ласился  было  на корявую
рыбацкую шхуну...  И не  глянул  бы  на нее в другой  раз! Что  поделаешь, я
постарел,  и  было  скверно  вспоминать,  как  стал  лишним  на  Командорах.
Подстрелили котика в  научных  целях,  тащили в  бот:  здоровенный секач, не
добитый  еще,  переломил  клыками  приклад  ружья;  я  почувствовал  в  нем,
полуживом, громадную силу, почувствовал: все неудобно - и качка,  и борт,  и
шкура, за которую не могу ухватиться; и сапоги  скользят по крови, никак  не
могу занять  свое  положение; и вообще:  я никуда не хочу его тащить! А хочу
лежать в могиле в дельте ручья Буян, где когда-то нарыл драгоценные камешки,
- и тогда мне сказали:  "Отойди!" - и я согласился на  корявую шхуну... Ну и
что?  Вышли в  море, уже нырял, удалялся берег; я  подумал: зачем  мне нужна
ваша  красная рыба, Камчатка, Чукотка?  Если отпали Командоры  - я  пойду  в
Антарктиду  через  Аргентину  и  Магелланов   пролив!..   Взял  спасательный
нагрудник - и ушел от них..
     Не  знаю,  какое  здесь  сравнение:  сейчас  я уходил к тем, кому  лишь
формально принадлежал; и я их боялся, это правда: меня ужас охватывал, что я
окажусь  среди них!.. А  здесь давал совет человек, который  вызнал  всю мою
подноготную. Никто,  даже  Наталья,  не  знает обо мне  того,  что  Вероника
Марленова. Но если  с  ней согласиться, то  мне  уже ни понять,  ни защитить
самого  себя.  Будет считаться, что как  жил  здесь, так  и живу. Так  ли уж
важно, что я, став после развала СССР белорусским писателем, так ничего и не
написал о  Белоруссии? И какая  там  потеря, что скитаясь в морях,  молодой,
полный сил, привозя  с каждого плавания замыслы новых и новых книг, грезя их
в обложках, в  переплетах, я десятой доли не осуществил  из того, что  имел,
все потратил здесь, погубил, ничего не скопил, кроме этих ушедших, истаявших
в морской дали, откуда было пришли, моих загубленных книг!..

8. Рясна
     Снежное облако,  катившееся из района Юго-Запад, докатилось, наконец, и
до нас.  Пропустил начало  снегопада, а когда вышел из  ОВИРа,  - уже крупно
валил снег. Не такой, как утром, а сырой, набрякший водой, мало отличавшийся
от  дождя.  Обвыкая,  я  шел,  облипая снегом,  держа зонт  в голой руке. Не
захватил  перчаток, уже жалел, что накликал зиму.  Но это был снег, и он все
занавесил.  Утонула  окрестность,  лишь угадывалось по огонькам  шоссе. Снег
падал  косо, закручиваясь по  спирали,  и,  уже пролетев, как бы возвращался
обратно. Я различил корявые  деревья яблоневого  сада, завеянные снегом, как
цветущие... По  какой  дороге  идти и по  какой ехать?  Меня потянула к себе
Свислочь,  загадочная   в   этом  месте,  где  ее  прерывало   искусственное
Комсомольское озеро. Попадая в озеро, крошечная река не  терялась в  нем, а,
протекая   незаметно,   точно   попадала  за  озером  в  собственное  русло.
Спустившись с откоса, увидел, что река замерзшая. Лед дольше выстаивался  на
окраинах, чем в  городском центре, но и здесь отсырел. Снег таял, не ложась,
образовались  проталины, где вода показывалась наружу. Всегда возле проталин
сидели рыбаки, каждый у своей лунки, просверленной  во  льду  буром. Согнала
метель, теперь их нет.
     Зима  в городе  скучна, редко влечет  к  себе. Наталье напоминает,  как
скудно  она  одета,  меня пугает  холодом.  Заклеишь окна, балконную  дверь,
сидишь один в выстуженной квартире, укутав  ноги пледом, и ждешь, когда зима
пройдет. Обычно к зиме старался заработать побольше денег,  чтоб не выходить
из  дома.  Зимой становится невмоготу  и в порту,  среди  стылых, накаленных
холодом пароходов, облитых льдом якорных цепей, промозглых швартовок, вечных
перетягиваний с пирса  на пирс. Тащишь  через пуп деревенеющие в воде концы,
не  чувствуя  пальцев  в  промокших рукавицах,  и  одна  радость, что  скоро
скроется  город, и  уже  среди  океана,  качаясь  на волнах, вспомнишь,  как
катался с молодой Натальей на лыжах в излучине Днепра, или как  нес Анечку в
детский садик через холм  в пургу, закутанную, привалившуюся и посапывавшую,
обвеивавшую щеку теплым  детским  дыханием.  Но бывает  и так, что  внезапно
грянувший  снег совпадает  с твоим  настроением, и  тогда, забыв о холоде  и
мокром пальто,  запрятавшись  в  метели, погружаешься  в  свое  одиночество,
ощущая в нем новизну после долгого уединения дома. "Где больше неба мне, там
я бродить готов" (О. Мандельштам).
     Уж если задал  себе вопрос, то надо на него ответить! Отчего я, бывая в
море  наездами, возвращаясь, порой создавал вдохновенные  рассказы, а о тех,
среди  которых  рос,  с  кем  породнился, отделался ерундой?  Влюбляешься  в
далекое,  малоизвестное,  о  чем  пишешь  настоящее, а  о  своем, знакомом и
близком,  ничего  не  создаешь.  Нет  ли  в этом деформации  взгляда, сродни
дальнозоркости? Или дело совсем в  ином?.. Вот уже,  весь в  своем романе, я
чувствую, как он стареет во  мне,  не претворяясь; его  губит жизнь, красота
ускользает,  и  все  время  возвращаешься к  тому, что ушло,  сгорело давно.
Многие годы я  обитал,  вполне сознавая,  в другом  мире,  который заслонял,
отодвигал  этот, когда он  наваливался, давил. Без всякого сожаления уступил
его тем,  кто считал своим и мог писать,  не  стесняя себя, как  я,  всякими
сомнениями. Ничего и не складывалось, душа бунтовала, перо в нее  упиралось,
как душу обминешь? А если и обминешь, ничего  в  ней не  затронув, то  какой
тогда от этого прок? Но я  не  прочь  засвидетельствовать:  и  я  здесь был,
совсем не отделяйте! Я здесь, еще иду в метели, Свислочь, берег реки, и если
сейчас к себе пристану, как с ножом к горлу: давай-ка, выложи, что знаешь! -
неужто не  наскребу  хоть  какую  малость о родном  крае? Ведь это не что-то
такое, что придумал и вбил себе в башку.
     Есть место и есть имя: Рясна.
     Было:  зима, снег. Вышел на  какой-то  автостанции.  Темно,  сильнейший
ветер, гнущий деревья. Одно  дерево упало поперек. Посмотрел по  направлению
ствола:  окна  освещены,  сидят люди  в два часа ночи почти.  Меня не видят,
только я их.  Так из поезда, проезжая, подойдешь  ночью к окну и  видишь их,
как с другой планеты. А я живу, как в поезде еду или  как с палубы смотрю...
Нет, не отъехали!  Значит -  и  я  с ними. Вошел  в  уборную:  говно с мочой
смерзлось, вот такая гора! Хоть на санях  катайся...  Нет, лучше  за  углом.
Теперь, кроме этих, что за стеклами, еще кто-то смотрит - и видит, -  а кто?
Поднял  голову: ветки  качаются, и там, между веток, за мной подглядывающие,
облака.  Почему кажется, что подглядывают? Потому что, среди  качания веток,
они неподвижны... Где здесь ни бываю, куда  ни езжу, ничего не прибавляется:
люди за стеклами да облака.  Не знаешь  даже, как выглядишь со  стороны. Где
мой автобус, по какую сторону? Переступал я дерево или не переступал? Да я и
не размышлял, сонный: залез не в свой автобус,  уселся  с какой-то теткой...
Может, ее обилетили только что?
     Поехали, едем,  я выяснил  ошибку,  не все ли  равно?  Поначалу женщину
рассмешило,  что я  еду в другую сторону. Потом испугало, что и не собираюсь
выходить.  Еду себе, как будто там мой  дом. Вдова, телятница,  муж  прошлой
весной  разбился  на  мотоцикле.  Вот  она  и  пожалела  меня,  и  как  само
получилось, что еду к  ней в гости. Я видел ее блистающие  в темноте глаза и
сунул ей руку за  пазуху, как морячке. Меня клонило ко сну, я водил рукой по
жестким волосам  подмышек и паха. Грудь  круглая и ядреные ляжки,  она их не
раздвинула. Сидела, погаснув, как и не смеялась только что. Не отзывалась на
мои ласки.  Как ее  разбудишь такую,  и во что обойдется? Уснул,  проснулся:
утро, родной говор. За ночь  подсыпал  мелкий снег, но ветер стих;  мы ехали
через какой-то тихий  край, торфяное неустойчивое пространство. Даже  дорога
качалась,  по которой мы ехали.  Все бело, а что  на белом  -  как  грифелем
обведено. Все видно, и этот еле заметный изгиб на снегу - речка там, что ли,
запряталась? Кисти мягкого чарота, голые ольхи, так и чувствуешь, как черная
вода под ними струится; и белый дым: горит торф, - и лес, лес -  как темнота
на холмах. Откуда-то взлетели гуси, я смотрел, как они  летят, словно дикие,
мелькают в просветах ольх  и, сделав  круг, пропадают, садясь, как домашние,
на  не  видную из-за  снега речку. Потом  засмотрелся  на какие-то корчи, их
гнало по полю ветром; я был не в  силах их объяснить. Женщина подсказала: не
корчи  это,  а старухи идут с хуторов за  пенсией. Выходят загодя, тратя  на
дорогу по несколько суток...
     Слава Богу,  эти почти добрались!..  Вот они  стоят,  пропуская нас:  в
поддевках,  в  теплых  клетчатых платках, повязанных крест-накрест, под ними
еще  беленькие платочки. Одна бабка в кедах, с курицей, тоже завязанной, как
она сама, -  клюв  торчит и  хвост. Приводят себя  в порядок перед  тем, как
ступить  на  гладкую, обметенную ветром дорогу;  сдирают с валенок сосульки,
глядят, как  в первый раз,  на проходящий  междугородний автобус. Вижу среди
бабок ладную еще кабету, она выронила задубелую  рукавицу.  Ожидал,  что она
сейчас наклонится за рукавицей и представит себя,  а кабета, как угадав, что
хочу  подсмотреть,  так прямо на  меня  оглянулась... Красивая баба!  Махнул
рукой: пусть  подумает, что знакомый  проехал.  Оглянулся,  а она все стоит,
забыв подобрать рукавицу, приставив к глазам голую ладонь...
     Господи, если  б у меня нашелся хоть один человек, чтоб так вот смотрел
вслед, как эта деревенская кабета!..
     Мне взгляда ее хватило, я все ему отдал и сжал сердце, чтоб не заметить
Рясны, пока мы едем по ней... Что я мог увидеть? Что в ней такое есть,  чтоб
было интересно?  Еврейское кладбище, где лежит мой  дед Гилька  под камнем с
ивритскими письменами?  Камня давно нет, всеми  камнями замостили эту дорогу
за рекой Проней. Уже возник над краем подъема, начал выходить,  как  в белом
саване, костел;  я  помнил  его разбитым, со сквозными  дырами от  снарядов.
Пустой, летучие мыши облепили вдруг  белое платье  Тины, когда мы стояли там
после пожара в клубе. А теперь в нем играл по воскресеньям орган, но что для
меня изменилось? Базар, дорога еще одна, поперек этой,  повисшая коромыслом,
знакомая до боли... Какая она короткая, эта дорога,  а казалась бесконечной,
широкой,  как  Екатерининский  шлях!  На  одном  конце  коромысла  -  школа,
спиртзавод  с  трубой, и дальше  станция Темный  Лес.  На втором...  Где эта
улица,  где этот дом?  Как углядишь  на пустом месте? Все  перерезал Лисичий
ров...  Криница,  болото  с  растопленным льдом,  вздувшимся  среди  ольх, с
воздушными пузырями, которые  двигались,  когда  наступаешь  на лед.  Все  я
женским взглядом пересилил, показалось даже, что это с  ней я  провалился  в
болото  возле  той   суковатой   олешины.  Сидели  на  мху,  снимали  с  ног
присосавшихся пиявок, а после залезли в стог соломы... Лез, дыхание спирало,
нащупывал пятку Ирмы,  протискивавшейся, как  уж; она вывернулась ошалело, и
из-под нас разбежались с писком, просквозив в соломе, как  в ней разлетелись
воробьями, юркие меховые мыши...
     Вот и  приехал с мышами и воробьями и сошел у скотного двора. Тут  своя
компания, провел  с ней  всего лишь день: скотник безрукий, в военном зимнем
полушубке,  руку  помяло  в молотилке,  заверчена  суконкой,  глаза круглые,
наглые; и еще один, тоже приметный: в  галифе из  диагонали, конюх,  меченый
быком. Я ему  дал  прозвище  Матадор,  оно сразу прилипло. Трактор,  скирда,
жерди нарубленные... Во дворе разведен костер,  котел закопченный на кольях.
В нем  грели  воду для подмывания коров.  Котел опорожняли,  доливали вновь;
скотник с Матадором  подбадривали  огонь бензином и криками - баб, таскавших
ведра.  Настя, эта женщина,  забегая  домой,  подкладывала нам  что-либо  из
съестного: сало, кровяную колбасу, огурцы, грибы маринованные, хлеб круглый,
домашний. Сама  испекла и  сама отрезала, приложив хлеб  к  груди,  держа на
отлете  сточенный  нож  с выемкой в  середине.  Ну и  самогон мутноватый, но
настоящий, из  спиртовых отходов.  Спиртзаводик  был им, что отец родной. Не
забыл, как носили в ведрах брагу, лужи  разлитой  браги  на этой дороге, что
вела  из школы.  Навсегда  запомнил  ржаный запах ее  у  лица, когда, сбитый
подножкой, падал, поскользнувшись, втягивал этот запах  в  себя, с кровью  и
соплями,  - запах Рясны.  Отбитый, весь в  синяках, не чувствующий боли, так
любая  боль  растворялась  в  анестезии  ненависти,  полз  к  воде,  отмывал
распухшее  лицо с  заплывшими глазами. Лицо качалось, капало  с губы, капали
кровь и слезы. Надо было выплакаться, чтоб завтра - ни слезинки!..
     Чего сюда  поехал?  Или могли  узнать и  окликнуть по-ряснянски? Видно,
поэтому и поехал так, чтоб посидеть инкогнито.
     Скотник  с  Матадором  начали пьянеть. У  Матадора как пробила заглушку
ревность. Выпив,  с  искаженным лицом, он бежал,  оскальзываясь сапогами  на
навозе,  врезался  в кусты,  хватал сморщенную рябину,  жевал горстями. Меня
потешали   его   диагоналевые   штаны.   Скотник   отозвался   о    Матадоре
пренебрежительно: "Не наебется,  так  набегается!"  А  если  б сказал  этому
Матадору в галифе, кто я такой, - так он бы и бегать перестал.  Прежде,  чем
сделать им честь как писатель,  я здесь прославился как грубиян, -  и даже в
ту пору, когда был мальчишкой, измываться над собой не всякому позволял. Ну,
а позже, когда  приезжал погостить  к  бабке Шифре, тут  влип  в грандиозную
драку, - из-за Тины, одной приезжей девушки из Риги. Тогда я навел шороху  в
клубе, стоял один против  залетной  пьяной футбольной  команды, пока один из
подбитых  мной  не опрокинул керосиновую  лампу.  Загорелся  занавес, возник
пожар, меня в темноте свалили. Дверь  была забита хлынувшими  людьми. Возник
слух,  что я сгорел в  клубе.  Когда же  в  полдень появился,  как обычно, в
чайной  с  Тиной,  вся  Рясна здоровалась  со  мной.  Сигарету  попросишь  -
протягивают пачку...  Случай  вошел в летопись Рясны, что о нем  напоминать?
Хуже,  что я трезвел,  как со мной бывает в плохих компаниях. Меня раздражал
своим мельканием Матадор, но еще больше - своей душевностью  наглый скотник.
Сколько наслушался всяких исповедей!  Только за одни слова: "Я  тебе  сейчас
расскажу!" - хотелось набить морду... Вдруг вспомнил глазенки больной дочери
-  она  меня ждет напрасно!  Дочь не понимает,  что больна, папа подошел, за
ручонку взял - уже спасенье... Взял нож со стола, каким Настя резала хлеб, и
полоснул по руке...
     Кровь полилась, скотник с Матадором смолкли, Настя куда-то понеслась...
Отвязался от них,  вошел к Насте в хату с насыпанной  из приполья картошкой.
Садят здесь  рано, еще по снегу из-за высокого  места. Замотал руку Настиным
передником,  подтер  на  полу  капли.  Прошелся по  хате, глянул на  икону с
красивым рушником, свисавшим с нее двумя концами с вышивкой. Как из  глубины
высвечивало  лицо святой девы с кубком.  Увидел свою книгу на полке; чуть ли
не в каждом доме она стояла  в Рясне.  Выбрал другую, Генриха Гейне, один из
его разрозненных томов.
     Вышел,  прошел  переулком, где блестел на солнце мусор,  дошел плетнями
почти до выгона,  где когда-то пас  Милку. Луг затопило почти весь,  большие
куски льдин придавили,  всплыв, лозняки к  воде. Некоторые льдины поднесло к
изгородям, и от них отлетал такой свет, что жерди плетней переливались,  как
с полотна экрана. Все это могло помешать чтению,  поискал место  подальше от
воды. Вокруг  носились сероголовые, с  черным блестящим оперением, опрятные,
милые галки.  Наблюдал  за  ними, пока  не отвлек Генрих  Гейне томом  своих
писем,  в целом  однообразных,  с  повторяющимися просьбами  и  жалобами  на
безденежье. Вряд  ли, хоть  в  одной из этих жалоб, он был искренен. Поискал
его  письма к  кузине,  но не  нашел, и, полистав  том, остался при  прежнем
мнении. Гейне был гораздо больше немец, чем еврей, и мучился, если отыскивал
в себе некоторое раздвоение. Поэзия от этого выиграла, но  в жизни он не был
счастлив.  Франция стала  для  него  убежищем, где  он мог чувствовать  себя
полнокровным  немцем. И это так: его "Лорелею" пощадил  сам Адольф Гитлер...
Только  вдуматься!  Немецкий  фюрер, пылавший сатанинской яростью к  евреям,
гениальный  расовый  стратег,  сделавший  кровавую  поэму из  международного
разбоя, поставив  с помощью народов-палачей в очередь на расстрел миллионы и
миллионы  соплеменников Генриха Гейне,  -  этот чудовищный "зомби",  жеманно
просентиментальничав,  расписался  в  бессилии  перед поэтическим  шедевром,
оставив  его в  хрестоматии,  - естественно,  без  имени создателя,  Генриха
Гейне... О чем это  говорит, о  любви фюрера  к поэзии?  Возможно,  не  буду
возражать.   Но   это  свидетельствует  о  явлении   вселенского   масштаба:
генетическом перерождении Генриха Гейне.
     Прогулка  наскучила  мне,  я  вернулся в хату.  Настя сидела  умытая  и
наряженная, красивая, волосы зачесаны по-русски, с волнующе красными губами.
У нее еще были мягкие руки, прямо бархатные, хоть и телятница.
     -   Болото  крепкое,   по  трещине  шла...   Там  возле  мельницы,  где
разрушенная,  поет вода... - Заговорила Настя, как стихами. -  А возле  леса
торф горит, я дошла, чтоб понюхать... Вам  поглянется, место хорошее! Если б
тепло, уже б подснежник был...
     - Меня искала?
     - Да так, сама шла... Вот, хотела спросить: у вас есть жена?
     - Есть.
     - А чего вы?
     - Она меня не любит, как раньше, - пожаловался я. - А жить по привычке,
как люди живут, я не могу, не научился.
     - Уж вы  особый  какой-то... - Настя смотрела  бессознательно, душа  ее
была открыта, и в ней была полная гармония и желание подчиниться навеки. Она
взяла нож и крутнула острием к себе. - Этим ножом ты порезал мне сердце.
     Ночью все так же  не поддавалась на ласки, только  просила, чтоб гладил
ее по  волосам. Были в ней какая-то скованность и нежность, я не разобрался.
Проснулся, застав ее врасплох: луна  светила, она глядела на меня. Лицо было
мученическое, казалось, она делала страшное усилие,  чтоб  себя  преодолеть.
Терпеть не могу, когда на меня смотрят. Рассердился, нагрубил ей и ушел.
     Шел к станции  Темный Лес, прошел, не  заметив,  столько-то километров.
Думал не  о Насте,  о ее взгляде, который  запомнил,  когда Насти  еще  и  в
пеленках не было... Откуда она могла впитать? На станции успел к поезду, еще
оставалось  и время  в запасе.  Смотрел  на  людей,  садившихся  в отдельный
прицепленный  вагон  с  пограничной  охраной.  Вагон  этот и  сама  публика,
суматошно, осиротело толкавшаяся, были в новинку мне. Прошел обходчик, светя
фонарем  с  синими  стеклами, сказал, проходя, поймав мое недоумение: "Явреи
уезжают,  дождались. Сейчас носильщики на  них заработают".  Ко мне из толпы
этой приблизилась  женщина, попросив прикурить. Не ушла,  стояла, притихнув,
глотала нервно дым, как бы ухватывая напоследок то, что окружало. До меня не
доходило, что они уезжают - в какую-то новую страну жить. Так выглядело, что
их  арестовали,  и  становилось  невыносимо  стыдно  даже  от  мысли,  чтоб,
выделившись так, садиться в  отдельный вагон. Любой  мог  с  перрона указать
пальцем:  "Ага, так и ты - такой!"  Открыл  дверь  в свой  вагон;  казалось,
задену  дверью  за  паровоз - совсем рядом первый путь. Кассирша спит, перед
этим стучал  в окошко:  "Зачем вам белье?  Три часа  езды".  Проводница дала
одеяло,  простынь не  было,  дала матрац.  Заботливо  предупредила,  чтоб не
ложился  головой  к окну: надует. Посидел у окна -  луна,  лес  голый,  огни
сквозь него проходят ясно. Потом лежал с луной на полке и, пытаясь заглушить
боль,  вспоминал одуванчик в  дождевых  каплях. Как нес  Анечку через луг  и
сильно ее рассмешил, что сдувал на  нее одуванчик. Пыльца ее щекотала, и  ее
личико с прилипшей к широкой переносице травинкой морщилось от смеха.
     Дома на  кухне я  записал в дневнике: "Я насквозь  трус и прогнил своей
одуряющей, отравляющей кровь, отвратительной своей тоско