тала коршуном,
стрекоча языком, фронтовичка Маруся, чтоб вырвать из застолья Толю-Большого,
-чтоб он не пил у сестры... Вот Нина  Григорьевна, жалеющая  пьющего брата и
безжалостная к языкастой  Марусе, -разве она в идеале права? Вся улица ходит
к  ней исповедоваться:  и  пьяницы, и проститутки,  и  просто  ушибленные на
голову. Всех она  выслушает и ободрит. Марусю  же, как Нина Григорьевна  рот
откроет, начинает рвать... Вот и помири их!
     Многие вещи,  о которых не  договариваешь с другими  людьми, я мог  бы,
кажется,  договорить  среди  белорусской  родни.  Приехав  тогда  со  съемок
геройского пацана, я думал: а взял бы меня в отряд Толя-Большой, если б  это
я  вылез  из Лисичьего рва?  Трудно  сказать! И  нельзя осудить. Если  еврея
попросту гнали взашей,  то  своего  не  так-то  отпустят: а вдруг  подослан?
Выслушают, дадут  лопату:  "Копай", -и  копает  себе  могилу. Или  матери не
душили  своих детей, чтоб не выдавали немцам криком?.. Ну, рассказал бы им о
судьбе еврейского пацана. Развели б руками:  не мы решаем... А если  б  я им
сказал, как живет бабка  Шифра? Что там  я увидел и пережил? Это все  равно,
что испортить воздух, когда люди вбирают его в себя, готовясь выпить...
     Ведь как бывало  у меня с Ниной Григорьевной? Потрудимся славно вместе,
породнимся в огороде,  сядем  ужинать. Начнет она вспоминать о былом: о доме
отца, о молодых  годах и прочем... Занятно! Я уже начинаю с ней искать общий
язык. Не дай Бог  поддаться минуте, сказать о том, что тебя гложет! Глянешь:
сейчас уши заткнет. Вот когда сын Леня заговорит  о  своих газопроводах, тут
она вся в  волнении.  Все уловит и поймет,  и  объяснит  в пользу  Лени.  Не
одобряла Нина Григорьевна моего отца, зная о нем  со слов Натальи... Что это
за отец? Вот бы его вызвать на беседу да просветить  ему мозги! Историческая
встреча Бати  с  Ниной  Григорьевной  произошла на быховском  вокзале.  Батя
передал  ей Олежку,  гостившего в Шклове, и  поехал,  куда ехал, -кажется, в
Могилев. Больше  они не встречались, и  я  был  рад, что  Батя  не дал  себя
уговорить посидеть  в этом  саду. Мне было бы тяжко представить,  как он бы,
выпячивая  глаз, напившись,  хвастался,  что белорусский  композитор... Смех
один!.. Везде Батя смог бы прижиться, только не в саду Нины Григорьевны.
     Вот прижилась же бабка Шифра!
     Привез я ее сюда, украв у второго мужа. Настояла сама Нина Григорьевна:
хватит ей одной быть нянькой Олегу!  Я не сомневался, что  Нина  Григорьевна
отправит бабку обратно через день-два. До  меня же доходили слухи, что живут
они мирно. Наталья, ездившая проведать, подтвердила этот феноменальный факт.
Похвалила бабку: ходит в  чистом, за собой  следит.  Еще бы! Бабка,  что  ни
говори,  имела молодого мужа... Пришла пора и мне ехать в Быхов.  Возвращать
бабку  в Кричев, а Олежку -  в Минск. Приехал, сам удивился: как тихо живут!
Бабка молча сидит, редко слово уронит... И это  бабка Шифра? У нее же рот не
закрывается!  Стал  я размышлять...  О  чем могла,  приехав, говорить  бабка
Шифра? Едва присев, среди любого разговора, она порывалась бы вставить свое:
"Подождите-ка, я вам скажу пра Бору маяго!.." С  утра до вечера, - и гвоздем
всего,  что  моя мать  - русская...  Да и  себя  бабка  Шифра выдаст за кого
угодно. Если Нина Григорьевна - белорсуска, то и бабка Шифра - белоруска. Но
разве есть у нее  умение говорить к месту, а не ляпать, не противоречить  на
каждом шагу? Культурная  теща раскусила, конечно же,  в один момент...  Мало
того, что зять  прикидывался полурусским, так еще выслушивай о нем панегирик
тут...  Так  что же случилось, что бабка Шифра ходила за Ниной Григорьевной,
как прислужница, ела тихонько в уголке, боясь через доску  переступить, чтоб
лишний звук не возник в хате? Такой сделала  ее Нина Григорьевна одним своим
выражением на  лице.  Знакомое выражение:  как будто  ей перднули под нос!..
Учуяв сердцем,  что  в этом  доме ко мне любви нет, смолкла бабка Шифра.  Ей
стало  не  о чем  говорить. А  прислуживала  потому,  что  Нина  Григорьевна
все-таки - моя теща...
     Как застенчиво,  не зная, куда  девать руки,  готовые  что-то  унести и
принести, относилась бабка к Наталье! Вроде той самой собаки...
     Совсем по-другому вела себя бабка в доме Ленки...
     Мифологический  пример долголетия Бати, умершего в возрасте за  60 лет,
потрясает сам  по себе. В нем, в  этом примере, -не  в судьбе  Бати! -все ж,
пожалуй,  нет   никакой  трагедии.  Куда  страшней  умирала  бабка  Шифра  в
обстановке ненависти  всех батиных  детей, безоговорочно ставших  на сторону
Матки. Пришла расплата за годы вражды... Ненависть стала неуправляемой после
смерти Бати. А что же бабка Шифра? Приняв их условия, она жила с ними, кляня
их и отвергая. Даже оказавшись в сумасшедшем доме, куда ее поселила Ленка (я
узнал  об этом через  много лет после того, как бабка Шифра умерла), собирая
всякие  крошки,  бабка  отворачивалась  от  той пищи,  что приносила внучка:
"Уходи,  сучка!.."  Да, Ленке было не сладко  с ней:  приглядывать, убирать,
отстояв смену  в швейном  цехе,  где она была передовицей; гробила здоровье,
чтоб обставить свое жилье; влипала  в  фатально  следовавшие  один за другим
происшествия,  отделываясь,  не   в  пример   мне,  переломами  рук  и  ног,
сотрясениями  мозга и ушибами позвоночника, - красивая, молодая еще, любимая
еще  моя сестра! Но я уверен,  что если б кто-то из  батиных  детей, ждавших
конца  этого   невыносимо  затянувшегося  умирания  бабки  Шифры,  сумел  бы
отодвинуть ледяную заслонку от своего  сердца, бабка Шифра умерла бы тотчас:
ее литое, закалившееся в ненависти сердце, не выдержало бы такого поворота к
себе.
     Помню свой  приезд к  Ленке, когда  бабка,  наполовину в  могиле, вдруг
прибежала,  как  ни  в  чем  не бывало,  услышав  мой  голос  на  кухне,  и,
приспособив ко мне еле видящий с лопнувшим сосудом страшный  глаз, бросилась
с плачем: "Бора, забяры мяне да сябе!.."
     Почему же не взял?
     Было категорическое, пылавшее гневом письмо Нины Григорьевны  отцу: она
не   позволит   обременять   Наталью   чужой  старостью!   Есть  сын,   куча
родственников, а никто не хочет брать к себе старуху. С какой стати ей "жить
у Наташи"? Я мог нажать на Наталью из-за бабки Шифры. Думаю, она  б сдалась.
Тогда  бы я лишил здоровья  Нину Григорьевну... Семейная жизнь все  равно не
выдержала бы такой растяжки. Возник тот же тупик: я мог бы жить, например, с
бабкой Шифрой у валютной Тани. Или ей не приходилось безропотно ухаживать за
самодуром  генералом-отцом,  загнавшим  в  гроб  молодую  жену,  мать  Тани,
насиловавшего Таню и пытавшегося отдать ее в жены своему  другу-генералу?  Я
мог бы завезти бабку даже к сумасшедшей Нине! Правда, тогда у меня вроде еще
не было ни Тани, ни Нины.
     Я говорю  о психологическом тупике, из которого сам не мог выйти:  я не
мог тянуть свой воз со своей женой и со своими детьми! Иначе  бы меня осудил
Высший суд в саду Нины Григорьевны.
     Наталья,   напомнив  мне  о  бабке  Шифре,   хотела  расслабить  сердце
сочувствием Нине Григорьевне. Нельзя допустить, чтоб ее мама умерла одинокой
в  своем доме.  Ведь здесь  ее семья, в Минске, а не там,  где Толя-Большой,
Юра, сестра и так далее.  Вот ведь  как умерла бабка Шифра в квартире Ленки!
Уже  неважно,  как случилось  с  ней,  а важно, как бы не  случилось с Ниной
Григорьевной...
     Моя  ненависть к Нине Григорьевне, когда я увидел ее у себя в квартире,
была  неосмысленной. Сейчас, осмыслив ненависть  как жалкую подленькую месть
за собственное  отступничество,  я  готов помириться с тещей. Я считаю,  что
Нина Григорьевна вполне заслужила всех привилегий любви  в своей  семье.  Ее
глухое, упрямое непонимание, отрицание всего, к чему я стремился,  - это тот
самый "довесок" к Наталье, который и склонил чашу весов. Я понял, что если б
даже не жил  свободно, словно и  не  женат, а трудился, как вол, на казенный
дом,  -  во имя будущей  пенсии, отмеренной  нашим  Президентом;  если б  не
скитался по морям, а всю жизнь положил на то, чтоб угодить Нине Григорьевне,
- ничего б  не изменилось. Помню как не вытерпев ее наставлений,  я спросил:
"Почему  же  Наташа  со  мной  живет?"  На  это  Нина  Григорьевна  ответила
недоуменно: "Может, она тебя  любит..."  - то есть это какая-то личная блажь
Натальи, во что нечего и вдаваться.
     Не один я, должно быть, немало найдется таких вот, не  сумевших уяснить
смысл простой пословицы: "Насильно мил не  будешь" и обижавшихся, что  их не
любят, хотя, может, и не за что любить.  И не одному мне будет казаться, что
если б пошел вон той дорогой на дальний лес, как желал, но отказался, то как
раз  бы  и набрел на дом  и имел бы  счастье сидеть  как  сын, а не мозолить
задницу на краешке стула, как  зять, которого терпят -и сиди. Меня  смирил с
Ниной Григорьевной  один день, и он  развеял, откинул прочь мои сожаления; и
поставил  крест на старой  жгучей обиде,  которую я имел на Шкляру, - обиде,
как бы выросшей из  одного корня, посаженного на огороде, неважно на каком и
где.
     Тот черный апрель с радиоактивным дождем почудился мне  в темных лучах,
бьющих  из летних  облаков, когда я  ехал от бабки  Шифры. А также в  слепой
собаке,  отряхивавшей капли  под опаленным  костром кустом. В  тот  день  мы
славно  потрудились  с  Ниной  Григорьевной:  вспахали  огород   и  посадили
картошку. Я сидел, отдыхая, на меже,  ощущал ветерок под рубахой. Смотрел на
мягкие борозды под  яблонями, красиво обрамленные зелеными кустами смородины
и паречки.  Любовался бороздами, как написал строчки. Может, и перестарался,
закопал  местами чересчур  глубоко картошку?  Теперь  придется ждать,  когда
выровняется ботва. А ветерок уже округлял рубаху, капнуло раз-два,  застучал
негромкий  дождь  -  и  сорвался  в  ливень.  Весь огород  в пузырях,  давно
переполнило  железную бочку под стрехой, а дождь льет  и льет... Вот тут моя
неопытность с плугом и сгодилась! Все  равно  не вымоет картошку. Не достать
дождю до нее...
     Но  этот дождь до всего достал... Уже привыкли глаза, не  дико смотреть
на пустой лес,  где никто не  бродит с ведрами по  грибным полянам. Засыпаны
озера, ставшие источниками смертоносного излучения. Никто не сидит с удочкой
в местах, воспетых Шклярой.  Стал страшен огород  Нины Григорьевны, где даже
ботву запрещено жечь.
     Кому нужен теперь этот дом, который я так хотел назвать родным?
     И чтоб проститься с ним с миром и теплотой, я вспомню, как вез отсюда в
Кричев бабку  Шифру. Все-таки я благодарен Нине Григорьевне, что она позвала
бабку к себе! Давно мы не были с бабкой Шифрой  столько вместе и не были так
близки.
     В то утро, когда увозил бабку Шифру, я, встав спозаранок, успел скосить
на огороде, возле  сточной канавы, вымахавший  в человеческий  рост красавец
"дедовник", которого боялся Олежка из-за оранжевых  колючих  цветов. Откопал
заросшие травой ворота. Навел порядок в сарае, уложив дрова и торф. По углам
сарая были развешаны большие паучьи гнезда,  похожие на стрелковые мишени. Я
их  не  тронул, так  как привык  уважать  пауков.  В щели  пробивались лучи,
просвечивая  шевелившуюся  в  воздухе пыль. Олежка, держа в  руках  яблоко и
коржик, пришлепал ко мне в сандалиях. Постоял,  балуясь: разгонялся и плевал
в  дымный луч,  заметив,  что слюна  в нем  блестит. Я подивился, что Олежка
замечает такие вещи. По  двору одурело  бегала курица, я пошел искать яйца и
нашел их  под  лопухом: 6 яичек,  одно тухлое. Идя  с яйцами,  увидел в доме
через  огород библейский лик сумасшедшей Голды, бормотавшей проклятия своему
сыну, женившемуся на "гойке". Олежка  принял меня с яйцами,  как будто  я их
снес  сам. Появилась  бабка Шифра, одетая в дорогу. Мы вышли на  улицу,  там
пасся гнедой конь, на котором  я  пахал. Его облепляли мухи  под глазами. За
спиной  остались  два синих купола церкви, заходящие один за другой. Там шла
служба, было слышно  пение. В ту сторону прошли тетки в  плюшевых жакетах, с
железными серьгами в ушах.  Одна из них сказала  про  бабку: "Мягка движется
старая!" Точно: бабка ходила легко.
     Олежка провожал нас, приставая ко мне из-за овчарки, которую я придумал
ему перед  сном. Никогда  бы я не припомнил, что он говорил  мне, если  б не
записал в  дневнике:  "Ты  думай,  вспоминай, какой  хвост у овчарки,  какая
спина. Тут надо  трудиться! Пиши слова и думай. Пока ты приедешь, я возьму у
бабушки  еще  один  карандаш  и  сам буду  пробовать."  Сын  больше  доверял
рисункам,  поскольку  я ему  описал  такую овчарку,  что он ее не мог  здесь
увидеть.  "Дос", - сказала бабка Олежке  по-ряснянски, то есть "хватит". Она
закрепила  на  нем  нитку  от  "суроц", от сглаза,  и расцеловала его  в обе
толстые щеки...
     Что почувствовала  бы бабка Шифра, увидев Аню? Еще больше,  чем Олежка,
похожую на меня? Ведь бабка знала меня в ее возрасте, когда я сам о себе еле
догадывался!  Недавно  Анечка,  глядя в  телевизор,  где  плакала  маленькая
девочка, сама расплакалась. Ей были понятны слезы своей ровесницы. А  если б
заплакала  бабка Шифра? Тогда бы Анечка удивилась, как и  Олежка, что  бабка
Шифра плачет... Я спохватился, что почти сочинил рассказ для  дошколят, пока
глядел на них.
     Потом  мы  ехали  в  пригородном  поезде,  грязном,  давно не  касаемом
тряпкой. С  металлических  частей  сидений свисала свалявшаяся,  как войлок,
пыль.  На   средних  гнутых  полках  еще  лежали  непроснувшиеся  пассажиры:
свешивалась  волосатая нога  парня,  закрутившегося головой  в  простыню.  А
напротив сладко  спала девка, выпустив чуть  ли  не  до  наших голов паутину
слюней.  Странно было  видеть, войдя  сюда, уже  освеженным росистым утром и
продрогшим на платформе, этот застывший ночной кошмар. В вагоне стоял кислый
затхлый запах немытых  людей,  надышавших  целую  атмосферу.  Грязное стекло
пятнало природу, и туда не хотелось  смотреть. Я посмотрел  на  бабку Шифру,
седоватую,  с  расчесанными  по  обе  стороны  волосами,  так что посередине
пробегала белая  дорожка. Ее  грубоватое лицо  с широкими бровями, с широкой
верхней  губой,   покрытой  темными  волосками  (бабка   состригала  волоски
ножницами, скрывая дефект от мужей), с  курносым носом  и  большими ноздрями
напомнило мне тюленя.
     Вот я и  подумал о тюленях, так как написал книгу о них... Сколько было
надежд! А в итоге?
     Была встреча с редколлегией "Нового мира". Меня готовили к показу "АТ",
так называли по знаменитой росписи Александра Трифоновича Твардовского. Я не
захотел его дожидаться и ушел. Позавчера, когда возвращался из Москвы, лежал
на  полке и  упрекал себя,  пьяный, что  недостаточно им нагрубил.  Владимир
Лакшин,    мой   протеже,   так   ничего    и   не    отобрал   для   своего
несексуально-озабоченного  журнала.  Даже такие рассказы, как  "Некрещеный",
"Остров Недоразумения", "Москальво", которые он назвал "превосходные, редкие
по живописности". А что говорить про "Местную контрабанду", "Мыс Анна"! Игра
в карты,  загадывание  на  судьбу  -  о  чем вы? Даже в  сугубо  "жизненных"
ситуациях  следовало  выдерживать   дозу   общеупотребительного  пристойного
реализма. Все клалось  на  чей-то влажный, дегустирующий язык... Лев Толстой
как-то  вертел один рассказ  Мопассана:  о моряке, переспавшем с собственной
сестрой. Рассказ  нравился  Льву Николаевичу, но  он  возмущался  им.  Решил
по-своему  перевести,  но и  перевод ему не  удался, титану пера!.. Когда я,
разозленный, уходил из  "Нового мира", Игорь  Сац попросил подарить рукопись
рассказа  "Тихая бухта" - там горит стог сена, уложенный и забытый женщинами
с  лета.  Этот  стог  поджигают,  согреваясь, зверобои...  Я  дал  рукопись,
удивившись: "Зачем, если не печатаете?"  - "Меня согревает  этот  рассказик.
Хочу иметь при себе"...
     Что  теперь  делать? Есть пример изощренной писательской  мести: Джойс.
Джойс сочинил роман, который нельзя прочитать и не прочитать невозможно. Его
"Улисс" -  гениальная  ловушка  с хитроумнейшим лабиринтом,  где  не  каждый
выйдет к чудодейственным потрясениям. Или  же, пока доберется до них, вконец
обессилев, уже будет неспособен испытать то, что в полной мере испытал и чем
насладился  Джойс. То  есть, попросту  говоря,  Джойс так  запрятался  среди
выращенных им строк, что сидел, как Наталья, на грибной поляне, опаханной со
всех сторон  трактором, и  сколько там не ходило-бродило, позванивая пустыми
ведрами, литературоведов-грибников,  никто из них  и не дознался, где  сидит
Джойс  и откуда  на  них  посматривает,  ликуя, что они такие  безголовые  и
слепые.
     Другого  выхода нет: сочинять великий  роман,  чтоб расплатиться за все
обиды, - на свой манер, а не на манер Джойса...
     Сейчас и у меня что-то есть. Да, уже есть  замысел, и он возник, должно
быть, в том омуте, где  я  искупался, на стыке Сожа и Остра. Я спускался  по
лучу, и там лежал кто-то на дне...  Может,  это и будет тот роман, которым я
смогу себя поднять?
     Опять увижу  море, и если есть Бог, то эта поездка мне вернет то, что я
растерял.
     Думая  о своем,  я смотрел на бабку Шифру, и она, как почувствовав, что
мне  застило  глаза,  спросила: "Апустил книгу в печать?"  Я  кивнул,  и  мы
перешли на  полное рассматривание  друг  друга.  Ее черные глаза,  казалось,
таили в себе присутствие глубокой мысли, но я знал, что она уже не думает ни
о чем.  Просто  глядит  на меня, чтоб  наглядеться, глядит  и  глядит, как с
фотокарточки на памятничке, а  рядом, помогая  ей смотреть, пылает,  сгорая,
сухое дерево.

Часть четвертая. Моя Герцогиня

25. В домике Веры Ивановны. Отъезд Натальи
     Жизнь прожитая опять подошла близко, стояла на станции Болотная. Долгое
время  здесь  держалось  натуральное  болото:  с  осокой,  трубками  камыша,
кувшинками,  дикими   утками.  Разбойные  коты,  прячась  в  жесткой  траве,
подкарауливали выводки  утят, а мальчишки,  забредая  до окон  чистой  воды,
вытягивали из нее, густо-коричневой, похожей  на чай, с пузырьками болотного
газа,  длиннейшие стебли женственных  лилий.  Особенно  приятно  было стоять
здесь теплой  весной и слышать, как от сажалок, подернутых  паром, доносится
кваканье лягушек. Мой Батя,  прослушав  лягушачье  пение, сказал мне (он был
навеселе):  "Бора,  у тебя голова  молодая,  я продиктую ноты. Хороший может
выйти звукоряд для акапелльного пения!.." Все начало  изменяться, когда сюда
добрели  нищие  городские  старухи -набивать  мешки  лекарственными травами.
Постепенно обмелело, деградировало и само болото; и в  один ранний день зимы
с  опередившим  календарь  крепким  морозцем  здесь  погибла  целая  колония
лягушек.  Стало  тихо,  старухи  вернулись в  город набивать  мешки  пустыми
бутылками.  Теперь,   говорят,   на   месте  болота  окультуренные  поля   с
березнячками,  владения  Ботанического сада.  Я хочу  снова оказаться  в тех
местах,  вернуться  в  давние  годы,  когда  жил  в районе Сельхозпоселка, в
зеленом домике Веры Ивановны.
     Мы  снимали  крошечную  комнатку на  троих: стол,  деревянная пружинная
кровать,  которую  Наталья  застилала покрывалом, когда появлялись  именитые
гости.  Был у Натальи свой уголок  с трехстворчатым зеркалом, а Олежка  имел
кроватку. На ней, случалось, я спал, просунув ноги между прутьями. Сын часто
болел, кричал во сне, жена брала его к себе. Протапливали домик вечером, это
делал муж  Веры  Ивановны тишайший  Александр Григорьевич. Ночью становилось
так жарко, что приходилось открывать форточку, несмотря на  нездоровье сына.
К  утру  тепло  выдувало, и  когда  я,  оставаясь  один, садился за стол, то
надевал  теплый  свитер и  шерстяные носки.  Я не  выносил  холода,  меня от
ветерка  знобило, хотя  не  так давно  я  был командиром зверобойного  бота,
работал  на  шхуне "Морж".  Мы  вели промысел  тюленя на Шантарах,  северная
оконечность  Сахалина,  вечный  лед почти.  Весной, когда во  льдах возникли
разрежения, к островам подходили зверобойные шхуны, выпускали бо