ки.  Если не  вспомню,  то Туя меня ночью заест.  Я не мог соврать, я
должен сказать точно: "Азия", малый лес.
     Как они обрадовались, что я отгадал!..
     Мне снился сон,  что я не брит, пошел побриться. Открыл калитку - ночь,
Грушин огород. Ничего не растет,  колодец прикрыт железной крышкой, картошка
усохла.  Цветет  только  табак, остальное все корнями  переплелось,  где тут
побриться? Вдруг что-то поднялось  с  земли,  с огорода, стало перед  лицом:
большая наглая ворона, та, в которую я стрелял. Собралась напасть на меня? Я
сунул  ей в клюв горящую сигарету,  стараясь не причинить боль.  Мне было ее
жалко, я  только  хотел, чтоб  она  отлетела.  Ворона  отлетела,  но  как-то
странно,  не взмахнув  крыльями. Вися передо мной, невесомая и  неподвижная,
как чучело, она готовилась опять напасть.
     Уходя с Жаном, я поцеловал Грушу,  не брезгуя ее слюнями. Стал на тропе
повыше, чтоб до нее дотянуться. Груша не наклонила голову,  была как немая и
глухая. Теребила  свой  поясок на  сарафане  и  переступала босыми ногами по
росе.  Ждали  Тую, она появилась с фотокарточкой. Может, сбегала без меня  в
поселок сниматься?  Протянула, глянул,  что она  написала крупными  буквами:
"Моему милому другу", -  почти по  Ги  де  Мопассану,  который тоже у нее на
полке  стоял.  Я сунул фото в морской  паспорт, под  непромокаемую  обложку.
Низенький, в картузе Жан одарил дочь  кульком конфет и  ласково провел рукой
по ее светлым  косичкам;  из этих небольших косичек ночью  возникала светлая
туча волос.  Туя  поцеловала отцу  руки,  присев,  как  в  аристократических
семьях, - так они простились по-орочански. Я  смотрел на  них, не отрываясь,
вроде того, как  на меня смотрела  Груша.  У  меня  появился  жар,  озноб от
догадки: я бы смог обладать Туей, если б вообразил ее, как жену Жана!  Вдруг
я почувствовал  острое желание...  Что  делать? Сбрасывать  рюкзак, штаны  с
утеплителем?  Туя  отдалась  бы  мне  хоть  в  двух шагах... Нет, поздно,  я
прогадал! Топор все еще был вбит в  порог,  и я думаю  так, что  я его забил
надолго.  Вряд ли  они  узнают,  что спасся после Хуты. Останусь в  их доме,
поминаемый и  оплакиваемый.  Жан не пойдет против  традиции. Разве  традиция
позволяла Жану сделать то, на что  он пошел на Хуту?. Как  бы я  не презирал
Жана  за  его  бесчестность,  я  обязан его оценить: он боролся  за  свое  и
отстоял.

42. Один
     Однако  я замешкался  у  маяка, а мы уже  подвигаемся к  рыбалке. Почти
одолели вулканическую  сопку, выпив в  поселке,  возле магазина, три бутылки
дрянной водки. Той самой, что  Гриппа  купил  и проверял  расческой при мне,
когда  привез из  Ванино в Усть-Орочи.  Я не  хотел пить  с утра, удивлялся:
пьяные,  что ли, полезем на эту  гору? Гриппа  утверждал,  что водка  хорошо
выходит  с  потом. Мол, пропотев, мы  будем  свеженькие, как огурчики, возле
Хуты.
     Когда мы пьяные: Жан, Гриппа и я,  начали подъем прямо от магазина, вся
эта  грандиозная  гора  казалась миражом. Повыше подошвы, скрадывая середину
вулкана,  растекся туман.  От  этого лысая  вершина  с султаном дыма как  бы
плавала отдельно.  Сместясь,  она, казалось, висела у нас  над головами.  Но
потребовался весь световой день, чтоб одолеть перевал в  самом низком месте.
С  этого перевала,  собственно,  и можно было  бы  начинать  восхождение  на
вершину вулкана,  если б нам взбрело в голову его покорять. Я не ожидал, что
меня прошибет  пот от  какой-то  паршивой  водки. Сколько  того пота  во мне
оставалось? Из меня одна Груша вылила  целое ведро. Гриппа оказался прав: мы
были мокрые, и больше всех я. А  ведь  я, кроме рюкзака, ничего не нес. "Жан
будет за носильщика", - сказал Гриппа. Жан был навьючен, как мул: две лодки,
основные снасти, запасы пищи, - все нес он один. У меня в рюкзаке - запасные
легкие удилища, банки с крючками, с мотками лески, всякая мелочь. Гриппа нес
свои любимые консервы и пустой бочонок для  воды, вроде анкерка, - их кладут
в спасательные плоты.
     Зачем вода,  если  мы идем к  чистейшей реке Сихотэ-Алиня? Спрашивать -
нет сил...
     Пологий,  медленно  уравнивающийся  с крутизной  склон  подошвы вулкана
зарос  багульником и кустами громадной пылящей  полыни.  В  кустах прятались
камни, пни  от поваленных  деревьев.  Багульник внезапно схватывал ногу, как
петлей. Пытаешься устоять, натыкаешься на пень - и валишься с ног, проклиная
все. Жан не мог  выдержать,  что мы с Гриппой отстаем. Убегал вперед и бежал
назад, чтоб убедиться, что мы идем, а не залегли под кустом. Опять отрывался
в нетерпении... Орошая кусты каплями пота, я уже с безразличием  отмахивался
от липнувшей, сосавшей кровь  мошки.  Я уступал им в выносливости,  в умении
ходить по горным склонам, среди карликовой тайги. После  моря я вообще отвык
ходить.
     Изредка проплывал  туман, забеливая узкой полосой пространство.  Тропа,
просвечиваясь  в  тумане,  словно опускалась вниз далеко. Идешь  по тропе, а
смотришь на нее  как с  высоты. А  когда попадаешь в облако, скатывающееся с
горы, кажется, с ним улетаешь. Хоть в нем "ау" кричи один. Повезло  еще, что
рассеялся плотный туман, что с утра окольцовывал середину вулкана.  В тумане
вдобавок покрываешься моросью, становится зябко - уж лучше жара!
     Неожиданно выросла  каменная терраса из сидящих рядком, голых, как яйца
в  гнезде,  грандиозных  валунов. Валуны  и  редкие ольховые  кусты,  крепко
державшиеся в расщелинах  скалистой  почвы.  За  кусты можно  ухватиться, но
валуны  ни  на  чем не  держались,  сидели  на  балде.  Заденешь нечаянно  -
срывается круглая глыба, летит вниз,  калеча  лес. Грохот и треск не стихают
минуты две. Мне казалось, что они, каменные идолы, на нас смотрели. Ей-богу,
у них были глаза! Мы рассеялись поодиночке; я заметил, как Жан, находившийся
выше и в стороне, сместился на  прямую со  мной. Там сидела семейка каменных
идолов,  каждый тонн по 6-8. Если  б  Жан хоть одного стронул с места,  я  б
никуда не делся. Как он это упустил?
     Одолели  и это  место,  истрепавшее  мне  нервы. Пошел склон  пониже  и
поровнее. Подрост  тайги: опять  багульник, нетерпение Жана,  его  бесшумные
подкрадывания, выскакивания из темноты... Как он умел ловко подбираться,  не
треснув ни одним сучком? У меня прямо зубы ныли - так хотелось засветить ему
в лоб!  Хуже всего  оказаться  в  компании,  где кого-то  надо  остерегаться
всерьез. На море тоже бывают разногласия, но все отступает перед опасностью.
Здесь же человек  пользовался опасностью, чтоб отомстить. Этот  Жан вырос  в
тайге, уходил на месяц с  ружьем и коробком спичек. Вообще без всякой еды. У
себя  дома, и можно не сомневаться: не пощадит! Я  не забыл, как он оказался
надо мной на каменной террасе...
     Вышли к  ручью с родником среди мха. Гриппа приладил к  бочонку  шланг.
Подсасывая,  как бензин, наполнил  бочонок родниковой водой.  Забил намертво
пробку  и оценивающе глянул на меня... Из меня вытекло пота с  этот анкерок.
Недавно  я сдыхал  на тропе.  И на тебе  - почувствовал  себя  в форме! Даже
отказывался  пить.  Гриппа  настойчиво уговаривал пить  до  отвала. Налился,
сколько мог. Только сейчас я заметил, что  мы одолели перевал. Вышли из ночи
в вечер. Успели застать солнце, оно исчезало и с этой стороны. Лысая вершина
вулкана  виделась  все  так  же близко. Туман загораживал  к ней  дорогу. Мы
передохнули  возле домика вулканологов.  Простая изба  с чайником  на плите,
окошко и мудреная  дверь. Открывается только наружу. Так везде в тайге, чтоб
не закрался зверь.
     Я  сидел,  ни о чем не  думая,  просто  так задумавшись.  Смотрел в  ту
сторону, куда надо спускаться.  Там открывалась прорва  тайги, затапливаемая
теменью.  Смутно различались далекие вершины с полосками  снега, похожие  на
рентгеноскопические снимки  грудной клетки.  Внезапно там, в каком-то месте,
возникло  зажженное  окно.  Увидел  Наталью: она  садилась поближе  к лампе,
придвигая к себе конспекты с массой открытых учебников. Вот уселась, плавным
движением расправила под собой заломившуюся юбку...
     Обомлел  от видения: господи,  Наталья! Где она  там,  в тайге, в  этой
прорве? В  такой час... Мне хотелось заплакать  и зарыдать! Если меня утопит
Жан  или  утащит  тигр,  -  Наталья  там  останется... На минуту  я  потерял
соображение, самообладание. Опомнился, когда  Жан  сказал,  что лошадь, если
заслышит тигра,  останавливается. Тигр  ее гипнотизирует, лошадь не убегает.
Стоит и ждет, когда тигр ее загрызет.
     Где  тут спрятаться тигру  в  голом  лесу? Мне  хотелось посмеяться над
Жаном  и  его сетью,  которой и курицу не опутаешь.  Гриппа  его  не слушал:
тоскливо  смотрел,  как Жан  пускает  дым  из  трубочки.  Сказал  мне: "Варя
подглядела, что я во сне  вот так  складываю пальцы,  - как  беру сигарету."
Ничего себе проверку он устроил себе в тайге!..
     На подходе к Хуту  пришлось зажимать нос: от реки несло падалью. Вдали,
за берегом с  вытянутыми, стелющимися деревьями, проглянула, как мельтешащее
зарево,  светлая вода Хуты.  Река из струй  и заводей,  где  широкой полосой
застыла дохлая,  отнерестовавшая горбуша.  Даже дно  заводей  было  завалено
гниющей красной  рыбой.  Лосось, подойдя  с моря, цепенел, внезапно  изменял
цвет и бросался к  нерестовым речкам,  одолевал сопротивление  потока, но не
мог  себя сохранить: обдирал кожу на камнях, оставался  без глаз,  нагуливал
горб в пресной воде. Выметав  икру, вылив молоки, эта  рыба погибала. Гриппа
забросил на струю  лесу с  голым тройником.  После  нескольких попыток сумел
зацепить, среди самцов-горбылей,  полную самку-горбушу. Выдавил из  нее, как
из тюбика с пастой, струю икры. На эту икру мы и начали ловить.
     Полудохлые  горбуши,  в  белых   пятнах  экземы,   сносимые   течением,
продолжали клевать; обрывали своим весом леску  с  крючками, рассчитанную на
других  рыб.  Я то  и дело  подходил  к Гриппе,  чтоб  вырезать для  грузила
горошину из свинцового  куска, или за мотком лески. Гриппа меня позвал, чтоб
показать первого хариуса -  плотного,  как серебро,  с красными  продольными
полосами.  Вскоре он поймал  еще  одного -  у каменистой отмели с  небольшой
затокой.  Я долго не мог  сосредоточиться на ловле. Найдешь место, ступишь в
воду, чтоб докинуть наживку до  струи,  а под подошвами сапог, среди сдохших
горбуш,  шевельнется  живая  рыба. Противно  и  скользко стоять на них. А то
подойдет,  закружит  у  ног  большая  полуживая  горбуша.  Ее  бы  пожалеть,
приговоренную  жестоко,  а как  прикоснется в темной  воде, толкнет носом  в
сапог - как током отдается в теле ее толчок! Бьешь палкой - уходи, смертная!
С трудом отойдет.
     Вот,  повезло! Вытащил  неплохую форель  с  черной  головой... Надо же,
играют  здесь, такие свежие, среди горбуш,  разлагающихся заживо. Еще  одна,
сорвалась...
     Пользуясь  подсветкой Хуты,  мы ловили с  Гриппой,  переходя от одной к
другой заводи.  Сапоги до  паха,  куртка из  парусины  -  никакой  ветер  не
пробьет!  И рыбацкий свитер, не колется, если поддеть тельник. Не знаю лучше
одежды, я б в ней всю жизнь ходил. Была еще не ловля, а прикидка. Фактически
взяли с десяток рыбин для ухи. Ловля будет завтра, когда рано утром двинемся
к леднику. Окажемся в высоких местах,  куда не сумела  подняться  нерестовая
горбуша. Рыбалка получится без вони и  спешки. Даже Гриппа похвалит одну мою
форель... Разве  я не могу увлечься рыбалкой? Мне  нужен  товарищ или друг -
вот в чем  суть. По-видимому, есть во мне  такая слабина.  Обязательно нужен
мне кто-то: получше меня, поопытней  и посильней. Но так  как и я не пальцем
делан, - немного имелось у меня таких друзей. Вот Гриппа, последний; остался
всего один день.  Тот день, когда мы будем ловить в верховье Хуты, останется
в солнечных бликах, в  радуге брызг, в  сверканье  идущих в руки  трепещущих
форелей.  Я  буду  прибавлять  форелей,  а  Гриппа, настроив  спиннинг,  как
инструмент,  возьмется за хариусов.  Он выбивал только хариусов, их одних! И
это  страшное  умение  опустошать  реку  одной  удочкой.  Зачем  ему  снасти
громоздкие?.. Гриппа посмотрит  с презрением на приезжих рыбаков, обряженных
в водолазные костюмы. Мы их  увидим ночью у костра  на нашем месте. Когда мы
шли,  жгли бересту, они задумали нас убить,  приняв за рыбинспекцию. Жан был
бы  им не помеха, но  увидели  со мной  Гриппу - сели на жопу. А ведь Гриппа
даже  без ружья! Я  уже начинаю прощаться с Гриппой, едва став с  ним  рядом
возле Хуты. Но и как иначе, если смотришь  издалека? Нет, я не буду спешить!
И еще здесь постоим, и  будет завтрашний день,  и следующая ночь,  когда Жан
сделает мне подножку. Но я  бы хотел заранее отделить Гриппу  от света  и от
темноты. Это не обязательно ночь или утро.  Сегодня у костра будет ночь, а я
ее  свяжу с  утром.  Там,  у  костра,  один из рыбаков, тот самый отчим, что
дрался с пасынком у  магазина, хотел добавить для  жирности к нашей ухе,  из
хариусов и  форелей,  своего  налима, чтоб  поужинать  за  наш  счет. Гриппа
отказался с презрением: налим червивый сейчас,  разве  рыбак его будет есть?
Меня удивило, как  он  вызывающе  ведет  себя с людьми, способными  на любую
подлость. Я там  прикинусь тихоней, чтоб не сожгли у костра. Все  обойдется,
если  не  считать  того,  что  меня  вырвет  от них,  -  после  ухи. Наелся,
расслабился, закурил, а тут этот  "Налим",  так я его прозвал из-за губы, не
дожидаясь своей ухи, взял  из воды  горбушу, вонючую, как сваренную, и начал
ее  есть,  соскребая  ложкой  с пергаментной  шкуры красное мясо...  Тут я и
сфонтанировал  -  форелями! Вылез из кустов, Налим  спросил: "Никого  там не
слыхать?"  - я не мог ответить,  ответил Гриппа:  "Никого, кроме  инспектора
Авдеева".  Ведь они сожгли инспектора! Были вне подозрения, но разве  Гриппу
проведешь? Гриппа задирал их не смехом, а пинал с отвращением. Он и пацану с
челочкой сказал, чтоб  никуда не шел.  Жан  засечет  тигра,  Гриппа знал про
засаду.  Тому же Жану было наруку,  если б тигр загрыз пацана.  Тогда бы Жан
мог не обременять голову, что тигр переменит место.
     Вот он  уже  пришел, Жан,  покуривает свою  трубочку. А я его тоже жду,
хотя сам ушел бы с охотой в следующее утро. Мне все еще не нравится Хута, из
которой нельзя  пить; мертвенно-светлая, как при искусственном свете.  Давно
бы ушел из  этой ночи, если б Жан не проявил свое нутро. Я сказал,  что  Жан
разберется со мной следующей ночью, когда вопрос  с выслеживанием тигра  для
него отпадет.  Жан  же, занимая голову тигром, задумал, как оказалось,  меня
утопить уже в эту ночь.
     Сели  в лодку,  которую надул Жан, - широкую, из  авиационной резины, с
округлыми  бортиками.  Сели  - и  все  изменилось. До  этого  больше часа  я
простоял у Хуты, слушая гул  ее воды, а только сейчас оценил силу течения. В
сущности,  это  было лишь низовье  Хуты. Ночная стоянка находилась еще ниже.
Гриппа надеялся  угадать точно,  учитывая  снос  воды.  Стоянка,  где засели
приезжие  рыбаки,  была неподалеку от  долины.  Там Хута впадала  в  Тумнин,
который  тек   в  обход  вулкана,  параллельно  железной  дороге.  Несколько
километров от низины - не такая уж крутизна! Но сразу, как начали переправу,
-  словно  упали в  глухую  протемь  реки с  кривизной деревьев,  стелющихся
поверху.  Нигде  я  не  видел,  чтоб так  росли  деревья,  -  поперек  воде,
дотягиваясь  верхушками до  противоположного берега.  Голову  не  поднимешь,
ничего  не  слышно  от гула  и  стонущих криков Хуты.  Удар притока,  отчего
возникал крик,  был таким мощным, что  колебал струю. Лодку разворачивало, и
я, сидевший на корме, оказывался  впереди. Уследить за  деревьями, казалось,
невозможно. Впереди вырисовывался ствол и,  промелькнув,  отлетал  за спину.
Высунь голову неосторожно, будешь ее  ловить. Спрячешь в колени -  ничего не
увидишь. Для меня мучение, так как я привык на все смотреть. Досаждало и дно
Хуты:  каменистое,  из острых камней,  оно  отдавалось  в  теле, особенно на
перекатах. Как не  в  лодке  сидишь с воздушной  прослойкой,  а катишься  на
заднице. Гриппа правил, откинувшись назад, почти вынесясь туловищем за борт.
Все время надо менять позицию, смещаться, чтоб удержать лодку на струе. Если
вливающиеся притоки, ударявшие с наскока, прибивали к  струе, то в  разлад с
ней действовали оттоки, ответвлявшиеся от струи. По-видимому,  в теле потока
созревало какое-то расслоение, и при  наклоне русла часть струи  отскакивала
внезапно.  Могло  утянуть в какое-либо  непроверенное место.  Сорвет лодку с
Хуты, унесет в чащобу - в коряги,  сплетенные деревья, сучья - окажешься без
лодки, в воде, ищи себя, свищи.
     Поначалу спуск этот в тучах мошки показался мне в диковинку. Постепенно
же,  ни  с того  ни с сего, начал  привыкать.  Уже  опережал  взглядом полет
деревьев, угадывал их заранее и не  глядя. Во мне включился механизм, как на
зверобойном боте; я начал обвыкать, и видел некое сходство в рулении Гриппы,
-  после льдин и подсовов на  Шантарах. Особого страха и раньше не  было,  а
сейчас вообще  исчез. На "Морже" - как? Утром попил чай, расписался у Батька
за возможную  потерю жизни и отвалил с  облегчением от  борта  "Моржа". Надо
плюнуть  на жизнь  -  и будет все в порядке. Видел, что  Гриппа  все  делает
правильно;  поглядывал и  на  Жана.  Тот  сидел на середине  лодки, ближе  к
Гриппе,  уместясь между  нами без  труда. Я  даже успевал обозреть  природу:
ледник был закрыт сопками, но темень от него подсинивало. В той стороне, где
рождалась  луна,  где  был  ее  тоненький серпик,  проступила  ажурная  арка
железнодорожного моста. Последнее, что я запомнил,  пока не началась возня с
Жаном, - как пролетели,  не приближаясь, хотя  мы  неслись к ним  навстречу:
летели,  по-видимому,  далеко,   а  свет  не  давал  точной  перспективы,  -
несообразно длинные цапли.
     В один из  разворотов, когда  нас ударом притока завертело в  струе, я,
коснувшись  борта  лодки, почувствовал под рукой  ветерок... Утечка воздуха!
Начал  возиться с пробкой,  пробуя ее  выпрямить,  докрутить  до конца. Надо
вначале  выкрутить  почти, чтоб стала ровно. Ни до кого не дозовешься, лодку
не остановить. От  гула Хуты  закладывало  уши.  Перевесясь через  борт, как
Гриппа, я держал наготове свободную руку, согнув  в локте, - на тот  случай,
если Жан толкнет меня ногой. Тогда  я бы поймал ногу  Жана и оставил его без
ноги.
     Угадывая  в  молчаливом,  не  разговаривавшем  со  мной  Жане  зловещее
намерение, я  решил про себя не делать выбора  в  действиях. В такие минуты,
как  сейчас, и  нельзя по-другому поступать; нет  ничего смешнее  - потерять
жизнь из-за какого-то злобного хорька. Гриппа занят, значит, надо полагаться
на  себя. На того,  кто  в тебе сидит: дьявол или Бог. Нет  разницы, лишь бы
спасал.
     Кажется, уловил, как Жан крутнул в темноте шеей! Не ударил ногой, как я
ожидал, а  мгновенно, так, что я не заметил, освободился от мешка, образовав
этим  свободное место; прорвался  ко мне из-за спины  своей узкой головой и,
вертя шеей, начал  выдавливать  из  лодки. Он был как стальной, как стальная
пластина; если  я  и  не дооценил Жана в  чем-то, так в  силе,  а он и силой
удался. Я соображал,  как защититься, не  пуская его  к  себе и все возясь с
пробкой. Не мог ее оставить, почти уже выкрутив. В ней был какой-то смысл, в
этой  пробке;  я  держал  ее наготове у  самого отверстия. Понимал, что  Жан
блокировал  меня  капитально.  Любая  попытка  за  что-либо  ухватиться  или
перевалиться  через него окончится моим  выбросом... Ведь он почти под  меня
подлез! Жан подлезал и подлезал:  стальная пластина скручивалась в штопор, в
спираль. Но  он же и прогадал,  засунув под  меня свою феноменальную  шею...
Сидел у  меня за пазухой, как слепой крот! Сейчас я  на  тебе, Жан, немножко
отыграюсь!..
     Чтоб  растянуть  удовольствие  -  или  я  в  своем  романе  не  могу? -
достану... сигарету. Давно я ждал, предвкушая до балдежа, когда  доберусь до
этого  места...  Сейчас  будет лучшее место в  "Ро