ончу", - выравнивал кромку, все ровно сходилось:
     - Готово!
     - За что продашь?
     - За деньги.
     - Любишь деньги?
     -  За деньги, -  говорит  Гриппа, смеясь, - я могу расцеловать до крови
макушку даже китайца.
     И берется, без остановки, за другую сеть.
     Гриппа рассказывал, как его разбаловали деньгами на ставнике. Отработал
первый месяц после флота, пошел в артельную кассу. Там целую гору  навалили,
окошка не видать. Не выдержал, спросил: "Это мне?" Она говорит: "А ты видел,
на какую сумму расписался?"  Тогда  он посмотрел...  Я  открывал  амбар, где
сушилась  рыба;  лежали  тюки  с рыбацкой одеждой  и снаряжением. Костюмы из
парусины,  суровой  диагонали.  Спецобувь  с  химически-стойкой  резиной.  Я
находил  себе  занятие:  "колол"   трос   -  делал  "сплесень"  или  "гашу".
Малоприятная  работенка,  но имеет  свою особенность.  Гриппа  ее не  любил,
откладывал  напоследок. На "Тамге" сойдешь с руля, куда идти? В сырую каюту?
Идешь к боцману: "У тебя  что-либо порвалось?" - "Гашу"  хочешь  сплести?" -
"Почему бы нет?" Занял руки и думаешь о  своем романе...  Я привык  читать в
свете маяка,  возле  Туи. Во сне она  навалилась на меня, обнимала, засыпала
волосами  страницы. Читаешь, отыскивая  текст среди  ее светлых волос,  и  в
паузах света проблескового огня. Забавное чтение! Мне казалось, что я мог бы
и писать так. Слова, зарождаясь в темноте, будут проступать в озарении света
на листе бумаги. Приучил же себя Хемингуэй писать в  кафе! Мне не мешал юный
сон  Туи.  Порой Туя  притворялась,  что  спит. Неожиданно  утыкалась  носом
куда-нибудь... Туя не помешала мне ни своими волосами, ни поцелуями домучить
"Пармскую  обитель"  Стендаля, скучнейший роман с  бульварной  интригой.  За
исключением сцен  с Ватерлоо, которые я  проштудировал из  уважения к оценке
Хемингуэя, невозможно читать с мыслью, что это  автор "Прогулок по Риму", от
которых я  балдел. Попробовал проверить с Туей и Льва Николаевича  Толстого.
Вдруг одряхлел Лев со своей  застарелой войной и салоном Анны Шерер? Нет, не
одряхлел  Лев!  Свежий  язык,  отчеканен без всяких  стараний;  и как с неба
берет:  Безухов  - старик, старый князь  Болконский, княжна Марья, маленькая
княжна  с усатой губкой, обед  у Ростовых,  движение войск через австрийский
мост с бьющей по ним французской картечью...
     Господи! Хоть бы одну "усатую губку" создать...
     Подходил  Гриппа, смотрел, посмеиваясь, как я "размолаживаю"  трос; как
старательно  обстукиваю  и  отделываю  со  смаком  "гашу"  для  оттяжки  или
накладываю "марку" на трос. Он был доволен, конечно,  что я стараюсь так, но
предпочел  бы, чтоб  делал  хуже  и  вдвое  быстрей. Отдыхали;  было странно
видеть, что он не курил.  Терпел  уже целую неделю. Я  старался  отводить от
него дым,  он  махал  рукой: "Притерпелся, неважно". Гриппа был осведомлен о
жизни на маяке больше, чем я.
     -  У  Жана опухло яйцо, стало, как помидор, - сообщал Гриппа.  - Куда с
таким яйцом в тайгу ходить? Так что по Груше он уже не ползает.
     - Как ему удалось подцепить Грушу?
     -  Ездил каждый  день  на "желонку", молил: "Не  ебите Грушу,  я на ней
женюсь!"
     - Чувствовал, что может дочь родить.
     - У него хуй давно стоптался.  Это  все равно, что зачать от  пробирки.
Груша родила, не он.
     - Думаешь, Жан поймает тигра?
     -  Тигр  -  нежное  животное,  не  медведь,  -  отвечал  Гриппа.  -  Не
выдерживает погони.
     Переходим на женщин.
     - С Туей можно хоть в амбаре жить, - говорил Гриппа. - Только  надо там
выглядеть королем. А с Грушей можешь в амбаре жить и выглядеть, как хочешь.
     - А с Варей?
     Гриппа шевелил ноздрями с кустами волос,  его красное,  густо  усеянное
веснушками лицо,  с  облупленным  носом,  старело.  Под  глазами  и  на  шее
обозначались ранние морщины.
     - Варе надо нежные слова говорить.
     - Или ты не умеешь?
     - Умеешь! Только получается "до" или "после".
     - Ты ей вот что объясни, - учил его  я, и это  было то, что он от  меня
брал, втягивал волосатыми ноздрями, - скажи ей, что  счастье не в  том, чтоб
говорить к месту  слова,  а  в  том, чтоб запомнить сказанное и поставить на
свое место.
     - Вот это да! Я и не повторю.
     - Хочешь, запишу?
     - Запиши, - говорил Гриппа просяще.
     Мало, что ли, я сочинил писем на флоте женам таких вот остряков? Многие
из  жен  знать  не знали, что их  мужья объяснялись  в любви моими  словами.
Поэтому  и гнали мужей в море, чтоб их делало такими красноречивыми. Не будь
меня,  давно  бы  разбежались по домам зверобои и  китобои! А  теперь ТУРНИФ
валялся у моих ног: дадим любое судно, только иди!..
     Гриппа прочитывал, шевеля губами:
     - Такого,  как ты, мне не хватало, - признавался он в чувствах и  шел к
своим сетям.
     Однажды подошел с  уловом колхозный МРС, тот самый, желтый, что я видел
с откоса. За рулем  стоял  капитан без рубахи;  рубаха,  промокшая  от пота,
висела на компасе.  Я смотрел, как они подводят к причалу "прорезь",  полную
рыбы.  Прорезь объемом глубокая,  вроде ванны, с  дырами в днище; не  тонула
из-за  плавучести,  окантованная неширокой палубой.  Привезли тонн  двадцать
гольцов и кеты.  Сверху лежала  чавыча, похожая  на поросенка. Гриппа  потом
показал мне, как ее  разделывают, срезая острым ножом со спины кубиками мясо
на  балык. Один  из рыбаков,  раскоряченный и  обвисший, стоял на  окантовке
прорези,  шевеля  палкой  уснувших  исподнизу  гольцов.  Рыба  перестояла  в
ставниках, залегла  плотным  слоем  на  дне "прорези". Половину ее  придется
выбросить из-за жары.
     Вдруг рыбаку  с палкой пришло в голову перелезть  во время швартовки  с
прорези на МРС.
     В этот момент сейнер и  прорезь  разошлись бортами,  образовалась щель,
широковатая  для  шага. Не  помогал рыбаку и  промежуточный кранец, висевший
чересчур высоко, чтоб мог на него ступить. Я понял, что он совершает ошибку,
может,  смертельную, неминуемо оказываясь  между прорезью и МРС. Рыбак  тоже
понял это и в последний миг отказался от своего намерения. Однако намерение,
если оно  выпущено из тела, все равно окончится  действием. Желание прыгать,
пройдя зыбью  по  фигуре,  свернуло  рыбака  в дугу,  не  сразу  погасившись
отказом.  МРС, ударившись сходу о причал, задел, как  я  ожидал, прорезь при
отбросе.  Борта сошлись,  рыбака  поддело,  прищемив  руку, которой  он  уже
ухватился за стойку. Он упал в прорезь  и забарахтался в ней среди рыб. Руку
не раздавило, смягчил прижим резиновый  кранец.  Боль  все  равно  страшная.
Рыбак  прижал руку, по  лицу ничего  нельзя  понять. С  этой рукой, лиловой,
распухшей мгновенно, в  мельчайших капельках сочившейся как бы из самих  пор
крови,  он выбрался,  уже не укачивая ее, как ребенка, так как боль погасла.
Спокойно  взял  рубаху,  что  протянул  капитан, и  обмотал  руку...  Герой,
конечно!  Но если б  он так ошибся на "Морже",  Вершинин не  дал бы ему свою
рубаху. Вершинин, сидя на руках у Батька, подскочил бы и  набил морду. И тут
же высадил на необитаемом островке...  Гуд бай,  Робинзон!.. Все рыбаки были
такие, как  этот, уже  в  возрасте,  раскоряченные  от  качки,  с  животами,
обрюзгшие от грубой пищи.
     Мы  поменяли им  шкентель на ваерной  лебедке и  две оттяжки на блоках.
Перенесли мешки  с песком; такие мешки используют  для груза  на  ставниках.
Меня рыбаки хорошо приняли, опять я был пьяный вдрабадан.
     Шел ночью на маяк и думал про рыбака, что искупался в прорези.  До меня
дошел  смысл  того,  что  он  показал:  свое неиспользованное намерение,  не
доведенное  до  конца. К чему оно вело  и что оставит после  себя?..  Но  со
мной-то какая связь? Что мне надо?  Ручка, чернила и бумага.  Хорошую бумагу
можно в поселке купить. То, что у меня  есть, вполне достаточно для счастья.
Надоело  писать, море в двух шагах. Подгреб  к ставнику: "Примете? Не привык
плохо жить..." - "О-о, Бориска! Корефан Гриппы. Залезай, поговорим..."
     С  Туей мы  научились  удовлетворять  свою страсть. На Тую нападал  сон
после такого  удовлетворения, а  меня  одолевала  бессонница.  Понимал,  что
немного поспешил  к  Туе.  Чуть  бы  раньше  подвернулась  та  буйволица  на
виадуке!..  Как-то  встретил  Варю, она  шла с сенокоса,  где работали  жены
рыбаков.  Прошла, не  поздоровавшись,  покраснев  до  корней  волос.  Гриппа
несколько раз приглашал зайти. Я отказывался, ссылаясь  на  всякие  причины.
Начал волочиться за Туей, как будто у нас  ухаживания. Заставал ее у канистр
с  керосином и зацеловывал.  Где только я  Тую  не подкарауливал! Туя  и  на
унитазе сидела,  как царица.  Нет ничего противного  в  человеке,  когда его
любишь.  Так и  на бумаге,  в словах...  Не  жалей себя и не души! И тебя не
убудет. С Туей я дурачился, но к ней и приглядывался. Она мне, такая умница,
призналась, что  может отнять речь.  Я верю во  всякие  небылицы, как  любой
матрос.  Еще она могла заговаривать больной зуб - и заговорила мне. Вылечила
и  яйцо  Жану, приготовив какой-то отвар  из  паутины  и разных  трав. Груша
рассказала, ей нельзя верить, что Туя своим  отваром  приставила Жану палец.
Жан рубил табак сечкой, отрубил на ноге палец. Туя приставила, замотала: "Не
сдвинь  палец!"  -   Жан  сдвинул.  Сросся,  но  криво.  Такие  у  Туи  были
способности.  Иногда  я  проговаривал  с  ней  какие-то   свои   мысли.  Она
догадывалась, что я  не простой матрос. Но слушок пошел,  что  я отличился в
вязании  узлов, в  "сплесенях" и "гашах". Так что  я себя  подкреплял морем.
Заставая меня  с книгой, слушая,  что я говорил, Туя,  в отличии от  Гриппы,
запоминала и повторяла мои слова, как попугай.
     Все же большой писатель, если сделает любовным оружием свои слова, - не
чета какому-то графоману,  что  уселся на  ее книжной полке среди великих  и
величайших!.. Тую я обязательно приучу любить  только  мои книги - романы  и
рассказы. Повестей  я  никогда не буду  писать. Буду проверять с ней на слух
свои любимые строки; она будет ложиться в койку с моей книгой в руках. Будет
всегда с моими героями. Здесь условие  железное, стальное, во всем остальном
я к  ее  услугам -  в  любую  минуту, хоть на  письменном  столе,  на  своих
рукописях  готов доказать ей, что такой  же  большой  мастер  и в любви. Жан
спокойно  смотрел на  то, что я  сплю с Туей и что Груша сохнет по мне. Лишь
когда Туя начинала говорить моими словами, он,  чем бы ни занимался, начинал
чистить ружье. Жан так открыто, явно высказывал свою угрозу, что я подумал о
нем серьезно.  Что можно ждать от него на рыбалке? Ясно, что если он задумал
мне отомстить за дочь, то Хута, где мы столкнемся, может все решить. Или Жан
меня там  оставит,  или  я приведу  его  на аркане...  Застрелит  из  своего
короткого ружья? Вряд  ли он,  ороч,  пойдет  на  мокрое  дело. Политический
преступник... Да нет, не пойдет! Жан опасен в какой-то ситуации, когда можно
все списать на Хуту. Попробуй-ка спиши, если я побывал на Шантарах! Поставлю
свою волю на контроль, и мне  не  страшен никакой Жан.  Будь он  тигролов  и
знаменитый  охотник. Мне  страшен  Жан  только в одном:  если он  пойдет  на
подлость. В этом смысле у меня есть подспорье: Гриппа. Тот относится к Жану,
как к собаке: "Стоять, Жан!" - и Жан стоит.
     Что  такое  дружба  на флоте? Не  с тем  человеком поселился в каюте, и
пропащий рейс! Не знаю случая, чтоб удалось  кому-то из матросов  поменять в
рейсе каюту,  если  в  ней,  допустим,  не захотел  жить.  Приказ  капитана,
старпома -  пустые бумажки. Никто тебя не примет, и сам виноват: не ошибайся
в  товарище перед рейсом! А тут не море -  тайга...  Выигрыш для меня теперь
так  много  значил,  что  понял: надо  дружбу  с  Гриппой  закрепить.  Решил
поддаться  настойчивым  намекам  Гриппы,   что  Груша  свободна.  Да  и  Туя
подзадоривала меня: "Надо тебе провериться на  Груше. Или ты такой, что меня
любишь, или у тебя вообще не стоит?"
     Потратил на Грушу день, когда Гриппа увез Жана из-за сборов на рыбалку.
Вначале дело с ней буксовало:  в  голове  стояли то  Туя, то Варя.  Я боялся
снять  с Груши трусы. Запретил ей  снимать.  Груша  сидела и ждала, глядя на
меня, как на  икону. Сидела в трусах, но  они так  сложились  по щели - хоть
головой  лезь!  Посмотрел,  как  она  движется  в  своей  келье, доставая до
потолка.  Помалу  за  нее  взялся, по всякому складывая  и  открывая  всякие
чудеса. Вообще-то с ней было  проще  простого: она кончала, как только я  до
нее  дотрагивался. Но желание в ней  не  ослабевало. Напротив, только росло.
Поднялись на площадку  маяка, где я  разложил великаншу на трех  матрацах. Я
разохотился на Грушу, изучив к  ней все подходы. Нет,  я ее не успокоил, так
как  сделать это невозможно.  Груша нигде  не кончалась,  нигде  ни  до чего
нельзя достать. Но я услышал, как она кричит. Она издавала  крики, наподобие
тех, что через день услышу на Хуту: когда в нее, летящую с высоты, врываются
притоки, тараня главную струю. Все  ж я  застолбил в Груше свое место, довел
Грушу до безумия.  Так наслышался ее криков, что две ночи на  Хуту казалось,
что слышу не струи, а это Груша кричит мне, чтоб я не пропал зря.
     Это друг мой, Груша, как ни хоти.
     Ночь перед  рыбалкой  не спал, хотя был  измотан до бесчувствия. Шептал
Туе  разные слова,  зная,  что  она  запомнит и  будет  повторять. В этом ее
преимущество, потому что - что такое любовь? Ну, хотя бы то, что имеет с ней
сходство? Ничего  не запомнишь, обладай любимой -  не  обладай. Казалось  бы
намного выигрышнее связь с  такой, как Груша. Одна физиология чего стоит? Но
что толку от такого запоминания? А  здесь ничего не запоминается. Одна дымка
обволакивающая... и, думая, что надо запомнить, все равно...
     Вот  и  собираться скоро,  а так ничего и не сказал про  маяк:  как они
живут на скале,  в круглой белой башне? У них есть еще и дом, который строил
и не  достроил Жан. Такой  же рубленный,  неоштукатуренный,  как  в поселке,
обитый  ящичной  клепкой. А так же вагончик  с плющом, я его упоминал, вроде
летней  кухни.  Там варили;  вместо  печки -  бочка из-под  горючего.  Возле
вагончика  Жан  вязал  снасть  на тигра. Оттуда я спускался по  тропке,  идя
гулять, оглядываясь  на маяк,  на мачту с оттяжками. Жан был далек от всего,
кроме тайги. А я  уже знал, какое здесь хозяйство. Гриппа показал мне.  Была
дизельная  для зарядки  аккумуляторов.  Лежали без  применения  500-ваттовые
лампы, горят 200  часов проблесками. Действовала лишь, и то не всегда, мачта
радиомаяка.  Часы  можно  было  запускать с  радиопередатчика. Тут  жили  по
старинке, так как место  заброшенное. Большие корабли проходили  вдали. Маяк
освещался  денатуратом.  От денатурата  раскалялась сетка лампы; синий,  без
дыма, огонек. Через оптику он давал свет далеко в море. Был еще и наутофон -
для  подачи звуковой  сирены. Мне нравился колокол -  с 1910  года, 60 пудов
бронзы, щербатый, с отбитым куском.
     Зачем он, если есть наутофон?
     Туя  возится  внизу, гремит  канистрами.  Денатурат,  булькая, льется в
раструб. Какая она ни  деловитая, а обязательно обольет коленки. Перекатывая
чугунные груди  ее  матери,  вижу Тую на дорожке. Это она, бросив  канистры,
бежит ударять в колокол...  Молодчина! Успела заметить  полосу тумана, очень
опасного для  рыбаков, катящегося  низко. Толкаю Грушу: "Совесть  имей!" - и
та,   прямо   с   кровати,  протягивает  руку  к  стенке   с  аппаратурой  и
контактно-пусковыми часами. Включает наутофон. Воет сирена, Туя возвращается
к  своим канистрам. А Груша идет на кухню, чтоб меня подкрепить. Вот такой у
них  круговорот. Не помню,  прожив на маяке почти две недели, чтоб кто-то из
женщин сходил в поселок.  Еду привезут Гриппа или  Жан. Остальное на огороде
или  на тропе. Когда  ворона начала таскать  цыплят, показал  Туе,  какой  я
меткий  стрелок.  Взял ружье  Жана и  подстрелил нахальную  ворону.  Упала с
кручи, посмотрели вниз: ворона плавала там, как рыба, кругами. Объяснил Туе:
ружье  -  не карабин.  Надо  было  зарядить  пулей, понадеялся  на  картечь.
Предложил ей  сходить в  поселок, в стрелковый тир. Не раз пытался под любым
предлогом выманить Тую  прогуляться  в поселок.  Хотелось постоять с  ней  в
Усть-Орочах на мостках. Так и не уговорил! Далеко ходить...
     Что еще осталось, о чем буду вспоминать?
     Баня...
     Мы в  ней мылись с Грушей после нашего безобразия; и Туя пришла. До нее
я закрыл дверь  узлом  из двух морских  петель. Груша,  рыжая,  курносая, со
своей  большой  славной  грудью  и  походкой,   как  у   чукчи,  расхаживала
туда-назад, подливая на камни из большой медной кружки. Она неплохо  владела
веником, но не  била, а гладила. А если б  ударила, то  я бы к этому  венику
прилип. Видел то ее лобок,  то  ягодицы, когда она поворачивалась, - как раз
на уровне лица. Лежа на полке, я чесал  ей лобок или  ягодицы пяткой, отчего
Груша заходилась  в смехе, как в икоте. Меня пробирал ужас от проделанной  с
ней работы. Вспоминал слова боцмана с "Тамги": "Мне неважно, есть ли смысл в
твоей работе. Главное, чтоб ты устал."
     Я был как яблочный червь, вымокший в сладости.
     Тут в  чем  судьба-злодейка?  Туя  красива, но ведь  и Груша  по-своему
ничего!  Она  обиделась, когда я  про нее  сказал: "Морда  в пуху  и жопа  в
шерсти".  Но  если смотреть на  жопу  Груши как  я сейчас смотрю,  то  можно
подумать, что другой такой нет. И будешь, должно быть, недалек от истины. По
логике сравнения, если, допустим, ты не способен создать нечто вроде "усатой
губки" маленькой  княжны, то ты создаешь грандиозную  задницу Груши. Явление
безобразной  красоты - не  чудное  мгновенье. Читатель  вправе обижаться, не
говоря  о  критике,  приставленном к виску. Но  ты  служишь не  им,  а своей
Герцогине.
     - Вот как я вспотела! - произнесла Груша, радуясь, что мне угодила.
     - Что ты мне такое говорила? - спрашиваю я. - Лень припоминать.
     - Может, про собачку?
     - Ну да. Про собачку... Какая ерунда!
     - Почему, Бориска? Истинная правда.
     Груша рассказывала  в маячной башне, что тигр утащил в поселке собачку,
оставив в целости застегнутый на шее ошейник.
     - Может, он ей голову откусил?
     - А голову видели?
     - Только ошейник. И ни капли крови.
     - Так что  получается? Ты  завела меня  в какой-то тупик! И  вывести не
можешь...
     Груша терялась,  чувствовала  себя виноватой. Я  думал: "Что-то в  этом
есть. Надо у Гриппы спросить."
     - Теперь про все вспомнил?
     - Нет. Думай еще.
     Я хотел развить в ней инстинкт мышления.
     - Говорила тебе, отчего я забеременела?
     - Что не было горячей воды.
     - Точно! Истинная правда.
     - Но это не то.
     Тут Груша вспомнила:
     - Я тебе говорила, что у Туи менструация?
     - Да, расскажи.
     - Как увидела, что у  нее  босые ноги красные, так  и у  меня началось.
Представляешь, совпало?
     Мне было приятно,  что у них вместе началось.  Груша сильно переживала,
что я к ней опоздал. А я переживал, что поспешил к Туе. Они обе уже могли от
меня забеременеть. В  такой семье будет  жить  большой  писатель и  писать в
своем доме, маячной башне.  Подниматься каждое утро на смотровую площадку, в
свой  кабинет.  Туда  вел ход по винтовой лестнице,  и уже с  первой бойницы
море,  раскрываясь, захватывало даль. То какой-то пароход  высунет мачту, то
задрожат огоньки  на ставниках. В душу мою лилось счастье от будущих картин,
как  Туин денатурат в  раструб канистры.  Услышал, как Туя задергала дверь и
скоренько  облачился  в  трусы.  "Ёбаный  стыд"!  -  вспомнил  я  гениальное
ругательство  Гриппы. Вошла  моя  королева, я был ее  рыцарь,  и с нами была
служанка, мать  королевы.  Был славный вечер,  Груша  заплетала косы сиявшей
чистотой Туе.  Я смотрел на  судно, которое шло в порт Ванино. Надо было его
отгадать, а Груша с  Туей  за  мной следили,  переживая, что  забыл название
судна.  Серое, мягкое,  размытое туманом  море, и  какой  пароход  румынской
построй