й, которая сводит на
нет все усилия на настоящее, зато  любой пустяк отдается так, что целый день
лежишь пластом".

9. В Лисичьем рву
     Не сразу полюбил Свислочь, долго отказывал ей в праве называться рекой.
Она и не была рекой, скорее тихой полевой речкой, и, протекая неслышно через
громадный город, была ему как не своя. Я знал на ее берегах красивые ольхи и
тенистые уголки,  которые  не  отыщешь ни  в одном парке. Да и  где, как  не
здесь, увидишь что-нибудь необычное! Проезжая мимо реки в какой-либо погожий
весенний денек с внезапной жарой, стоя среди людей, еще одетых по-зимнему, в
толстых  куртках,  в теплых шапках, глянешь в  окно и увидишь разлегшихся на
подросшей  траве,  в  двух шагах  от шоссе,  женщин,  еще постельных  тонов,
растекшихся,  как   желе,   отдающихся  не  только   солнцу,  но  и   целому
троллейбусу...
     Сегодня я выбрал Свислочь своим поводырем, исписав ее забеленные снегом
берега строчками "Романа о себе". И я спрашиваю  себя, разыскивая тропинку в
падающем снегу: о  чем рассказал,  пометив  словом "Рясна"?  Что  вышло  бы,
скажем, из такого рассказа, если б перенес на бумагу, написал, постаравшись,
как вещичку  в  жанре  прозы? Стоило ли  писать вообще,  если  все свелось к
какому-то взгляду, который, может, и истолковал превратно? Ведь я не тяготею
к ассоциациям, к рефлекторному созерцанию,  к этой тянучке  с пережевыванием
каждой строки, выдавливаемой, как паста, и растягиваемой в словесную версту.
Я б не сочинил и абзаца в  стиле  Марселя  Пруста, выстраивавшего  высоты из
лощеного джентльмена  Свана,  думая, что  находится  лишь "в направлении"  к
нему. Если  это и стихия, Рясна, то  я  показал:  все,  что  возникает  с ее
позволения -  любая  мысль, взгляд, чувство,  - все  держится на  бесплодной
почве. Рясна - исток и гибель всего во мне. Направление к ней может привести
только к одному - к Лисичьему рву...
     С чего начать? С нашего возвращения в Рясну,  сразу после тяжелых боев,
развернувшихся  на  Проне. Это  же уникум своего  рода,  Рясна, стоявшая  за
оккупантов! Ее  долго не могли одолеть даже дивизии Рокоссовского, набранные
почти целиком из отпетых уголовников, выпущенных  для самоуничтожения. Стоит
начать отсчет еще  раньше, с сиротского приюта на Урале,  в Миассе, где меня
оставила брошенная отцом и никогда не встреченная Бэла. В приюте или детском
доме приняла за сына другая Бэла. А до нее хотели усыновить татары (сейчас я
был бы национальным классиком Татарстана и в ус не дул!), но вмешалась Бэла,
я  ее  сын.  Не  помешало  и  то, что меня разыскали  дед с бабкой и  явился
откуда-то Батя. А тут Бэла при мне,  и мы  все  вместе приехали в Рясну, где
остался наш дом.
     Там все готово к  встрече: ворота вымазаны  говном,  выбиты стекла,  на
двери  говном  намалеваны  какие-то  каббалистические  знаки.  Вечером  сели
ужинать,  разлетелось  стекло, новое,  только  вставленное.  Кто-то бросил с
улицы камнем  в  окно.  Батя выскочил, но  что он  увидит с  одним глазом  в
темноте?  Сказал:  какой-то  мальчишка. Дед начал  молиться, Бэла  оделась и
ушла. Везде окна,  негде спрятаться, боязно зажечь свет. Залез на печку, бил
озноб, хоть  спину пекло... Зачем сюда  привезли, сказав, что здесь мой дом?
Нас обманули с  Бэлой... Если мальчишки бросают камни  в окна, то как с ними
буду  учиться?  Ничего  не мог понять...  Внезапно  вспомнил  цыганенка.  На
какой-то станции, не доезжая Рясны. Цыганенок хотел купить игрушку для своей
маленькой сестренки. А продавщица, дебелая украинка,  вместо  того, чтоб ему
игрушку дать, раз он мог за  нее  уплатить, высмеяла его при всех. Вот, мол,
цыганенок  паршивый, игрушку,  видишь ли, захотел!.. А народ  вокруг стоял и
гоготал. Цыганенок так растерялся, что уронил монету.  Без этой монеты он не
мог  бы купить даже дешевой игрушки для сестренки  - у другой, может,  более
сердобольной  продавщицы.  Нет,  не  стал  поднимать!  Все понял,  оскалился
по-волчьи, начал кричать, ругаться на своем языке. Он неистовствовал, душа в
нем  сгорала цыганская, и этим только  вызвал новые взрывы  смеха... Эх, как
его было жалко!..
     Дом этот потом  сгорел: с елочкой, которую я посадил; с большим деревом
Калкалухой, с  могилкой,  где  похоронил  птицу  Галку. Бабка  подрезала  ей
ножницами крылья, чтоб не надумала улететь от нас. Я брал ее в лес по орехи:
ползаешь  под пригнутыми,  обобранными ветвями, ища спелые  орехи,  а  галка
нелепо перелетает с  ветки на ветку,  показывая, какие еще  остались на них.
Подбил галку камнем Гриня, похожий на оборванца, бегавший по снегу  босиком.
А еще недавно - ого!  - горстями жрал немецкие конфеты,  сынок  полицейского
Пусовского. Немцы прозвали отца "Чапаем" за  усы.  Теперь-то я  понимаю этих
мальчишек,  таскавших  с  родителями  окровавленную одежду  расстрелянных  в
Лисичьем  рву... В самом деле! Всех поубивали, ни  единого  нету, а тут - на
тебе! - с того света объявились, что  ли, "тухлые  жиды"?  Опорочивались  не
только  мы, а все, что нас окружало: одежда, утварь, гусиное крыло,  которым
бабка подметала под печи; птица Галка -  что садилась на  крышу нашего дома,
дерево  Калкалуха - что росло под  окном.  Все,  что  выменял или украл, как
только  становилось  твоим,  приобретало  неистребимый запах  тления,  смрад
соплеменников, гниющих  в Лисичьем рву, за  невинную гибель которых никто из
нас не имел права роптать, а мог лишь нести повинность, что живешь,  спишь в
хате,  а   должен  бы,  неся  все  приметы  убитых,  лежать  в  единственном
принадлежащем тебе месте - вон там, за  сосонником, на песке, где, начинаясь
со сросшегося извива,  постепенно разворачивалось, раскрываясь во всю длину,
непомерное вместилище земного чрева, - туда земля-мать готова тебя принять.
     Попробуй отрицать,  что  это не  так, если воспринято с  безусловностью
детства, проникло в поры и кровь?.. Однако что, собственно, я отстаивал? То,
что так ясно  и не нуждалось ни  в каком  объяснении: что Галка - это птица,
Калкалуха - дерево, а я такой, как все...
     Бэла  знала,  что  мы  евреи,  но кто  мы такие,  поняла только  здесь.
Потрясенная тем, что увидела и что ей нашептывали, она, отбросив одноглазого
"Мэйсю" (так  называли Батю), отвязав на  базаре  лошадь с подводой, завалив
меня тряпьем, соломой, принялась погонять на станцию Темный Лес. Бэла хотела
избавить меня от этого  ужаса, и все  бы  ей удалось, если б хозяин  лошади,
киномеханик Ватик,  торговавший "священной" водой на базаре и  отлучившийся,
чтоб  поглядеть  на  разбитый  неподалеку цыганский  табор, - если  б  он не
вернулся  за  какой-то надобностью!  Меня  вернули,  Бэла  уехала  одна, а я
сохранил ее фамилию, использовав  потом  как псевдоним. Так что, если кто-то
считает, что я украл чужое имя, то я, надеюсь, объяснил.
     Почти год я не учился, хоть и  ходил в школу: или дрался, или готовился
к  дракам.  В классе  я  обдумывал, как  бороться  с этими,  с кем сидел  за
партами, - после уроков, по дороге со школы. Всегда, чтоб не распылять силы,
намечал кого-нибудь одного. Надо  свалить, постараться  так,  чтоб он  через
день побоялся  ко  мне  подойти...  Кого  выберу на сегодня?  Я выберу  Колю
Безрученко, с которым на перемене мирно разговаривал, и не трону Ивана Сыча,
соседа  по  парте,  который  только  что,  приставив  ладонь  ко  рту,  меня
обозвал... Ведь я уже знал, как они изменяются! Доверять никому нельзя. Тот,
кто мирно  со  мной разговаривал, подкараулив,  ударит сзади... Вот и должен
опередить!..  Настраиваясь  на одного, становился  нечувствительным к ударам
остальных.  Падаешь,  слышишь, как ударяется  твоя  голова,  чувствуешь, как
гнется нос, но без всякой боли... Я словно засыпал на уроке, только, выдавая
волнение,  вздувалась,  пульсировала жилка на  запястье...  Жил не  дома,  в
сарае, чтоб  не пугать своим видом бабку Шифру. Печку заменяла корова Милка,
возле круглого ее бока грелся. Этот сарай уже признавали пацаны, которые шли
в хутор  Заходы. В дом летели камни, но ни одного не бросили в сарай. Лежал,
вспоминал свою жизнь в Миассе. Или  не навидался всякого в детдоме?  Большие
пацаны  нас,  малых,  не берегли. При мне  одного малого  выкинули  из окна,
наказали, что его вырвало в столовой. А  у него был такой ссохшийся желудок,
что не держал пищу. Меня  тоже пинали, если подворачивался  под бьющую ногу.
Или  за  то,  что  впивался  зубами в  руку,  готовившуюся  дать  "законного
щелбана". Со мной  как раз  все  обошлось, так  как я  пригрелся у девчонок,
почувствовав   к  ним  раннее  тяготение.   Потом  так  пошло,  что  я  стал
знаменитостью. Бэла  выводила меня за руку на сцену  читать стихи.  Я  читал
звонким голосом "Белеет  парус одинокий"  Михаила  Лермонтова. Многие в зале
плакали. Я  не понимал, почему вызывают у  людей слезы жизнерадостные стихи.
Мне  рукоплескали, Бэла целовала, уводя. Девчонки вручали букетики цветов...
Да я там процветал! Когда увидел одноглазого отца, бабку Шифру, деда Гильку,
он занимался  тем,  что выдавал  в столовой ложки: идешь на  обед -  на тебе
ложку! -  я был раздосадован:  зачем  они мне? Или не хватало Бэлы? А теперь
из-за  них попал  в  капкан в Рясне!.. Обтерев слезы,  принимался  за книгу,
которую  подарили  за   хорошую  учебу:  "И.В.Сталин.  Биография",  -  хотел
научиться  по его жизни побеждать.  Откладывал книгу, задумывался о Сталине:
сегодня ребята, с которыми сидел  на заборе,  давая мне закурить,  говорили,
как бы меня не касаясь: "Как только скажет Сталин, всех жидов перебьем!" Как
же так? Я на Сталина надеюсь, и они тоже...
     Уже  многие  мальчишки,  с  которыми  разобрался,  занимались серьезным
делом: рыли подкопы под кинотеатром, чтоб смотреть бесплатно фильмы, "взятые
в  качестве трофея".  Эти  ходы, ведущие в зрительный зал, киномеханик Ватик
перегораживал  колючей  проволокой,  запускал  туда  особенную  подземельную
собаку; ей-богу, минировал по-настоящему!.. Как там  без меня обойтись? Я же
все никак  не мог добить Гриню, пока не  подстроил ему перелом ступни. У нас
во  дворе  ржавело  чугунное   ядро,  которым  баловался  с  похмелья  Батя.
Подкараулив  Гриню,  когда  тот  шел  с  ведрами  от  криницы,  катнул  ядро
навстречу. Оно катилось по мокрой траве, как мячик, и сынок "Чапая" попался.
Поставил ведра, отвел  босую ногу и врезал с размаху - я аж глаза прикрыл!..
Я  не  постеснялся  захаживать к  нему домой,  чтоб  насладиться беспомощным
врагом.  Мать  Грини,  Надька  Черная,  завидев меня, оповещала: "Твой  Бора
пришел!"  -  она  боялась меня,  как огня. Выследил,  что она встречается  с
учителем  Секацким,  его  жена  была подругой Бэлы.  Мне  ничего  не  стоило
заложить своего учителя и Надьку Черную.  Принимая, как гостя, она позволяла
залезать  в  трусы  малолетней  Ирме...  Однажды  мы,  ряснянские мальчишки,
выясняя между собой, кто дальше пустит струю, были посрамлены Ирмой. Присев,
она пересцала нас на целый метр! Нам и не снилось выдавить нечто подобное из
своих  писек. Вот я  и  хотел выяснить,  что  там у  Ирмы  такое: дырка  или
водомет?..
     Жили они убого: паутина, мухи. Обопрешься на стол - доска приподнимется
под клеенкой. Одежду  расстрелянных уже  донашивали по очереди. Ботинки, что
стали  тесны  Грине,  перешли  к  Ирме.  Она была  золотушная, с  болячками,
вымазанными зеленкой. В ней трудно было угадать белокожую красавицу, которая
пройдет через все мое детство в Рясне, как мой мужской позор. У них в доме я
увидел фотографию "Чапая", он был без усов, еще  простой коневод в Заходах -
это  через  березняк  от  Рясны.  Я знал, что  он  убил  Розу,  мою  дальнюю
родственницу, а  перед  этим ее изнасиловал. Выглядело это  так:  Пусовский,
войдя в  дом к Ривкиным, чтоб  вести их в ров, сказал семнадцатилетней Розе:
"Давай я тебя выебу, тогда и убивать не жалко",  -  и он ею попользовался на
глазах  у  матери и двух малолетних сестричек. Мать, Сара, отворачивая  лица
девочкам, кричала  какую-то  бредятину: "Роза, доченька, роди ему  зверя, он
явится  и отомстит!" Отомстил  за Розу эсэсовец Карл Шульц, которому  высоко
занесшийся  "Чапай"   ответил   не   по   уставу.  Шульц   приказал   своему
парикмахеру-еврею сбрить у "Чапая" один  ус. Это был знак, и полицаи утопили
"Чапая"  в  реке.  В  этой  истории есть  еще один  финал:  перед расстрелом
опозоренная Роза простилась не с матерью и сестренками, а прижалась к своему
убийце, который  вел ее  к краю  ямы... Евреи  - странная нация,  несчастные
евреи,  не  сумевшие  за  себя  постоять,  отданные в  закланье  почти всеми
народами, среди которых оказались незваными гостями.
     В Рясне я заразился от мальчишек примитивным антисемитизмом.
     Особенно пострадал от меня дед, неумека, вызывавший  смех  у мальчишек:
"Гилька, рыжий жид!" - и пуляли ему в спину камешками. Дед шел с базара, где
взимал дань с возчиков, съезжавшихся  по воскресным дням на базар. Он  шел в
залатанной поддевке, в бараньей шапке, светловолосый, с голубыми глазами, не
в остальную мою родню. Дед и не смотрел в сторону озорников, среди которых и
я стоял,  - я не бросал! - он нес какие-то вести  и хотел передать их бабке.
Когда  я приходил,  дед  Гилька  в  который раз принимался рассказывать, как
кто-то  из  базарных  начальников  его похвалил  или  глянул  особенно  так.
Выискивал  из ничего,  высасывал  из пальца какие-то для себя поддержки. Все
выглядело так, будто никакого глумления над ним не  было. Я  не  мог понять,
что   то   горькое   унижение,   что  согнал  с  себя,  никуда  не   делось,
сосредоточилось  на деде; оно кочевало  по хате, тыкаясь слепой совой во все
углы, - как хорошо, что дом сгорел!.. Любя деда, я вменял ему в вину, что он
не  мог  быть таким,  как у других: белорусским дедом  Талашом, про которого
читал у Якуба Коласа. Про деда Гильку Якуб Колас не захотел бы написать. Мне
стыдно вспоминать, как я,  одно время ездивший в Мстиславль к  Бате,  где он
жил с Маткой (мачехой), заставлял деда Гильку, провожавшего на станцию, идти
отдельно, словно он  не дед  мне, - пока не проходили Рясну.  Дед Гилька  не
только  внешне  от   нас  отличался.  Он,  как  я  понимаю,  был  среди  нас
единственный еврей. Помню его моления, "Тору" в его руках. Не уверен, что он
знал иврит; скорее, затвердил, наверное. Я даже отказывался из-за него есть.
Ведь  дед  зарабатывал  деньги  не в поле, а своим  жалким  приставанием  на
базаре. Какое было счастье, когда я, заболев, потерял вкус к еде!
     Вижу  бабку  Шифру,  простаивавшую целый  день под  окнами  больницы  с
завернутыми в тряпку  драниками, картофельными  оладьями.  Я не принимал  ее
гостинцев, подозревая, что  она  их  выпросила или уворовала у  квартиранта.
Даже эти драники в чугуне, стушенные со сметаной или  куриной шкваркой, я не
ел  из подозрения. Я подозревал персонал больницы, сохранившийся  от немцев,
что  они  хотят меня умертвить.  В  особенности,  безрукого  врача,  -  того
ненавидел люто. Над ним постарался умиравший в лесу красноармеец, с которого
стягивали  гимнастерку, -  швырнул  гранату  или  что!  Как  я  мог по-иному
относиться к ряснянской больнице, где ослеп Батя, умерла  Галя, единственная
моя сестричка?  А вот и я  попался сам, неудачно покатавшись весной на Проне
среди льдин, на  выдолбленном конском  бревне. С этой ряснянской  больницей,
где родился и  где  меня,  перепутав  со своим ребенком,  опять кто-то хотел
взять,  я  помирился лет через 5-6.  После  той  драки  в загоревшемся клубе
явился туда с Тиной, подрабатывавшей на каникулах медсестрой. Залезал к  ней
ночью в окно; проводил время за чаепитием в обществе ночных сестер, бабкиных
квартиранток.
     Наверное,  много  вздора было  в  моей  голове,  когда  я  умирал  там,
воспаленный ненавистью ко всем,  подорвавшись на ненависти, как на  мине. Но
осталось навсегда убеждение, и оно отвращало от Рясны: там  я никак не  смог
бы уцелеть.  Швырнули бы в ров, даже  пожалев  пули:  "Кидай его  так, нехай
выползает!.."
     В том  случае с больницей, когда попался в лапы  Рясны, меня спас Батя.
Тогда  он  нигде не  жил,  носился  по селам  с  идеей народных хоров.  Батю
одноглазого народ уважал и, разумеется,  едва ли не в  каждом  селе он  имел
бабу и ведро  самогона. Наезжая в Рясну, Батя с трудом отходил  от пьянства.
Помню  его  мучения, мочу  с  кровью.  С  неделю  он  провалялся  желтый,  с
неизвестной нам малярией. Если дед Гилька меня любил молча, то Батя молча не
любил. Но и  не обижал,  изредка  обо мне помнил, и  он  меня  спас, обо мне
вспомнив. Приехал в больницу на подводе и увез в Могилев, в областной центр.
Подвода,  на  которой  я  лежал,  перевернулась  на гололеде,  и  Батя легко
поставил  ее  на место. Не от  здоровья, а  научился  так  ставить. Я прощал
многое, не пенял, что он не углядел сестру  Галю,  бросил мать и ни  разу не
помянул ее хорошим  словом. Но и ничего плохого он не мог о ней сказать. Чем
она ему,  одноглазому, не угодила? И  что такого  он увидел в Матке, которая
была примитивнее любой сельской бабы?..  Война между нами  разгорелась после
Рясны.  Намного позже,  когда Батя  гремел в республике как дирижер женского
хора слепых  и самодеятельный композитор, а я, покорив  Москву, барахтался в
минской  тине,  распознавая  тех  людей, с  которыми якшался Батя,  то  есть
которые снисходили к нему. Борьба эта ни к чему не могла привести. Бате было
проще: он воспринимал только то, что хотел,  а остальное  пропускал мимо. Уж
если какая баба и глянет косо,  так  он и не заметит одним глазом. А  если к
тому же обзовет по-обидному, то  он, обидевшись, не будет представлять  ее в
обобщенном виде.
     Или он стал  бы истолковывать  взгляд  Насти? Когда та смотрела  ночью,
признав чуждые ей черты? Зато я вполне объяснил Настю. Или не встречал такой
взгляд у ряснянских девчонок? Все же в этом смысле я был пощажен Рясной, и я
перехожу  к  Ирме: не  то  полунемка,  не  то  полуфинка,  "выблядка",  дочь
фашистского  солдата  и жены  полицейского.  Мы  с  Ирмой на  соломе,  рядом
подскубывает корова  Милка, я  вешаю ей  на  рога трусики Ирмы, застиранные,
испачканные  ранними выделениями. Ирма  грызет жмыху, ряснянское  лакомство,
отвлекаясь от того, что  я  делаю. Ничего  не делаю,  рассматриваю, как  это
выглядит:  это разворачивается как  лепесток  и  пахнет  сцулями. Такое  вот
разглядывание, разгадывание  того,  что нельзя  ни  запомнить, ни разгадать,
станет через много  лет едва ли не содержанием моей связи  с Ниной. Там  все
заострялось, что Нина  ничего не осознает, вроде инопланетянки или тоскующей
Евы. Ирма  же,  эта  восьмилетняя  блядь,  все  в  точности  запомнив, потом
признается, что никогда так не желала мужчины, как со мной. Может,  она себе
и внушила -  как  не понять! - после того, как  ее изнасиловали  уголовники,
строившие что-то в  ряснянском  детском  доме.  Оттуда Ирма вышла,  не желая
никого, едва не повторив судьбу удавившейся матери. Несмотря на свой интерес
к ней, я так и не сумел его удовлетворить. Понял, чего не хватало, когда нам
устроил на Проне представление  Комар,  великовозрастный полуидиот, сидевший
три  года  в одном классе. Действуя способом онанизма,  Комар превратил свой
член в орудие: уродливое, вздувшееся венами, вставшее криво-перпендикулярно,
оно внезапно брызнуло струей. Всех чуть не вытошнило,  а Комар, расслабленно
присев, потребовал уплату за просмотр. Лично у меня он аннулировал с десяток
гнутых монет,  что выиграл в "тюк",  и  фальшивое  деревянное  яйцо, которым
побивал настоящие  на Пасху. Не думаю, что "орудие" Комара вызвало бы у Ирмы
интерес. Ведь ее брат, Гриня, когда лежал с переломом ноги, мочился в миску,
свесясь  с койки. Ирма держала  миску без всякого  стыда и  любопытства. Вот
если б я имел такую  мужскую готовность,  как Комар! Ирму я так и не познал,
но  с ней я забывал обиды  от тех, кто  не  желал садиться со мной за парту,
похихикивал или  обзывал, не боясь  получить  сдачи. После детдома я  не мог
даже замахнуться на девчонок. Это