ть.  Я допускаю такой  феномен, что  Шкляра  мог  получить  "неуд" по
русской литературе.  Но  как Йофа,  проглатывавший тома Соловьева, умудрился
провалиться по истории России! Кто  там  сдавал  на актера? Петруша  или все
трое?
     Все эти ребята, продвигаясь по отдельности, не делали, как я, из Шкляры
кумира. Никак я не  мог стать  противовесом  такому, как Толик Йофа, хотя он
как раз отнесся ко мне заинтересованно и тепло. Да и до Вадика и Петруши мне
было далеко.  Мог  предложить Шкляре  только свою  дружбу.  Уже занимавшийся
сочинительством, ища  после  Рясны  способ противостоять  миру, я  увидел  в
Шкляре бесценного  друга, у которого  многое можно  перенять. Недолгое время
после института, пока не укатил на  Дальний Восток,  жил в одной комнате  со
Шклярой в Минске. Шкляра снимал  комнату в  районе железнодорожного вокзала.
Не  помню, что ели. Мы и не думали о еде. Старуха-хозяйка ходила  за нами по
пятам. На  ночь закрывала  ставни на окнах и  караулила у двери, чтоб мы  не
сбежали, не уплатив.  Не упуская случая свести счеты в поэзии, как и Пушкин,
Шкляра  публично гневался на нее: "Старуха  солнце воровала у  солнцелюба, у
меня!"  Одно из  малоудачных  стихотворений, а  потом у  него  пошли крупные
стихи.
     Когда Шкляру  приняли в Союз писателей, он, отчего-то  обидясь на всех,
сказал, плача: "Уеду к Боре Казанову от вас!" - и он в  самом деле приехал в
порт Находка, меня не  предупредив. Я глазам своим не поверил,  увидя его на
причале, когда вышел на палубу с моряками швартовать  свой "Брянск".  Шкляра
был юнгой у нас, как Пушкин у царя камер-юнкером. Вел себя тихо, подчиненно,
пугался девушек-сезонниц, которых  мы возили на восточный берег Камчатки. За
мной ходил, как привязанный, восхищаясь, какой  я  моряк. А  что за ужас  он
пережил, думая, что я разбился в трюме! Трюм был  глубиной в  20 метров, как
на всех старых  "либерти", - их клепали во время войны в Детройте в  расчете
на один рейс. Если б упал в трюм, мне были бы кранты. Просто чересчур быстро
съехал по  веревке, заняв чужие,  выпачканные  в "тире" (такелажной  смазке)
рукавицы.  Не сумел задержаться,  от трения  перегорели  рукавицы,  ударился
головой. Меня  спас "пайол", настил из деревянных досок в центре трюма - для
амортизации бочек и всякого сбрасываемого груза.
     Я уже имел визу на загранплаванье и бескорыстного морского друга Володю
Малкова, который стал капитаном на "Вольфраме". На этом пароходе, не появись
Шкляра, я собирался  совершить кругосветное  путешествие. Не буду все валить
на Шкляру, но он не отвязался от меня, пока  не посадил в экспресс "Россия".
Сам же  выкинул  фортель:  заняв  у меня деньги, поменял  поезд  на самолет.
Улетел  в Москву, отдав на хранение  экземпляры своих морских стихов,  -  на
случай воздушной  катастрофы. Я не знал  еще,  что с сухогруза "Брянск"  мой
первый  капитан Карл  Генрихович  Гроссман, эстонец,  аристократ,  из  семьи
потомственных   моряков,  прислал  Бате  в  Шклов   великолепное  по  стилю,
сдержанности и благородству письмо. В нем старый капитан  благодарил отца за
сына-моряка. Батя,  слыхом не слыхавший, где я, читал, удивляясь. Письмо это
я могу считать единственным приобретением после первого плавания. В то время
как Шкляра привез новые  стихи. Я ему наказывал там:  "Пиши,  я буду за тебя
работать. А если тебе море наскучило - уезжай. Зачем мне за  тебя краснеть?"
Он и уехал с кучей стихов, прихватив по зоркости и сходному, заимствованному
у него мироощущению, и те наблюдения, что я тайно откладывал себе в копилку.
В отместку я готовился использовать его  строку для названия приключенческой
повести: "Прописан в Тихом океане". Шкляра, наверное, будет возражать против
грабежа, но куда он денется?
     Шкляра знал мою Наталью,  и  теперь, настраивая в ее сторону взгляд,  я
мучаюсь угрызениями совести.  Можно ли  объединять их и  видеть в обоих  все
свои  несчастья?  Не  совершу   ли  я  святотатства,  помимо  стилистической
неувязки,   сближая,   пусть    чисто    эмпирически,   людей,    совершенно
противоположных по отношению ко мне?
     Да я совершу, что угодно! И  я на это пойду, если только так  у меня  и
связывается...
     Можно только удивляться! Я сейчас начинаю повторяться: угол  высящегося
пединститута, ДСО "Спартак", я весь в  розысках тренера Чагулова перед боем.
Ищу его в Пожарном переулке, задерживаюсь возле ворот  пожарной команды, где
бравые ребята  в  касках  рубятся  в  домино...  Вдруг  я вижу  Наталью, она
спускалась в  переулок в расстегнутой  шубке,  держа в  руке  веточку вербы,
отдаленно напоминая булгаковскую Маргариту, если  б у Маргариты была  дочь и
та пошла по  стопам матери,  повторив историю с Мастером. Никакая Наталья не
была  Маргарита и не  нуждалась ни в каком Мастере!  Она  даже  отрицает тот
факт, что  шла с  веткой  вербы... Она права: с веткой вербы и не в тот день
прошла  другая  моя знакомая... Что удивительно? С той девушкой  мы, даже не
поцеловавшись,  расстались  счастливейшими  влюбленными!  И  такое  со  мной
бывало. У  нее  я и  отнял ветку, передав Наталье, и  не отделял ее от этого
образа.
     Идя, не дойдя до меня несколько шагов, Наталья, взмахнув веткой, упала,
- как судьба  ее  сразила наповал! Как ни спешил вернуться в зал,  ей  помог
подняться. Заботливо  стряхнул  снег  с шубки, искусственной, подсеребренной
под соболя; усердствовал вокруг Натальи, как будто она моя будущая жена. Еще
минуту  до этого не думавший ни о  какой женитьбе,  я тотчас мысленно  женил
себя на Наталье... С первого взгляда и бесповоротно выбрал  в жены Наталью и
начал ее добиваться.
     Мне  однажды рассказывал  Боря  Заборов, как он, студент Ленинградского
художественного  института,  добивался  своей  Иры. Это ужас какой-то, а  не
ухаживание!  С  Натальей было  проще, мне только пришлось срочно "подрасти".
Решил эту проблему в  одно утро, подложив в туфли  деревяшки. Я подходил  по
росту миниатюрной Наталье, но  условия мне диктовал невидимый соперник. В ее
Быхове,  куда она ездила  на выходные, стоял  гарнизон морской  авиации, а в
гарнизоне  служил  нелетающий  моряк.  Этот  моряк  своей   диковинной   для
белорусского райцентра формой  совершенно  Наталью  пленил.  Он  был, как  я
выяснил, еврей, и это уточняю специально, чтоб не возникло подозрения, что я
отобрал Наталью у  какого-либо Кастуся Цвирки, лишив его тем самым источника
поэзии:  чтоб он мог писать не только глубоко  народные по содержанию, но  и
соответствующие  по  форме вершы. Наталья утверждает, что  в  ней  проснулся
интерес  ко мне, когда она меня увидела  в синей рубахе.  Не буду возражать:
цвет моря по  мне. Все же  скажу  правду: я взял ее тем, что разбудил  в ней
женщину.  Почти без  опыта в таких делах, я подобрал к ней  ключик...  Как я
решался обнажаться  при  ней,  когда  она даже увертывалась от поцелуев! Сам
страдал невыносимо, что так грубо  с ней обращаюсь. Но  это и поломало между
нами  барьер. Видел: она теряет  сознание, как только  к ней прикасаюсь. Мог
делать с ней,  что  хотел, но так  и не тронул,  уехал. Придя  из  плаванья,
застал Наталью такой же влюбленной по уши.
     Мы встретились  возле  драмтеатра  в Могилеве, где раньше был постоялый
двор, и, как утверждал Шкляра (нигде такого не читал), туда заезжал Пушкин и
всю ночь кутил с гусарами.  Зато знаю,  что  Пушкин был в Быхове и видел там
Хлестакова, которого подсказал Гоголю для "Ревизора". Наталья  перекрасилась
в черный  цвет, я глянул - голубоглазая еврейка!  -  и  ее отверг.  Нанес ей
страшное ранение, и это не смех! Бывают необъяснимые противопоставления, и я
упомяну  - земля ей  пухом!  - задумчивую  девушку Галю Лось, она отравилась
кислотой из-за нелюбви еврея. Тогда-то я и поставил  на  себе крест, овладев
Натальей, смешно сказать, на том диване, где она спала с пяти лет. Видел эту
очаровательную  девочку  с подрезанной  челкой на  фотографии,  прыгающую  в
детском садике через обруч.
     Все ж она, Наталья, дитя поля и  леса за Днепром, была не от мира сего.
Помню,  как  она дурачила  меня,  что знает лес.  Мы собирали  грибы  в  тех
баркалабовских  лесах,  где  отсиживал на рыбалках  Шкляра.  "Вот и  трактор
гудит, значит уже вышли." Хотел ей  объяснить, как изменяется в лесу звук, а
она уже ступила в низковатое место: "Посмотри, какая большая собака!" Глянул
туда, в сырую  лощину, всю  в громадных лопухах,  разросшихся  среди  тонких
осинок. А там волчара с меня ростом, если мерить с головы до передних лап, а
шея, что  у Толи-Маленького,  дружка Толи-Большого, дядьки  Натальи. Волчара
стоит, смотрит ровно,  терпеливо ждет,  когда  мы уйдем. Я пожалел  волчару,
подумав:  целый день стоять на ногах  в  сырой лощине,  чтоб  какую-то  овцу
задрать! Я  б лег и сдох на его месте  - пошли вы все... Хотел спуститься  и
дать ему  пинка, но  не решился из-за  Натальи:  она была на  сносях с Аней.
Вывел Наталью,  и  видим вдали, посреди  поля,  обпаханный березняк.  В двух
шагах деревня,  какие там могут быть грибы?.. Даже Петруша  бы  мимо прошел.
"Давай проверим?"  - и мы там нашли грибы!  Сидела  Наталья в том березняке,
как грибная королева...  Я видел,  как  она счастлива,  что  не надо  больше
блуждать по тропинкам, искать  ориентиры  по солнцу или по трактору, который
как гудел где-то, так  и  гудит. Можно сидеть на  теплом мху, отводя  с лица
виснущую с воздуха паутину, и срезать потихоньку твердые подосиновики и чуть
привявшие, но чистые подберезовики. И все это неподалеку  от  поля,  где она
родилась под вой "юнкерсов", летавших черными ангелами над колыбелью.
     Навсегда, должно быть, застрял  в сознании Натальи инстинктивный страх,
что она  - с первого мгновенья, как явилась на свет,  - попала в перекрестье
прицела. Смолоду она была такая: никуда ее  с собой не возьмешь, не увезешь.
А  только  сиди  в четырех стенах и вздрагивай  от любого звонка: не дай Бог
кто-то  вспомнил о  нас и приперся  в гости! Один только  раз  была у меня с
Натальей дальняя поездка - в Одессу,  на лузановский  пляж. Поменяв квартиру
на пыльный  чердак, а Днепр  на зловонную помойку, мы влипли  с ней еще и  в
холеру. Всех отдыхающих, здоровых и больных, сажали в изоляторы без разбора.
Только своей везучестью  могу объяснить,  что нам удалось удрать  оттуда  на
товарняке и  удачно взять билеты в Киеве, на переполненном вокзале. В пустых
кассах киевского вокзала  оставалось только два билета, не  нужных никому, -
два  прямых  билета до Быхова!.. Я  помню,  Наталья, и тот луг под  Атолино,
летавших стрекоз и медленно цедившую струи речку, и лица ромашек в траве - и
больно,  и  жалко,  что  так  трудно  об этом  сказать, - из-за  дьявольской
увертливости пера!  Любую  другую  в  момент  очеркнет, а так неуступчиво  к
тебе...
     Помню, ночью, укрывая дочь, сбросившую во сне одеяло, я провел рукой по
ее  темным  волосам,  по  гладкой  упругой  щеке,  испытав счастье от  этого
прикосновения.  Потом,  ложась  к  жене, отозвавшейся  уютным  стоном, что я
рядом, я тоже погладил ее,  благодаря за то,  что испытал возле Ани. Сколько
дней и ночей я согревался среди них! Но разве я был бы больной, искалеченный
такой,  если б  не украли мою  Герцогиню?  И  если  я  застал  сейчас что-то
врасплох, подойдя к той поляне неслышно, - что ж, пусть оно улетит!
     Оттуда, с  той поляны,  я  еще  приду к тебе, Шкляра! Приду к той реке,
возле  которой  ты затих... Неужели ты думал в самом  деле, что я чужой этим
березнякам и  полевым  дорогам? Что только ты  один принимаешь от них всякие
тайны, как  божий  дар?.. Я  попался на вас, объединив в себе  две  любви  и
пересилив опыт  Рясны, - и то,  что между нами  было и еще  продолжается, по
дороге в "Лето", - пусть улетит! Пускай все улетает!
     Вот они, еще они мои друзья.
     Мы сидим в  кафе, ожидая официанта. Тот  подходит  с бутылкой  "Твиши",
вывернув  наполовину пробку.  Держит, обернув салфеткой, почтительно слушая,
что  говорит  Шкляра.  Тот рассказывает  о  грандиозном  розыгрыше,  который
устроил  в  Москве,  прилетев  из  Владивостока этаким  шкипером  с  красной
бородой.  Видя недоумение  Володи Машкова, Шкляра просит, чтоб я подтвердил.
Действительно, я подтверждаю:  у Шкляры отросла  совершенно  красная борода!
Все к нему из-за этой бороды во  Владивостоке цеплялись. Едем ли в  трамвае,
идем  ли по улице, чуть отошел от него, - надо  бежать  на выручку. Кто-то к
нему придрался  - из-за  красной бороды... В этой бороде, по его словам,  он
заявился в  журнал  "Знамя",  к поэту Толе  Передрееву.  Человек мнительный,
спивавшийся,   незащищенный   в  своем  пороке  и   умерший  нечаянно,   как
зацепившийся за  смерть, Передреев был занят  с  авторами,  не  мог  уделить
время.  Увидел  и  махнул рукой: мол, освобожусь,  поговорим! Шкляра  тут же
пошел в  парикмахерскую  ЦДЛ,  состриг  бороду,  побрился. Снова вернулся  в
"Знамя". Передреев, озадаченно его рассматривая, вдруг  схватился руками  за
голову:  "Шкляра, я схожу с  ума!" -  "Что такое, Толя?"  - "У меня какие-то
галлюцинации... Я видел тебя с совершенно красной бородой!.."
     Шкляра  передал  этот  розыгрыш  щегольски,  с  тонким ехидством,  чему
научился в кругу новых московских знакомых, и рассмешил Володю Машкова.
     Не знаю, как и передать, самого себя не обидев, как смеется Володя!
     Вот его раблезианское лицо с пухлыми щеками, отвисшими кругло, начинает
подготовку к процессу смеха; широченный толстый рот -  он уже  раскрылся, и,
выпучив глаза,  со свистом вобрав  в  себя воздух, создав  образ величайшего
изумления  от  того, что он  услышал,  Володя  разражается тонким жеребячьим
ржанием,  переходящим   в  буханье:  "бу-ха-хо!"  Отсмеявшись,  откидывается
успокоенно  на спинку стула,  протирает с  блуждающей  улыбкой  очки. Вот  и
улыбка сошла, уступив место выражению  полного покоя... Как еще можно больше
отблагодарить за смешное? И снова он сидит незаметно, с удовольствием слушая
всех, изредка вставляя свое, дельное и подытоживающее, уступая без сожаления
первенство Шкляре, мне, Ване Ласкову,  - и при этом без всякой задней мысли,
что его  затирают, говоря только о себе... Как такого обидишь? Тем не менее,
все это  видимость, все  это  обман,  что он так  прост,  и  не горд, и  все
стерпит. На этом я и  погорел, отозвавшись о нем, по-видимому,  - или он мне
сказал за все эти годы, в чем я все-таки провинился! - что,  дескать, Володя
- милейший парень, но откуда ему быть писателем? Мог я ляпнуть такое? Вполне
возможно! Я не умел оценивать  детские  книги,  если  их пишешь  так, как  и
разговариваешь. Не  учел того, что Володины  "Между "А" и "Б" до дыр зачитал
мой Олег. Может быть, и сказал, - если б думал всегда над тем, что говорю! А
кто передал,  чтоб  он поверил?  Ведь это же  странно, что Володя  так и  не
увидел ничего худого в том абзаце в журнале "Юность", что Шкляра написал обо
мне! Зато передал, как плакал у него Шкляра, говоря, что я его "предал",  то
есть обошел в Москве,  не дождавшись  от него никакого  участия. После этого
плача Володя, любивший меня бескорыстно, тотчас про меня забыл. Он забыл обо
мне и, естественно,  о Наталье, хотя был со  своей Ниной  устроителями нашей
свадьбы у Заборовых. И  это,  как сказала Наталья, самая огорчительная  наша
потеря. Мы потеряли преданных друзей и зажили в Минске в полном одиночестве.
     Подано  вино,  разлито.  Ваня Ласков млеет  от  супа, Ваня ест:  с ночи
отлежанная  щека  все  еще в  мелких  круглых буковках  от  рукописи. Любовь
девочки  забыта,  все пересилил  суп, с отмороженных за  зиму ушей  сыплется
шелуха. Если Ваня с нами, никто не  хочет и есть, и я пропускаю обед до того
момента,  когда   подходит   за  расчетом  этот   вежливый,  вышколенный   в
почтительности официант.  Я благодарен Шкляре, что он помедлил  с кошельком,
пропустив вперед Володю Машкова.  Надо  видеть  и  суметь  оценить сам жест:
опускание руки  в карман  пиджака. Володя  платил за нас так, словно это ему
ничего не стоило. Брал деньги и выкидывал  за так, а они опять появлялись из
ничего.  Я  брал  у него в  долг  без всякой  неловкости, а  потом  пришлось
поломать  голову:  сколько  же   ему  должен?  Сколько  надо   отдать,  чтоб
рассчитаться  за дружбу?.. Отказывался он  брать  деньги,  и взял - и больше
никаких  отношений. Так я и не  сумел привыкнуть, изредко встречаясь с  ним:
разговаривать,  как и раньше,  и  знать,  что он чужой совсем, незнакомый он
мне, никакой уже не Володя Машков. И что со мной после ни случится,  как  ни
будут  меня  со  всех  сторон  кусать  и  продавать,  и  усмехаться,  и  ему
передавать, - ничто уже в нем не отзовется!
     Вот бы и вас так забыть!..
     То был день со  Шклярой и Володей, а потом только со Шклярой. Мы были в
компаниях,  не теряя друг друга, и я  даже, улучив момент, передал по памяти
тот эпизод с крысами, что  написал за прошлую ночь. Шкляра сказал, глянув на
меня  с  любовью: "Смотри, сочинил что-то, эпигон Хемингуэя!" -  и, может, в
тот день  или после  он  мне прочел такие  строки: "Когда однажды  в ночь на
рождество его не озарило  божество,  а  честолюбья  дьявольская  сила  вдруг
пламенем веселым окрылила, Артюр Рембо пустился в дальний  путь", -  Шкляра,
провидец,  уже  тогда  предсказал мою судьбу, я просто списывал у него,  как
жить, - я имел великого друга!..

16. "Россия"
     Дорогу на  Дальний  Восток мне  подсказал Шкляра, а другой  гений, Боря
Заборов,  теперь  парижский  художник,  пририсовал  фрагмент  печати к  моей
фотокарточке  на студенческом билете. Полностью положившись на море, я уехал
из Минска, выпав на  время из круга своих друзей по кафе  "Лето". Дорога  на
Восток началась через сутки из Москвы, из  окрестности Ярославского вокзала,
где стоял  на  первом пути поезд  "Россия".  Денег было  в  обрез, я получил
крошечный  гонорар в  журнале  "Неман",  приготовив  к  публикации  рассказы
несчастной, неизлечимо  больной  писательницы из провинции. Гонорара хватало
только до Хабаровска, если  что-то оставить и на еду. Решив три дня не есть,
пересчитал в кабинке туалета  деньги  и надежно запрятал  от себя. Я  привык
голодать,  сгоняя вес перед соревнованиями. Тренер Чагулов  видел в голодном
спортсмене потенциал для волевого  бойца.  На сборах в Гаграх, когда  боксер
Фефелов  начал возмущаться, что  долго не несут еду, Чагулов ответил  ему на
своем  непередаваемом  еврейском диалекте: "Послушайте, Фефелов! Вы думаете,
если  приехали  в  Гагер, то  вас  забросают котлетами?  Вы ошибаетесь! Надо
питаться и питаться... - Чагулов в волнении мучительно заикался,  и Фефелов,
воспользовавшись  заминкой, закричал торжествующе: "Вот  я и  хочу жрать!" -
...  надо  питаться проводить  приемы,  а  не жрать!.."  Разумеется, Чагулов
возразил бы и против курения. Я не курил еще, баловался  курением -  можно и
потерпеть.
     Вагон этот,  общий,  имел  над верхней  полкой  еще  полочку. Туда  был
задвинут  пустой гроб, его  везли  паренек с девчонкой, страдая от бессонных
ночей.  Я  еще  не видел людей,  настолько уязвимых,  как эти двое!  Паренек
обессиливал,   как  младенец,   девчонка  укладывала  его  себе  на  колени,
убаюкивала, как  дитя,  пока он  не засыпал,  убаюканный.  Девчонка сама  не
спала,  дурнея с  лица  после каждой  ночи. К  ней все  подбирался  какой-то
навозный  жук,  пристраивался  на  корточках,   ласково  интересовался   про
житье-бытье, а девчонка, не понимая, что он  хочет, доверчиво объясняла, что
бабушка  умерла...  Ну  прямо  сестрица  Аленушка  и братец  Иванушка! Я сам
поглупел от  этой пары,  переживая  за подурневшую  Аленушку  и беспомощного
Иванушку,  ее  кавалера.  Жук этот,  навозный,  что  к ним  привязался,  уже
уговорил было Аленушку перейти с  Иванушкой к нему в  купе, которое он снял,
беспокоясь  о них,  да  вмешался  лежавший  на средней  полке  пожилой  зэк,
возвращавшийся  из заключения. Специально слез с полки, чтоб  дать жуку  под
зад, и тот, юля, проскользнул с извинениями.
     Након