мой божий дар, Ирма, и если это она стояла
на дороге, выронив рукавицу, то теми словами я с ней простился.
     Я дал имя "Ира" героине своей незрелой детской повести, где использовал
мотивы  Рясны,  смешав  их  с  морскими  приключениями.  В  этой  повести  я
отмахнулся   от   себя,   подменив   "двойником",  бесшабашным   белорусским
мальчишкой, который, естественно, не мучился видениями Лисичьего рва. Тяжело
признать,  но  в  этой  книге  я  совершил совсем уж нехорошее дело. Передал
одному из злодейских  персонажей  прозвище человека, которого должен  был бы
воспеть. Даже  Рясна, зачитывавшаяся  повестью, возмутилась поголовно.  Меня
спрашивали:  зачем  я  это  сделал?..  Что я  мог ответить?  Легло  на  душу
прозвище, как упустить? Ведь своего  злодея  выписывал со смаком! Сейчас  не
время каяться или что-то  менять.  Приплел я  свое давнее произведение из-за
одного эпизода в нем: в лесу,  возле  станции Темный Лес. То,  что случилось
там, - не с героем, а со мной! - стало для меня, мальчишки, едва ли не самым
сильным из переживаний в Рясне, - из тех, что назвал и не назвал.
     Мне было лет 12, когда я опять удрал от Бати, не выдержав измывательств
Матки. Та морила  меня голодом из-за того, что Батя, смалодушничав, не сразу
признался  ей,  что у  него есть  сын.  Удирал  на  товарняке,  засыпав себя
пшеницей,  перемешанной с  семечками.  Выпрыгнул, скатился  с  откоса  перед
станцией Темный Лес. Весна только-только, и такое же раннее  утро. Добрел до
станции, поискал  возчиков. Многие привозили к поездам родственников и ждали
попутчиков,  чтоб  не возвращаться порожняком.  Возчики сидели  в  чайной, я
потоптался:  семечки не  утолили голод, я хотел драников, я так  оголодал  у
Матки! Пошел пешком: если будет  кто-то - догонит... Вокруг станции лес  был
порублен  еще  немцами. Шел  по  подросшему мелколесью, обвитому  туманом. С
трудом различал,  куда иду, попадая  ногами  в жидкие снежные кашицы. Прошел
километра три, как увидел волков. Тогда волки были  бедствием. Однажды целая
стая  ворвалась на молотарню, покусала  людей. У  нашего квартиранта был пес
Дунай, так его утащили  прямо со двора. Волкодав, запросто брал двух волков!
Они  выманили Дуная  хитростью, из засады. Ни костей, ни  шерсти,  ничего не
оставили. Мы нашли в  Лисичьем  рву  только место  борьбы и пятно вылизанной
крови.
     Волки  пробежали  своей дорогой, даже не  к лесу,  а куда-то в  сторону
вообще. Однако  я сильно перетрусил. Стал на вырубке, возле кустов, и решил:
буду  ждать,  пока  не  появится  подвода. Стоял  в одних тесных ботиночках,
дырявых к  тому  ж. Мне потом бабка  ноги отхаживала, - было не до драников.
Дождался: подвода, а рядом с  возчиком  - вот  повезло! - бабкин квартирант,
энкэвэдист. Бабка у него воровала продукты, чтоб  меня подкормить. Дунай был
его пес,  а  однажды  бабка,  прибирая  постель за  квартирантом, принесла и
показала мне большой  наган, который тот забыл под подушкой. В  Рясне знали,
кто  он  такой. Едем  втроем, въезжаем  в лес, а  там  большое  дерево, ель,
обсыпанная снегом, почти прикрывает дорогу вправо, куда и нам надо свернуть,
как  оттуда, скрывавшиеся за  елью, бросились к нам несколько  человек. Коню
завернули морду,  их интересовал энкэвэдист. Связали его, повели. Тут возчик
крикнул им  с  украинским акцентом:  "Чего вы жиденка оставили? Нестрелянный
остался, на хуй он нам?" Бандитам было наплевать, что я еврей; это были даже
не бывшие полицаи. Просто вольные люди, промышлявшие грабежом. Однако возчик
их  поколебал  в  другом:  энкэвэдист, когда  его вязали, крикнул мне,  чтоб
что-то  куда-то  передал.  Мог  трепануться,  к  тому ж  из  жидов -  нельзя
доверять. Возчик  тоже спрыгнул  с лопатой. Я и тогда понимал, что не убьют:
новое  поколение. Конечно,  хохол мог рубануть  лопатой, но что я,  дурак, -
подставлять ему голову?
     Тут вышел главарь их, Зым, я его знал, он жил  поблизости от нас. Помню
вербу перед  его  хатой, на которую  сел пчелиный рой. Потом, когда  главаря
взяли, из дома выгребли  все; старушонку-мать измордовали за сына, а главаря
посадили в большую клетку для кур с дырой. В этой клетке он на базаре сидел,
перед домом, где должен  был состояться суд. А этот энкэвэдист, которого они
не  убили, -  забрали  наган и отпустили  в подштанниках, -  так он,  уже не
энкэвэдист,  простой шофер, -  заводной ручкой  через дыру в  решетке  выбил
главарю зубы.  После  суда, при попытке побега, Зым был  застрелен  лагерным
охранником...  Вот  этот  Зым  сейчас  вышел,  меня  увидел:  "Здоров,  чего
обосцался?"   И   своим:   "Это  Мишки-одноглазого   сын,   музыканта".   Те
заусмехались: кто моего Батю, пьяницу, не знал?..
     Поехали с  возчиком  дальше. Тот  сказал, пряча лопату:  "Ты,  паренек,
обижайся, а  я скажу так:  ни одного я б  не оставил из вас живых. Варварски
ненавижу я вашу нацию".
     Что ж, это был прямодушный враг, даже неопасный из-за своей открытости.
Мне  же потом пришлось  видеть  других,  матерых  мастеровых с  благородными
сединами, ласково-притворных и сладковато-приторных, по шерсти которых гулял
ветерок  "оттепели".  Как  распознать  матросу,  только  сошедшему  с  борта
зверобойной  шхуны,  казалось,  повидавшему  людей во  всей  их  наготе,  за
"сардэчнай"  улыбкой и "шчырым"  рукопожатием  личину  не  оборотня  даже, а
дипломированного погромщика, который ведет тебя, обняв, подводит  уже - туда
же, к обрыву Лисичьего рва?..

10. Идентификация
     Я почувствовал,  что  оголен  со спины,  и вывернулся  с зонтом  против
снежных струй. Повернулся к той стороне, где неожиданно подуло сквозняком...
     Свислочь, куда с тобой забрел?
     Оказался  перед  шоссе,  неизвестно  в  каком  месте,  так  как  дорогу
заслонили  два   обесточившихся   троллейбуса.  Продвигаясь  навстречу,  они
обесточились,   поравнявшись.   Водители  дергали  за   веревки,  разыскивая
потерявшиеся среди хлопьев снега провода, чтоб снова к ним присоединиться, а
пассажиры троллейбусов, сидя неодинаково в освещенных салонах, рассматривали
один  другого.  Какой-то  хмельной  дядька  из  одного  троллейбуса,  увидев
знакомую тетку,  как будто она  рядом  сидит,  полез  к  ней  поговорить, не
различая разделявшее стекло, а тетка в таком же экстазе порывалась к нему, а
пассажиры двух троллейбусов наблюдали за ними с серьезными лицами.
     Так где же я оказался?
     Заметил в  метели  фигуру в  зипуне,  в  шапке,  как  бы  явившуюся  из
"Капитанской  дочки",  и,  в соответствии  с описанием  Пушкина, шагнул  "на
незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться мне навстречу".
     -  "Послушай,  мужичок",   -  сказал  я,  -  где  я   нахожусь?  Помоги
разобраться.
     - Я  женщина,  -  ответил  "мужичок",  расслышав  только первые  слова,
высвобождая  платок  из-под  шапки,  а  ухо из-под платка. - Утомилась,  иду
спать.
     - А я выспался! Хочу пройти к остановке "Минскэкспо",  - прокричал я ей
в ухо.
     -  Никогда  не слыхала об  такой остановке,  - попятилась она  от моего
крика.
     - Как не слыхала? Ты что, деревенская?
     - Я  местная,  -  ответила она,  обидевшись.  -  Из  резиденции  нашего
Президента.
     - Значит должна знать, если оттуда.
     - Нет, не должна! Я сторожица. Отдежурила - и знать ничего не хочу... А
куда тебе надо?
     - В институт мовазнавства.
     - Я и про такой не слыхала! Что-то мудронае ты говоришь.
     Пока  мы  разговаривали, два  троллейбуса, мешавшие  мне,  благополучно
разъехались. Привык возле  Свислочи смотреть под ноги, устремил глаза ввысь,
на  освещенные  здания. Едва  ли  не  напротив я различил  тяжеловесный,  не
лишенный грациозности ансамбль Академии Наук... Ничего себе! Я стоял едва не
в центре столицы. Вот где заблудился! Ничего особенного: не бывал здесь года
три-четыре-пять. Сориентировавшись, распознал карликовый небоскреб института
мовазнавства и показал сторожихе:
     - А это что? Это ж и есть то же самое.
     -  Да  я  уж и  сама вижу...  Так  это  ж  здание! Я  тудой  не хожу, я
светофоров  боюсь,  -  призналась она  мне. - Склероз у  меня на  них: когда
зеленый горит, я стою, когда красный - иду. Ну, я пошла.
     - Извини, что задержал.
     Мне стало стыдно за свои расспросы... Откуда  догадаться сторожихе, что
целое здание может занимать один институт  языкознания? Я и сам  недоумевал:
где он мог отыскать деньги? Сейчас целые  заводы  бросают  недостроенными, а
тут понадобился  к  спеху институт. Раньше институт  этот занимал  несколько
комнаток  в Академии Наук. Отделившись же,  перебрался в  бетонный коровник,
задвинутый  в  переулок  и  угадываемый  с  торца.  Нижний  этаж  был  отдан
плодившимся сейчас во множестве кооперативным учрежденьицам с абракадабрными
названиями.  Там сновали  приладившиеся  к  торговле,  переодетые  партийные
бюрократы. Остальные  этажи этого сооружения оглушали первобытной тишиной. Я
метался,  как в  загоне,  в  длиннейших  коридорах, оканчивавшихся тупиками.
Только одного человека успел заметить, бегая по этажам. Низкий, лысоватый, в
очках,  с  одутловатым лицом, в мятых поношенных штанах,  он  стоял у окна и
курил.  Едва  до него  добрался,  как он,  постояв, уже  удалялся,  двигаясь
аморфными колебательными  толчками  вылезшего на свет червя. Бежать за ним я
не стал.
     В каких  комнатах могли сидеть, эти несколько человек, именовавших себя
"институтом"? Сколько их насчитывалось на сей день? Ведь они сами определяли
свой  трудовой  режим.  Могли  они  сидеть,  скажем,  на  заседании  в  Доме
литераторов?  Вот и сидят там, на "Вечарыне" известного поэта Миколы Малявки
или  не  менее "вядомага" прозаика Хведара  Жички. А  может, разъехались  по
"весках" открывать какой-либо новый диалект?  Прожив  столько лет в Рясне, я
ни слова не мог понять из их "новояза". Читал в газетенке "Свобода", что уже
найдено новое белорусское слово  вместо  прежнего, явно русского: "яурэй". А
тут  и я у  дверей...  Быть не  может, чтоб  они уехали  все!  Кто  ж  будет
встречать такого, как я, готового отдать деньги?
     Обнаружив на стене  телефон, позвонил, выбрав  напропалую один номер из
целого  списка.  Гудки,  гудки - и  вдруг  голос с  уже  знакомой  еврейской
модуляцией: "Инстытут мовазнавства"... Я чуть  не выронил трубку... Как  мог
сюда затесаться еврей, то есть еврейка? "Засилье жидов" - и где, в институте
мовазнавства! Должно  быть,  они  повели фронтальную  атаку  на национальные
святыни,  впиваясь  в  самые корни  народной речи.  И  справки выдают, какие
хочешь:  белорусу - что  еврей,  еврею  -  что  татарин, а татарину - что не
татарин.
     Кажется,  эта дверь?  Открыл - там  сидели.  Машинистка  спросила:  "Вы
звонили?" -  и  как  только я подтвердил,  все, кто сидел, еще  раз на  меня
посмотрели.  Здесь  удивлялись любому,  кто  заходил,  но в  этом  повторном
рассматривании просквозило  скучное  любопытство: "Ага, и этот принадлежит."
Неужели новая  функция института  мовазнавства, отобранная у синагоги, всего
лишь  уловка?  То  есть они  не  просто  смотрели,  а  проводили  визуальное
исследование  в  научных целях.  Классифицировали безграничное  разнообразие
моей, - сотрясавшей умы и не таких, как  они, мыслителей, - расы? Все  ж это
было  неудобное  стояние,  пока  еврейская  машинистка  отстукивала  исконно
белорусский текст. Никто не узнал во мне известного  литератора, бегущего из
страны.  Да и я  мог  не напрягать себя бесполезным  припоминанием. Это были
новые  люди, которые не ознаменовали себя никакими достижениями. Не в пример
предшественникам, крупным  мастерам,  которые  остались  за чертой  времени,
тяготея  к  монбланам  белорусской словесности.  Я был наслышан  и про этих,
начитавшись их фамилий на этажах; знал, что скрывается за тихими кабинетами.
Были  среди  них,  сравнительно  молодых борзописцев,  и  такие,  что  бойко
начинали,  используя все привилегии "паслядовникав".  Однако  их  замаслили,
затаскали,  они   исписались  еще   до  того,  как   грянула   новая  эпоха.
По-комсомольски  задорные,   отважно  петушась,  съезжались  они,  вместе  с
подобными себе,  заполнять "поэтические  паузы" на торжественных кремлевских
концертах, вызывать старческие слезы у вождей своим  гремучим  пустословием.
Беспринципные,  они мнили  себя  "Павликами Морозовыми", а сейчас  возомнили
"Саввами  Морозовыми".  Коммерцией   для  них  стало  списывание  текстов  с
бесконечных   мексиканских   телесериалов,   состряпывание   книжонок,   где
сплошняком шли одни голые экранные диалоги. Выдавая  неряшливые подстрочники
за  собственные переводы, одурачивая людей, они наживались, еще как! -сделав
разменной  монетой  ностальгию  измученного  народа. Крупная  шайка  матерых
книжников-рецидивистов орудовала, пока не раскошелилась на собственный офис,
под  прикрытием Союза письменников.  Еще одна банда,  семейный  писательский
клан,  составляла  им конкуренцию со всеми атрибутами  детективно-уголовного
толка. В институте же  мовазнавства  действовали  мелкие  разбойные  стайки,
пожирая то, что оставалось от акул. А в это  время монбланы, повинные в том,
что оказались долгожителями, были унижены нищенскими пенсиями, на которые не
могли себя прокормить. Должно  быть, пенсии  выдавались из расчета, чтоб эти
люди поскорее закончили свою жизнь.  Ведь улицы  и скверы  давно нуждались в
переименованиях.  Некоторые из долгожителей сочиняли  по старинке романы, но
такой  роман, не списанный  с экрана, равнялся цене  проездного билета. Или,
быть может, уже проездного талончика, так как уровень жизни подскочил за эту
ночь.
     - Все, отпечатала, - сказала еврейка. - Следуйте за мной.
     - Куда вы меня ведете?
     - На идентификацию. К директору института.
     - Ничего, что я не брит?
     - Вы шутите? - сказала она, останавливаясь в коридоре.
     - А вдруг директор не признает, что я еврей?
     - Я б вас сразу распознала...
     "Еще бы! - подумал я. - Для того ты и сидишь."
     В самом деле, я волновался, так как знал директора института профессора
Владимира Михайловича  Юревича,  занимавшегося многолетними этимологическими
изысками  в  области  языковой  лексики.  Этот  старец  был моим  постоянным
"вычеркивателем" в Союзе письменников.  Вот я и соображал: какую  пакость он
может  сделать  мне,  идентифицируя  отчества:  "Михайлович-Моисеевич"?  Сам
"Михайлович",  он мог  быть незаинтересован,  чтоб наши отчества  совпали...
Вдруг  взял и  оформил  свое  несогласие в  "Белорусской  энциклопедии",  на
которую опирается ОВИР! В  Союзе  письменников мне понадобилось 14 лет, чтоб
его обойти, а как здесь?  Или старик уже умер - или нет? Не  раз я ошибался,
представляя их умершими.
     Точно! - сидел  другой человек:  тот человек, что курил на этаже... Ну,
на   этих   я   набил   глаз!   Теоретики   языка,   составители   словарей,
литературознавцы-мерзавцы,  наводнявшие  своими  писаниями все  имеющиеся  в
наличии издания. Перелопачивали русское под новое,  белорусское,  но  откуда
это,  новое,  взять? Не читал я, что  они писали во  взрослых изданиях.  Что
касается детских, то прочитывала Наталья. На нее и сошлюсь. Они  публиковали
в переводе  на белорусский язык,  без всяких  ссылок на первоисточники, все,
что можно  было  ухватить у презираемой  России,  вплоть до шедевров детской
классики. Один из таких "вядомых" плагиаторов и сидел. Знал его фамилию, но,
войдя, демонстративно придержал дверь,  чтоб прочитать на табличке. Директор
понял вызов, но не поддержал. Осклабясь, встал, пожал руку:
     - Садитесь Борис Михайлович.
     - Вы знаете, зачем я пришел?
     -  Да  и я не знаю, чего их направляют ко мне!.. Я вас давно не видел и
считаю, что вы пришли пообщаться.
     - Давайте общаться и дело делать.
     Мы разговаривали  на белорусском  языке. Директор  подвинул мне  чистый
листок:
     - Пишите заявление.
     -  В новом телефонном  справочнике Союза  писателей, -  сказал я, - нет
моей  фамилии. Что  это значит? Я еще не  имею разрешения на отъезд.  Только
получил  белорусское  гражданство,  а   сейчас   собираюсь   получить  новый
белорусский паспорт. Я не был в Союзе писателей 7 лет, откуда кто знает?
     - Вот и подумали, наверное, раз вы не заходите.
     - Но я регулярно плачу членские взносы. Или сын приходит и платит.
     - На членство ваш отъезд  не влияет... - Он принял у меня листок, встал
и завозился  на  книжной  полке, отыскивая нужный  том  энциклопедии.  -  Вы
навсегда останетесь членом  Союза писателей Республики Беларусь. Вам выслали
новый писательский справочник -однотомник?
     - Да, получил.
     Получил и ознакомился досконально... Занимательнейшая книжица! Я увидел
среди разросшейся,  собранной под один переплет писательской семейки,  новое
пополнение. Под шумок "незалежности" явились, вызванные из  небытия чьими-то
заклинаниями, "замежные дядьки". Никто не слышал о них как о писателях, зато
знали как пособников оккупантов.  Сейчас они уселись, как родные, примусолив
для  камуфляжа к остовам  своих  зловещих фамилий  свистулечные охвостья, от
чего их фамилии, прежде бряцавшие по-швабски, задудели "по-народному", как у
некоторых здешних собратьев.
     -  Скажу,  как своему:  мне было непонятно ваше тяготение к  России, ко
всему русскому,  -  заговорил директор,  поглядывая  на меня  из-под  очков,
пытаясь  как-то устранить неудобство; его создавала уже оформленная  бумажка
на столе,  он гнал от себя, подвигал брезгливо кончиками пальцев ко  мне.  -
Родились  в  деревне,  белорусский,  собственно, хлопец. Вдруг  уехали,  эти
плавания... Непонятно! Но то,  что вы едете на историческую родину вашу, это
я в вас понимаю, и разделяю, и ценю.
     - Для меня, знаете? Куда глянул - там и родина.
     - Не наговаривайте!
     - Да я  бы  и  рад  себя  обелить, а что  толку? Поэтому,  чтоб не было
кривотолков... - я перешел  на русский язык, - так я вам признаюсь тоже, как
своему:  я  ведь не просто  так скитался по  морям,  заграницам...  Приобрел
капиталец! О какой еще родине может рассуждать человек, имеющий счет в банке
"Сингапур интернейшн"?..
     Меня понесло, но я не сомневался, что сейчас  отыграюсь за этот приход.
Я  знал  слабинку  этих  вот  белорусских  лапотников. Все  они,  как  один,
попадались на моей морской  травле. Нагадив, насолив мне, увидев через годы:
все тот же  неизменный,  ничего не  помнящий,  странствующий  матрос! -  они
теплели и, вывиваясь из  кодла своего, любопытствовали: "Ну што там на белым
свете, Барыс?.."
     - Разве вы едете в Сингапур?
     - Сейчас я еду по бесплатному билету в  Хайфу. Там гостит приятельница.
Живет  в  Сингапуре, израильская подданная. Я  с  ней познакомился  во время
стоянки. Владелица магазина детского оружия.
     - Детского?
     -  Так  что?  По  виду  не   отличишь:  шестизарядный  кольт!  Стреляет
бертолетовой солью.  Раскупают  быстрее, чем настоящие. Да  у  нее  особняк!
Приносит доход то, что имеет спрос. Там не  только  оружие, разные "приколы"
для моряков: прыгающий член, говно синтетическое. Между прочим, воняет,  как
настоящее.
     - Ну? Я бы  сам купил, чтоб кому подложить... - Он увидел, что я открыл
"Мальборо", хотел  попросить,  но я сунул  пачку  в  карман,  и  он  закурил
"Астру". - Так вам теперь и книжки не надо писать?
     - Только этим и буду  заниматься.  Пожил в свое удовольствие.  Теперь в
свое удовольствие поработаю.
     Сам зажегся, аж дух захватило: что за жизнь открывалась мне в Сингапуре
с Чэн! Да  и нет города, то есть государства, где человек бы чувствовал себя
так свободно, как там. Я приучился  в Сингапуре спать в  ливень... Сваришься
от  жары,  идешь  в  Централ-парк,  ложишься  на  лужайку  и ждешь  ливня. В
Сингапуре  ливень,  как  по расписанию. Тут бац! - ливень... Окутался  им  и
уснул. Кончился ливень, ты проснулся. Идешь, от  тебя пар валит, а  ты еще и
закурил... Чем не жизнь для пишущего человека?
     Не уверен, что он полностью поверил  моей трепне: что я, вместо мо