брали. Кто ж  его заберет, если он на лечении?.. Узнаю и
о том, что вчера на "Глобусе" привезли из Новой Зеландии  трех контрабандных
девок из племени майори... Гражданство им не дают, куда их деть?..
     Во дворе лила  слезы  старая любовница молодого матроса, утонувшего  на
краболове  "Сахалин". Увидел прокаженную  Людмилу, разряженную, как кукла...
Вот это красотка! Вянет, пропадает, не вставленная мной ни в один рассказ. Я
подловил  Людмилу в тот момент, когда  мир для  нее померк... Что только  не
вытворяли в тех лопухах на Курилах, где разгуливал с ней, белой, как творог!
Я был такой  счастливый,  что подцеплю  наконец  неведомую болезнь.  Жаль, я
ошибся с  ней.  Так  я  ошибся  и в Тане, когда  возникло было подозрение на
СПИД...  Людмила  заботливо, по-иному, чем Нина, поправила на мне  шарф. Все
время оставляет  она  мне на  пачке сигарет свой адрес, как будто  его  могу
забыть: "ТУРНИФ, танкер "Бахчисарай".
     Получив  деньги,  навещаю  с  букетом  роз  приболевшую  Ольгу,  своего
инспектора по кадрам. Нажимаю на дверной  звонок, играющий арию из "Фигаро".
Вхожу в  ее веселящую глаза квартиру, украшенную  дарами моряков.  Все,  что
есть во всех магазинах  мира, - есть у Ольги. В своем возрасте под  50 Ольга
переспала со всеми боцманами и матросами, находившимися в  ее подчинении. Ни
с одним штурманом Ольга не спала, так как ими заведовала другая инспекторша.
Зато у Ольги был муж - адмирал флота. Всегда у Ольги любовник  из новеньких,
боцман или  матрос, добивающийся хорошего судна. Прислуживает  ей, как  паж:
помогает  вставать, одеваться.  Заходят бывшие  любовники:  починить люстру,
переложить  камин.   Между  прочим,   Ольга,  когда  одному  матросу  срочно
понадобились  деньги,  сняла  с себя  на  улице золотую  цепь,  отдала  и не
вспомнила о ней. Один я  не  спал с Ольгой, не дарил ей ничего. Только розы,
других цветов  она  не  признает. Это  мой  друг,  Ольга,  я написал  статью
"Крушение  таланта"  -  о  ее  сыне,  поэте-самоубийце.  Утаскивая  молодого
любовника в кровать,  Ольга швыряет  в меня бутылкой "Наполеона", коньяка, а
не бренди, и коробкой конфет, - чтоб я убрался.
     Бреду на Егершельд, смотрю, отхлебывая коньяк, как, ломая лед, проходит
по  Амурскому  заливу  эсминец, коптящий соляркой,  длинный  и серый, как из
разных  соединений,  смодулированный  в  виде  интегрального  уравнения.  По
привычке наведываю баню поблизости, почти пустую, с сауной, сильным паром  и
дубовыми вениками из  тайги.  Пью пиво  за столиком  такого же пустого кафе,
глядя,  как  пена, оседая в  бокале, ломается, словно битое  стекло... После
эсминца прибавилось сини, массу расколотого им льда унесло в  океан. Недавно
я был в художественной галерее, куда хожу из-за Филонова, его  двух картин в
фиолетовых  тонах... Я думаю  о них, поднимая глаза на громадные  облака  из
чистых  паров  океана. Ожидаю, что меня  охватит тоска... Вспоминается,  как
ехал совершенно убитый в трамвае. Ничто не радовало, как будто не было Нины.
Открылись двери, и,  еще не досмеявшись  с улицы,  где чем-то ее рассмешили,
вошла горбунья. Молодая горбунья, лет 20 или, скажем, 35, села передо мной и
с  минуту,  наверное,  прыскала  смехом,  пока  не  успокоилась.   Это  была
единственная  женщина, с  которой  мог бы лечь  в постель сразу после  Нины.
Смотрел  на  нее,  сгорая от  желания немедленно уволочь.  Горбунья -  и  та
веселится! А ты скис... Редко удается, уже ухватив, удержать в себе короткий
интерес к чему-то, чтоб хватило терпенья записать; чтоб этот интерес донести
сейчас хотя б до Верхне-Портовой!
     Мне не наскучит гулять и завтра.
     Раз в неделю я работаю  на одном из портовых плашкоутов. Ольга устроила
меня, чтоб мог получать зарплату. Редко кому удавалось попасть  на плашкоут.
Не видел я там  тех,  кто числился, как я, по штату. За них отсиживал "бич",
бездомный, нигде  не работавший матрос. Бич спал на плашкоуте, топил  печку,
готовил  еду  из того, что  ему  приносили. Появляясь,  я  подкармливал бича
консервами,  давал  сигареты, приносил  горячую похлебку с парохода, так как
ему было лень сходить. Подарил  почти новый плащ, который  бич все  равно не
носил. Побрился, чтоб примерить обновку, осмотрел себя перед куском зеркала:
"А плащ этот модный?" - его устраивал только такой. Нечего было и стараться,
так как  бич, признав во мне матроса,  ни в  чем не помогал. Все  я делал за
двоих,  принимая  от  моряков  на  плашкоут  всякое  барахло:  тросы, бочки,
списанные тралы, -  все, от  чего избавлялись на  судах,  скидывая  нам. Бич
выходил посмотреть, как я швартуюсь. Буксир подтаскивал плашкоут к пароходу,
я горел  от стыда, боясь нарваться на кого-либо из  знакомых. Все  делал абы
как,  через  пень-колоду.  Бич  снимал конец,  который я  положил на  кнехт,
перекладывал  по-своему:  "Так  красивее!",  -   он   был  отличный  матрос,
потерявший  вкус к плаваньям.  Глянув на  отплывающий СРТМ, бич проговорил с
отвращением,  чуть не  выблевывая то, что  ел: "Побежали кальмара ловить!.."
Без  моря  он не знал, как жить, а как жить, если море осточертело? Я сказал
про него Ольге, та ответила:  "Пусть зайдет". Бич не зашел. Уже  в рейсе мне
передали, что он,  выйдя в телогрейке погреться на весеннем солнышке, лег на
скамейку перед конторой и умер.
     Появлялась Нина, бросалась на меня с порога с поцелуями, не скинув даже
своего холодного пальто.  Валила  на кровать, ей  хотелось  побаловаться.  В
квартире,  которую   я   вымыл,  прибрал,   все  становилось   кверху  дном.
Раздевалась, бросала колготки с  трусами, не глядя, куда летят...  Рассыпаны
бусы, заколки, деньги, что получила в музыкальной школе. А я еще имел на нее
зуб  за  половую тряпку, что, не посмотрев,  замочила  в белье. Сидит голая,
намазанная,   рассеянно  отрывает  дольки  мандарина.  Говорит  с  пережитым
страхом: "Я шла, не доходя до "Чайки" вижу: падает солнце! Тогда я вот так -
его подняла. Все стало видно, все люди  сожженные, насквозь просвечивают..."
Нетерпеливая  из-за  боязни, что ей станет плохо, она летела сюда  на такси,
бежала по темной лестнице, перепрыгивая через две ступени. Побывав весь день
здоровой,  исчерпав  себя, теперь она  в полной апатии. Нина  уже засыпает в
моих  руках.  Засыпает она  глубоко,  она в летаргическом сне. Я отворачиваю
одеяло: ее круглая, прелестной формы грудь уперлась соском в подушку; колени
поджала под себя, я вижу  полновесные полушария, на которых проступают жилки
и белый пушок вокруг лепестка.  Разворачиваю  лепесток: упругая, без изъяна,
отливающая розовостью раковина, слегка ребристая под сводом. Еще недавно она
кровоточила  после того, что случилось с Ниной. Все время она  меня просила:
"Посмотри, что там?" Везде она оставляла кровь, присаживаясь покурить голой.
Я  проникаю  в  нее  медленно,  это всегда  дается  с трудом.  Ее  раковина,
выворачиваясь, упруго стягивается вокруг члена.  Меня волнует, как  проник в
нее  тот, которого сейчас Нина начнет подставлять вместо меня. Раньше я  мог
обладать  Ниной хоть целые  сутки. Ходил  за  ней, ничего не соображающей, и
услаждал  себя в  разных ракурсах.  Не знал, что еще можно от  нее добиться,
пока  сама  Нина не подсказала мне. Нина  хочет  повернуться на другой  бок.
Налегает  на меня,  как на штурвал, сейчас  она меня сломает.  Проникаю  еще
глубже, что-то в ней задеваю, и она, не одолев, подчиняется,  уступив. В ней
уже  возникла  ассоциация! Теперь я действую, как тот... Ох,  если б я мог с
ним  сравниться!.. Не  мог  я не проиграть  пари психиатру! Мне помогает вот
что: наши отношения с Ниной. Мы на стадии мужа и жены.  Этого ей не хватало,
и это ее  всегда  волнует, и  это  моя ассоциация в ней, засевшая в каком-то
уголке. Ведь  я не безразличен Нине, и она помогает отдавать себя тому,  кто
сделал ее неизлечимой сумасшедшей... Ох, как я хочу  от него  Нину избавить!
Вышибить клин  клином! Но  какой в этом смысл?  Что случится, если  я  этого
добьюсь?.. Нина уже начинает отдаваться -  порциями, как всегда. Она стонет,
ослабев, пытается  упасть с колен. Я выбираюсь из нее с  выхлопом  запертого
воздуха. Член в ее крупных  брызгах,  - и  врываюсь в подставленные ягодицы,
струясь. Своим оргазмом  и  сменой позиции я вымогаю из  нее все. Вскрикнув,
она самопроизвольно очищается, затихает в судорогах боли.
     Просыпаясь, она тотчас будит меня: "Я неизвестно какая, не могу сидеть,
у  меня с ним было..." -  "Расскажи...  " -  "Он стоял на коленях,  не  могу
забыть... такой просящий! - что я спросила: "Если ты так желаешь, я твоя". -
"Ты  его  рассмотрела?"-  "Он  был в  каком-то одеянии,  похожем на  военную
плащ-накидку... Он ее отбросил, я ахнула"...- "Ты сопротивлялась?" -"Я же не
сознавала, что голая, как во  сне..." -  "Разве тебе не  было больно?"  -"Он
заполнял меня, я держала его за руку, рука скользила, такая гладкая ласковая
рука. Я была  как  оболочка, которую  надо заполнить: А как он стеснялся! Он
вел себя,  как мальчик, ну - как дитя!  " - "Он имел голос, речь?" - "Да, он
сказал что-то, я запомнила. Он сказал: "У птиц сердце посередине". Это так?"
- "Да. Но что значили эти слова?" - "Наверное, в них  код мироздания". - "Ты
от этих слов кончила или просто от  боли?" -  "Мы лежали на облаке, мне было
видно,  что он сквозь меня прошел... "А потом она упала  с  облака! Дальше я
все знал. "Он был чересчур эмоциональный..." Еще бы! Имея такой член... Весь
запихнул и еще добился, чтоб она кончила! Интересно, почему он робел? Может,
это какой-то оборотень? Одно  время  я  имел подозрение, что  это  мог  быть
человек  из круга моего друга психиатра. Ведь я  слышал, что  они  отпускали
сумасшедших неизвестно  с кем. Психиатр все пытался  избавить Нину от самого
себя. Не догадывался, что его в ней давно нет. Если во сне Нина привыкнет со
мной кончать, она будет полностью моя...  Что мне это даст? Я сравниваю Нину
с  котихой, вспоминаю островные  лежбища,  территории  гаремов,  где в лужах
спермы,  еще не смытой прибоем, происходят грандиозные совокупления  зверей,
когда кровь  у них, закипая под  меховой шкурой, фонтанами выплескивается из
ноздрей...  Я хочу жить с Ниной на лежбище, превратясь в секача, чтоб быть в
10 раз  ее крупней, и  чтоб у меня был член, как у сивуча, и я не зависел от
того  насильника, ставшего для Нины олицетворением божества. Нина нежна, она
говорит:  "Мне грустно",  -  в  глазах у нее  слезы. "Сейчас ты очнешься,  -
говорю я, - и снова будешь здоровой. Мы поедем к Бронниковым,  и ты сыграешь
нам".  -  "Я  в  тебя  больше,  чем  влюблена,  - она обцеловывает меня, как
младенца, как мужа и самца, - я хочу умереть." Я думаю с  тоской: разве я не
достоин  написать  своего  "Пигмалиона",  сотворив  Нину  почти  из неживого
материала, когда вытащил  ее  из воды, отвязав  с ее ноги веревку  с тяжелым
камнем, - вон там, на диком пляже, в бухте Большой Улисс?..
     Сутки, вторые, уже третьи...
     Пока я лежал, Лена не скучала. Я уже  сказал про ее "блядские" глаза. А
еще  она умела классно вертеть  попкой.  Вокруг нее толклись парни со  всего
поезда. Хорошо,  что  она  не приводила в купе!  Порой крепко  поддатая,  но
всегда в своем уме, Лена ложилась на параллельной полке, вводила меня в курс
особо  ценных предложений. Я  уже  видел  парня,  который помешался  на ней.
"Афганец" с орденом, простреленный в грудь. Плача, что Лена ему отказала, он
просил меня,  как  писателя  и  человека, которого  уважает Лена, убедить ее
бросить егерскую усадьбу возле Читы. "Афганец"  тоже намеревался строить дом
в тайге и вез для этой цели разобранный "М-16" с подствольным гранатометом и
бельгийский пулемет "МАГ". Два раза  он  пытался изнасиловать  Лену прямо  в
видеосалоне. Один раз  едва не повесился в тамбуре, грозя  взорвать гранатой
тепловоз. "Афганца"  сняли  с  поезда,  другие  парни  оказались  посмирнее.
Привыкнув к Лене, как к своей, я не возражал, когда она перелезала ко мне на
полку. Она была мягонькая, как без костей; ее маленькие ушки, казалось, были
созданы, чтоб  слушать  всякие  мерзости...  Вот же плутовка!  Только  билет
купила,  все  остальное получает  за  так: ест, пьет  в  ресторане, сидит  в
видеозале,  курит  "Парламент"  и никого не  подпускает к себе. Целую  ораву
парней водит  за нос! Мне была  знакома  ее печальная, зовущая, недоведенная
улыбка,  я  чувствовал,  как  бьется  жилка у  нее  на виске.  Когда  ж  она
приближала ко мне пухлые губки,  чтоб впиться взасос, я выставлял руку. Лена
брала руку, целовала, водя по себе. Никуда я ее не  подпускал и выпроваживал
с полки, как только входили офицер или старуха-библиотекарь.
     К старухе я тоже полевел, воспринял,  как свою. У меня, после всех моих
скитаний, выработался некий  стереотип на  угадывание лиц. Иногда  ошибался,
принимая чужого за знакомого, как и в подобных случаях ошибались со мной. Но
все ж  сахалинских женщин перевидал достаточно для стереотипа. Есть  морская
поговорка, касающаяся детей,  но смысл остается:  "Если  ребенок  в знакомом
порту  попросит  у тебя  рубль, то дай ему десять.  Это может оказаться твой
сын."  Так  что не следовало  отодвигать  в  сторону старуху,  даже  если я,
допустим, и не переспал  с ней.  В купе все равно живешь, как одной  семьей.
Раз сидел на унитазе, забыв закрыть дверь. Заглянула библиотекарь, я махнул:
заходи,  поместимся!  Пожалуй,  я  занялся  бы старухой,  чтоб  уравновесить
безумие Лены. У меня ведь была и старуха, самая  настоящая. Пастушка, ходила
в  длинном  плаще  с  капюшоном.  Она мне  сделала  одолжение,  когда  я  ее
представил из буколистической  пасторали. Забрался  в  ее могильное чрево  и
позорно бежал, бросив пастушку среди пасущихся стад, воркующую свирелью...
     Пожалуй,  занялся  бы  библиотекаршей,  если б  не  доводила  до белого
каления своими литературными беседами с офицером. Потеряв  терпение, раскрыл
ей свой статус:  показал писательский билет. Я просил ее, ради  всех святых,
чтоб не объясняла скромному офицеру, что Печорин застрелил Грушницкого из-за
того,  что  тот  "гадко  обошелся  с  ним",  и  не  хаяла  Михаила  Юрьевича
Лермонтова, что не сберег  себя, став жертвой "какого-то  Мартынова". Утро у
них начиналось с этих  разговоров, с  того, что офицер,  бреясь с предельной
тщательностью,   все   же   умудрялся  оставить   в  усах  или   в   ноздрях
неранжированный,  неприглаживающийся  волосок  и уговаривал старуху во время
беседы выдернуть  волосок  со  всей  женской  деликатностью. Еще  у нее было
стойкое подозрение,  что  Лев Николаевич Толстой  вовсе не тот, за кого себя
выдает. С чего бы это он, погулявший в молодости да  и в поздние годы, вдруг
заделался  к старости проповедником? Вопрос сводился к  выводу, который меня
возмущал. Я считал, что Толстой Лев, создав из своего ребра Анну, безусловно
польстил женскому роду.  Им бы ноги Льву целовать из благодарности, а что он
заслужил?  Чтоб  какая-то  библиотекарша с Сахалина подозревала, что  у Льва
Николаевича "не стоял". А как же он тогда написал "Хаджи-Мурат", если у него
"лежал"?
     Высказав это, я оставил библиотекаршу при ее мнении,  зато потряс своим
писательским  билетом.  Теперь я видел, что  она, запомнив  фамилию,  готова
перерыть  по  памяти  все книжные каталоги на  Сахалине, чтоб в  чем-то меня
уличить.  Наконец,  заимев занятие  по себе,  она  даже перестала заниматься
офицерскими волосками. Так разозлился на  старуху  тогда, что Лена, встав на
лесенку,   поддатая,   с  флаконом   духов,  начала  прыскать  распылителем,
уговаривая:  "Борис  Михайлович,  миленький,  чего  вы  залегли? Даже  очень
обидно, что вы не поднимаетесь! Пошли прогуляемся,  постоим на ветерке..." Я
терпеть не мог одеколона, к тому  ж он  был дареный. Она не  первый  раз так
выкуривала меня. На этот раз я отбился, так как уже побывал  в ее компании и
отобедал.  Мы  ели, пили,  я  был  внимателен,  шутил.  Потом встал, оставив
деньги, сказав Лене, как Печорин Мэри: "Наверное, я здесь лишний", - и  Лена
закричала исступленно:  "Что вы такое болтаете? Как  у вас язык не отвалится
от таких  слов?"  Парни  усмехались,  понимая,  чего она  бесится. Они  даже
подыгрывали мне, чтоб хоть кому-то досталась.
     Зачем я ее задевал? Я  не хотел  никаких пересудов насчет  нашей связи.
Хватит мне того, что  напереживался с Ниной  из-за своего возраста.  Или  не
потерплю до Владивостока? В Лене я угадывал  какое-то намерение. Ей не нужен
был обычный роман со мной. Понял, что это намерение созрело в ней мгновенно,
как она увидела меня...
     Или я не влипал, попав в  лапы жуткой бабе? Научнице  Серафиме.  Тощая,
сухая, не снимавшая  телогрейки и сапог, кандидат или  доктор  биологических
наук. Мы ходили вместе  в  кругосветное плаванье на "Млечном пути". Серафима
потрясла меня тем, что, завидев перелетную птицу,  севшую на мачту, полезла,
чтоб ее достать. У меня  б и мысли не возникло  карабкаться за птицей, когда
та могла перелететь на  другую мачту!  Серафима же полезла  и взяла птицу, а
потом  медленно задушила, пропуская  в течение  часа птичью шею между своими
железными пальцами,  готовя птиц для какого-то опыта в  лаборатории. Со мной
она обошлась, как с этой птицей. Думал,  что переступлю через нее, как через
корягу,  а  она, чуткая к нелюбви,  выдавила из меня все.  Полгода я не  был
мужчиной. И это бы продолжалось, если б не встретил Нину, трансформировавшую
мою импотенцию в непрерывное желание...
     Как я настрадался до нее! Я привез  из Сингапура целый  матрац  дешевых
советских  сигарет "Прима"... В то самое время, я о нем уже вспоминал, когда
полностью исчез табак  с  территории СССР...  Как  закурить во Владивостоке?
Просто  выкинуть  окурок? Сижу, курю в  кулак  возле  кинотеатра "Приморье".
Полностью  спрятался  в  ветвях,  за  спиной океан...  А  запах! Я  не  учел
прозрачности воздуха... Раздвигаются ветви - ого! - "Неизвестная" Крамского,
в шляпке с пером, с вуалью.  Предлагает билет  в кинотеатр  на ретроспективу
фильмов  Тарковского. Ни одного, мол, человека, фильм идет  в пустом зале...
Вот я и хочу этот фильм один посмотреть!  Еще тебя там не хватало... Да мне,
после  Серафимы, твоя вуалька  -  что мертвому  припарка!.. Дал ей сигарету,
чтоб скрылась с глаз...
     Тогда  я тянул  время, выбирал судно получше и поновей. Инспектор Ольга
устроила меня на малый сейнер "МРС-05". То был наш, из ТУРНИФ,  мы совершали
с учеными короткие  пробежки  по  бухтам  залива  Петра Великого.  Бывали  в
Посьете, на границе  с  Южной Кореей, на  островах  Рейнеке  и  Попова,  где
научная  база  Старк.  Ставили  на отмелях  "огуречные огороды" -  подводные
плантации для искусственного разведения  трепангов. Этих моллюсков  называют
"морскими  огурцами" за запах и  вкус  огурцов.  У нас  был  маленький трал,
команда  из  четырех человек,  таких,  как я,  заполнявших  промежутки между
большими плаваниями. Я впервые рулил на таком  корыте; все мы были учениками
на "МРС-05". Савельич,  капитан дальнего плавания,  пока научился швартовать
"мэрээску",  разбил  весь  списанный  флот  на острове  Попова.  Там  стояло
несколько прогнивших  буксиров и  барж, мы их использовали  вместо причалов.
После каждой  нашей швартовки  тонул буксир или  баржа.  Савельич выходил на
крыло,  говорил с  порицанием:  "Затонула,  ибие  мать!"  -  и  мы  начинали
швартоваться к  другой. Раз чуть  не  затонули сами, попав в передрягу возле
бухты  Ольга.  Савельич посчитал, что  мы утонули уже.  Сделал вычисления за
штурманским столом, объявил мне и  тралмастеру Васе, который меня  менял  на
руле: "Выходит, что мы  утонули по расчетам". Я промолчал, а тралмастер Вася
возразил: "Чего ж  мы  утонули, если  мы плывем?" Тогда Савельич, высунув из
иллюминатора кружку,  зачерпнул от волны, прополоскал  кружку,  налил  чай и
ответил, позвякивая  ложечкой: "Если по  расчетам выходит,  что утонули,  то
нечего  и возражать,  ибие мать!  А то я  могу подумать, что  ты  не моряк."
Действительно! Полный  трюм  воды,  на  виду одна