репутация не вызывает сомнений. Меня  поздравили  с "Днем
Моисея",  пояснив,  что  "Моисей"  - древнеегипетское  имя,  соответствующее
еврейскому "Михаил".

11. В городском ОВИРе. Прорыв к Бэле
     На площади Якуба Коласа я спустился в подземный переход,  чтоб выйти на
другую  сторону проспекта  Франциска Скорины. В  переходе  на грязных плитах
расселись обнищавшие алкоголики; их лица, одутловатые, с  резкими морщинами,
отвиснув,  мотались,  как  тряпичные.   Поднявшись   из   глубины   тоннеля,
расширившись в  плечах и груди, прошли парни в кожаных  куртках. Один из них
возбужденно говорил,  притормаживая другого  за руку:  "Я дикий, я ко  всему
опоздал! Не найдешь  бабу, отдашь свою - чтоб  я жил!" Впереди  обозначилась
женская фигура, привычно взял ее за ориентир.  Вдруг женщина  харкнула перед
собой,  и я  заметался, куда свернуть,  чтоб  не  видеть  ее плевка...  Свет
меркнет, когда очутишься  в такой толпе!.. Иногда,  после удачных строчек, я
пробовал  мириться  с  Минском,  но  всякий  раз  убеждался:  счастье в  нем
противозаконно, удача  -  пустой звук. В море  видел избавление,  но и море,
особенно в последние годы, отдаляло  от людей. Когда пропускаешь весну, лето
и  осень, а взамен получаешь кучку обесценившихся рублей... Ведь мы не могли
их  вовремя  истратить!..  Что  - валюта?  Валюта дается  на отдых  в  чужих
портах!..  Когда получаешь  то, что  любой  нищий мог отсидеть  за  неделю в
подземном  переходе, тогда по приходу мы  радовались, если  идущий навстречу
человек внезапно падал, наступив  на камень,  и  ликовали,  если при этом он
разбивал себе голову.
     Возле филармонии  свернул под арку большого дома. Во дворе, в помещении
бывшего детского  садика, находился городской  ОВИР. Я не  знал,  когда  еще
выберусь  в город,  если меня затянет  "Роман  о  себе", и решил  ничего  не
откладывать.  Почему не получить паспорт  сегодня?  Придется потерпеть  свой
статус  "отъезжающего"  и   все   аксессуары,  которыми   низменная  система
обставляет такой статус. Мало приятного и в самих отъезжающих. Многие из них
и не задумывались,  куда едут и  зачем. Просто меняли место  жительства.  Не
нация,  а какая-то блуждающая пыль... Подует  другой  ветер -  и  их понесет
обратно. Чем больше  их познавал, тем больше отстранялся. Я понимал, что моя
жизнь,  которую  сам  сочинил  и следовал  ей из  своей  потребности, так  и
останется при мне. Никуда от себя не денешься.
     Подготовившись  к  длинной очереди, я  был удивлен, войдя: внутри ОВИРа
пусто. Обошел  коридоры, где  отстаивались посетители:  никого.  Повторялось
нечто схожее с институтом мовазнавства.  Только здесь персонал был зрительно
уловим. То и дело какой-либо чин двумя шагами переходил  из  своего отдела в
тот,  что напротив. Остановить невозможно  и выяснять бесполезно. Уже усвоил
их  правило  -  не  отвечать. Людишки  эти, паразитирующие  на  отъезжающих,
открыто презирали своих кормителей... Ох, я устал об этом говорить! Но и как
обминешь, если пострадал от них?
     Мог быть и неприемный день, конечно. Только я не помнил случая со мной,
чтоб, куда-то явившись,  не позвонив, не известив заранее, я все ж не успел,
не попал точно. Вот  если б  позвонил, договорился, -  тогда дело другое.  Я
разгадал тишину  ОВИРа, когда приоткрыл дверь в  зал  заседаний.  Не то меня
привлек афоризм, повешенный в виде милицейского лозунга: "Каждая последующая
печать уничтожает предыдущую!" - не то  поддался из привычки: не раз заходил
в  такой  игровой детский класс за Олегом и Аней. Там  увидел всех:  человек
полтораста, сжавшихся  в  тесную  кучку и  замерших в  оцепенении, словно их
ожидала казнь. Так смирно сидеть  и терпеливо ждать могли только евреи. Тоже
намеревался  присесть  тихонько,  да  зацепил ногой  за  перевернутый  стул.
Попробовал поставить в воздухе на ножки. Стул не подчинился, и я его откинул
в  сторону.  Люди зашевелились,  почувствовали  себя  свободнее.  Среди  них
оказался мой знакомый по курсам иврита Иван, то есть Исаак, - в соответствии
с томом  Белорусской энциклопедии.  Исаак имел примечательные черты: порознь
русские, они  складывались в еврейское выражение. Постарше меня, без единого
седого волоска.  Несмотря на то, что ребенком попал в гетто, пережил погромы
и  расстрелы.  Это  был  человек,  который  познал  наяву  то,  что  я  лишь
представлял по Рясне. Помню свой интерес к нему, но он, интерес этот, как-то
распылился.
     Сейчас мы обрадовались, как свои, и отделились перекурить. Исаак жалел,
что зря отпрашивался с завода. Мог отпахать те два часа, что оставались, чем
тратить здесь время по-пустому. Новый завод, куда он перешел, шевелился-таки
на заказах! Взяли Исаака без трудовой, повезло, когда уйма своих  уволенных.
А он взял да отпросился за два часа до смены.
     -  Три автобуса  сменил,  так  торопился сюда,  - нагружал  Исаак своим
горем. - И ночью плохо выспался. В 12 звонит человек, открываю: наш лагерный
капо. Украинец, зверюга - как приснился! Пришел к маме подписать бумагу, что
выручал евреев.
     - Зачем ему такая бумага?
     - Уезжает в Израиль. У него там хорошее дельце наклюнулось.
     - Мама подписала?
     - Ну да. Ведь  он оказался еврей... -  Исаак сделал паузу, как делает в
разговоре человек, еще что-то припоминая. - Ведь я сегодня  в ночную!  Опять
не высплюсь.
     - Зачем мучаешь себя так? Отдохнул бы, все равно уезжаешь.
     - Смеешься? У  меня  на  руках мама  больная, зять-инвалид и внученька,
совсем маленькая... Это ты едешь один, что тебе терять?
     - Действительно, извини.
     Сколько там таких соберется в Израиле, - перевидавших  Бог знает  что и
через все перескочивших,  как через детскую скакалку? Изведав нечеловеческий
ужас,  они как  бы утеряли болевой порог и, пребывая в  атрофии чувств, жили
одним днем до  дня  последнего. Об этом,  кстати, и о многом другом сказал в
своих  лагерных рассказах,  содрогнувших  мир, Тадеуш Боровский.  Поляк,  не
еврей,  испивший  свою  меру  унижений,  он,   заболев  смертельной  тоской,
отделался  от себя  "Прощанием с Марией".  Я  попробовал представить  Исаака
своим потенциальным  читателем...  Как в нем  отозвалась эта  идентификация?
Получил справку, что не  Иван, и  побежал на  смену. А  скоро - в Израиль, к
своему капо, который, уже хозяин, "балабайт", и не посмотрит, что  он Исаак.
Даст палкой по спине: "Пошел работать!.."
     Появилась в  коридоре инспекторша, не  такая  миниатюрная, как Вероника
Марленовна, и вовсе  не  такая; белобрысая,  со взбитыми  волосами, в черном
платье,  ступающая  так,   как  впервые  ходит  на   каблуках,  поигрывающая
ягодицами, несущая себя,  как на блюде, затхлая, больно кусающая сука, Елена
Ивановна.  Неся кучу паспортов  с проложенными  бумажками, она зацепилась за
тот  стул,  что я откинул,  и паспорта  рассыпались по полу.  Люди, сидевшие
смирно,  не выдержали: их  желанные паспорта!  Бумажки перемешаются, очередь
перепутается... Повскакали с мест,  и инспекторша, упреждая их, пронзительно
по-лагерному  крикнула: "Сидеть!  Не окружайте меня..." Все сели и смотрели,
как  она  собирает  паспорта,  по-девичьи скромно  присев,  похорошев  после
разъяренного крика. Умаслив всех, она поднялась: "А сейчас я объясню,  какие
права дает вам в любой стране паспорт Республики Беларусь".
     Я вышел в коридор, но не  успел и выкурить сигареты, как  из игрального
класса выскочил Исаак.  Взъерошенный,  не помня  себя, он промчался бы мимо,
если б я не дернул за рукав:
     - За что пострадал, брат кровный?
     - Не дала!
     - Как она даст? Она же при исполнении...
     - Не дала паспорта!
     - Справки не хватило?
     - Какие справки?! Из-за новой работы... Теперь на нее надо переписывать
и трудовую, и профсоюзный билет.
     - Обожди. Откуда ей знать, где ты устроился?
     -  Да я  ей  сам  сказал! -  Исаак чуть не  плакал. - Хотел  пройти без
очереди... Нет, я не дал ей в морду!
     - Хорошо, что не дал.
     Теперь народные  избранники, обрядившись  в  судейские мантии, сажали в
тюрьму любого,  кто обижался. Я пытался втолковать  Исааку, что угроза  этой
сучки - только угроза.  Все оформлено, будет она менять бумажки! Припугнула,
что полез вперед,  и  за  длинный еврейский язык. Иди,  становись обратно!..
Исаак  же, поколебавшись,  ответил,  что посоветуется с  серьезными  людьми.
Побежал в частную адвокатскую контору. Там его будут рады принять.
     В игральном классе порядок и тишина сошли с рельсов... Те, кому не дали
паспорт, рвались  к  Елене Ивановне, толпясь, отталкивая один другого. У нее
как? Начал  говорить,  нельзя досказать: "Отойдите,  не  мешайте  работать!"
Пожилая  женщина не могла  понять:  она выслала деньги  в ОВИР  по почтовому
переводу, хотя  следовало  на  бланке сберкассы...  "Но  деньги же у вас  на
счету!.." Елена Ивановна  снизошла к разъяснению: "Ничего не знаю. Посылайте
еще раз!"  Молодой человек,  чтоб  добиться ответа,  повторял,  как автомат:
"Куда отправлять справку?" - дождался: "Сейчас позову на помощь".
     Понаблюдав со стороны, я пришел к выводу:  паспорт  она мне не даст. Ни
одной  из  тех бумажек,  на  которых ловились эти люди, а  до этого поймался
Исаак,  при  мне  не  было  и  в  помине. Ни трудовой  книжки, оставшейся во
Владивостоке; ни  профсоюзного билета. Не  существовало  в  Минске и  такого
предприятия, которое бы могло их принять. Я числился лишь в Союзе писателей.
Писателю,  как известно, не  нужны ни трудовая книжка, ни профсоюзный билет.
Творческий стаж  устанавливался по публикациям, профсоюз заменяло членство в
Литфонде. Я  пришел сюда как человек свободной профессии, а  теперь до  меня
доехало,  что  никакой я им  не писатель. Обязан  иметь отметки, единые  для
всех.  Чтоб  убедиться в  своей  догадке,  позвонил Веронике  Марленовне. Та
подтвердила: мне не выдадут паспорта без отметки с последнего места работы и
сдачи туда  всех  документов на хранение. Вероника  Марленовна посоветовала:
"Сходите к начальнику. Прошлый раз он вам помог с Бэлой".
     Начальник ОВИРа начинал  прием  через полтора часа.  Нечего  мне  здесь
делать.
     Вышел через арку на площадь и побрел, куда глаза глядят. Думая о своем,
ничего не  замечал вокруг.  Даже  не  мог  сказать: кончился  уже или падает
снег?.. Я не предполагал в себе, следуя нога в ногу за своим романом, такого
необоримого желания убраться отсюда. Только собираюсь еще подписать приговор
своей прежней жизни - а он уже, оказывается, подписан!.. Как мне выкрутиться
в моем  положении? Положиться на начальника городского ОВИРа? В самом  деле,
особенный  человек.  То,  с чем тянули  резину  подчиненные, начальник решал
одной своей подписью. Двухчасовой прием кончал за несколько минут. К нему  и
не было посетителей. Кому придет в голову, что он может помочь? Мне пришло -
когда возникла неразрешимая ситуация с Бэлой. Я поступил неожиданно. Отыскал
свою приключенческую повесть, открыл  то  место, где мой герой  вспоминает о
матери,   потерявшейся   в  войну...  Вот,  мол,  доказательство!  Начальник
внимательно   прочитал  отчеркнутое  место.  Посмотрел  на   год  издания  и
издательство: "Беларусь". Взял ручку и написал на моем заявлении: "Принять к
рассмотрению!"
     Все ж я оказался не совсем точен, считая, что потерял мать. Меня до сих
пор удивляет, и это уже останется загадкой: каким образом попала к  Бэле моя
книга? Откуда ей знать, что  это я -  под другой  фамилией? Мне  передали  в
издательстве ее  письмо  с  обратным адресом,  который я проверил... Ведь  я
пробовал  ее  разыскать!  Тогда  поезд "Россия"  застрял  в Челябинске из-за
неисправности пути.  Я  рискнул,  приехал в Миасс,  перепроверил в  адресном
бюро.  Разыскал  заодно  и  вторую  Бэлу,  но выбрал  первую  -  мать. Нашел
квартиру, покрутился перед запертой дверью и ретировался, боясь не успеть на
поезд.  Даже  не побеспокоил  соседей, не поинтересовался насчет  нее... Что
толку, что  приезжал?  Нужна ли была мне Бэла, а я - ей? Я не знал,  как она
жила, похоронив  в Рясне дочь, отдав сына  в приют  в Миассе,  оставшись без
Бати, совсем одна. Все ж это она вывезла меня из Рясны, пока Батя пил, а дед
с  бабкой решали:  убегать от немцев или, может,  удастся  с  ними поладить?
Помню  как будто:  женский  силуэт  у окна и  длинный  грохочущий  под  нами
металлический  мост... Так и осталась  силуэтом  Бэла. Жива ли  она? А  если
умерла, то остался ли  человек, который бы  о  ней  помнил? Или никого  нет,
кроме меня? Ведь  она  могла, как и я, запереться в  себе.  Ничего своего не
нашел  я  в Бате, кроме  той неприятной схожести,  когда перестаю  за  собой
следить. Значит, все  остальное - ее?  Как же было тяжело ей! Никогда это не
занимало меня. При отце и матери, я не мог  сказать, что  у меня есть отец и
мать. Батя и Бэла - с бесконечностью  вместо "и". После деда  и бабки я даже
не доводился никому родственником. А не то, что был чей-то  родной сын. Зато
любому встречному был готов отдать  свою судьбу. А сейчас вспомнил о Бэле...
Должны же остаться хоть слова о ней! Бэла, я не знаю, что сказать о тебе. Не
могу и выговорить  слово "мама". Но я, быть может, слепо копирующий какие-то
твои жесты и реакции; я - если ты повинна, что исчезла из моей жизни, и если
эта  вина  тебя  удерживала, мешала  сделать шаг к мечущемуся  сыну, который
искал  тебе замену и не мог найти, - то я, если б дал мне Бог такое право! -
я все прощаю тебе лишь за  те слова, что ты, не выдержав и прервав молчание,
тогда написала: "Я плакала, глядя на твое милое лицо."

12. Под зонтом. У памятника Якубу Коласу
     Опять  попал   в   бойкое  место,  очутился  среди  озабоченных  людей,
теснившихся  у  продуктовых  лотков,  в  стихийных  очередях  за  овощами  и
фруктами,  и,  оказываясь чуть ли  не  у каждого на  пути, расстроил порядок
внутри этой снующей  толпы. При этом я и выглядел не так как все: прохожие и
люди в очередях с удивлением на меня оглядывались. Обнаружил, что  держу над
головой зонт, хотя нет ни дождя, ни снегопада. Напротив: сияет солнце, попав
в широкое окно голубизны! Снег  вокруг,  растаяв, увлажнил  тротуары, стволы
деревьев,  скаты  крыш.  Совсем  преобразился  и  так  уютный  уголок  -  из
разнообразно подобранных  домиков: почта, баня,  общежитие  Политехнического
института, пивбар  "Крыница". Это  место  посещал и в  молодые  годы - после
ночей вдохновенного  труда.  В  молодости кажется, что способен  на  многое.
Читаешь,  грешным делом,  классика и думаешь: и я  могу  так написать! Не от
самомнения, а от того, что ничего о себе не знаешь. Можешь и не узнать, если
не будешь  трудиться, как вол, не пожертвуешь всем для творчества. А если не
будешь  беречься, и еще повезет,  тогда и напишешь  книгу, которая  скажет о
тебе все...
     Словно из  тех лет, прозвенел,  подкатив, трамвай и знакомо удалился  в
перспективу, где в сужении рельсов, якобы загородив ему дорогу, сидел теперь
на постаменте Якуб Колас... Недаром сюда попал! Этим номером трамвая, только
в обратную сторону, ездил когда-то в Сельхозпоселок, в домик Веры Ивановны.
     Не  здесь  ли  я  стоял и  месяц-полтора  назад, мечтая,  как обычно, о
великом романе?  Не помню,  стоял  под зонтом или без,  но меня  заметили  и
окликнули из проезжавшего такси. Там были валютная  Таня с  подругой  Валей,
женой архитектора, делавшего могильные надгробья. Мои отношения с Таней были
на  спаде...  Ох,  эти слезы и  истерические  удержания по  утрам!  Уже было
совестно лгать  Наталье, а  когда еще  Аня сказала:  "Если ты, папа,  будешь
приходить утром, то и я не буду ночевать!"  - решил: "Баста!" -  и прекратил
связь. А тут она вылезла в  своей  короткой шубке из лисьих хвостов, стояла,
растерянно  улыбаясь  без очков, ища меня,  взлохмачивая светлые  волосы,  и
радостно  осветилась,  найдя,  и  помахала рукой  в  варежке.  Вслед за  ней
выпрыгнула  Элди,  породистая  легавая,  и скокнула,  увертясь  от Тани,  ее
крохотная  Джемма,  очень   женственная  собачонка.  Я  чуть  не   лишил  ее
девственности,  спутав  ночью  на  постели с  Таней,  пьяный,  как  всегда с
Таней...
     Выяснилось, что они прогуливали собак, пришла охота попариться в бане и
договорились с  водителем  насчет парения. Водителя  тотчас рассчитали, и он
уехал, не солоно хлебавши. Мы разместились в  "люксе" на  троих. После того,
как их  отпарил,  проголодавшись,  отлично перекусили. У них  была  с  собой
большая бутылка "Вермута", черный хлеб, сыр и простая, но вкусная печеночная
колбаса. Не  знаю, каким бы специалистом по пару оказался водитель такси, но
я,  поднаторевший  в  спортивных банях, им угодил. В  особенности, сухопарой
Вале,  которая  млела в истоме, как будто  я орудовал не  веником, а  чем-то
другим.  Элди с  Джеммой тоже  были на седьмом небе, радуясь нашему веселью.
Захмелевшая  Валя,  продолжая  чудить,  раскрутила на  мне простыню  и  мило
удивилась:  с   чего  это  Таня  считает   меня   таким  уж  любовником?  Мы
набезобразничали всласть, но все закончилось целомудренно.
     На что же потратить целый час?
     Так и  не  сложив  зонт,  - мне  уже  на  него кивали!  -  я  продолжал
расхаживать,  вызывая  растущее  недоумение: с  чего  это  солидный  человек
выставляет себя дураком при всем народе? А те,  кто подходили, видя меня под
зонтом, с  опаской  поглядывали на небо: а  вдруг грянет проливной?  Ведь  к
такому  ясному  небу еще никто не привык. Разве можно привыкнуть к тому, что
нисходит задаром, по воле Бога? Не хотел их переубеждать и перестраивать под
себя.  Или не могу ходить  под зонтом, если мне хочется? Пусть солнце,  а  я
хожу - и все.
     Вдруг  - щелкнуло!  - раскрылся шелковый,  отблеснув лучом от  вытяжной
ручки.  Щелк,  щелк!  - защелкали соловьями  и остальные,  раскрываясь.  Все
повеселели, балуясь, как дети. Тут  я, к всеобщему изумлению,  зачехлил свой
зонт. Я удалился искать новое пристанище.
     Постоял возле  пивбара "Крыница", вдыхая дымок от мангалов с шашлыками.
Хотел  определить:  коптится говядина  или  собачье мясо? Помешала уборщица,
вынеся ведро с надписью  "Кофе". Выплеснула чуть ли  не  под ноги.  Тогда  я
побрел  вдоль  трамвайных   рельсов,  припомнив  деревянную  скамейку  возле
памятника Якубу Коласу.  На  нее  присаживался  в молодые годы, познавая мир
Гамсуна,  сумрачный  мир  гения,  искажавшего безумием  казалось бы  простые
ощущения: чувство  голода,  например. Все скамейки  свободные,  сел на свою.
Облезлая,  сырая,   она  выглядывала,  как   новенькая.  Отсюда  выбрал  для
наблюдения людей, выстроившихся за свежими  газетами у киоска.  Там снег был
погуще  и, растаяв, образовал солидную  лужу  перед окошком киоскера. В луже
нежились  два  кирпича.  На  них  становился  покупатель  газеты,  используя
полностью две ноги.  В этот момент тот, кто был в очереди,  выглядывал сбоку
из-за  киоска. Он вы