группа с
кем-то из правых во главе, и носило это управление - на мой, естественно,
взгляд - довольно странный характер.
  В основном это можно было понять уже из правил проживания в общежитии,
изложенных в памфлете-руководстве. Основной идеей создания студгородка
было "не жалея сил, растить нужные государству кадры, преследуя
изначальные цели образования", для чего, "проникнувшись этой идеей,
представители финансовых кругов из своих собственных средств..." Все это
явно было лишь красивой маской, а вот что под ней - совершенно непонятно.
  Точно никто ничего не знает. Кто-то говорит, что это просто чтобы налогов
платить поменьше, кто-то считает, что это спекуляция своим именем, а
кто-то думает, что некто под вывеской создания студгородка путем самого
настоящего мошенничества прибрал этот ценный участок земли к рукам.
  А еще кое-кто мыслит даже глубже. По его мнению, целью учредителя было
создание подпольной армии для политико-финансовых кругов из числа выходцев
из этого студгородка.
  Действительно, существовал некий престижный клуб, образованный из самых
продвинутых студентов, проживающих в студгородке, и хотя подробностей я не
знал, но по нескольку раз в месяц проводились какие-то семинары с участием
того самого учредителя, и говорили, что пока ты входишь в этот клуб,
проблем с трудоустройством у тебя не будет.
  Не имею возможности судить, насколько эти предположения верны или нет, но
все они сходятся в том, что "место здесь, что ни говори, какое-то
подозрительное".
  Прожил я, однако, в этом подозрительном месте два года - с весны 1968-го
до весны 1970-го. Почему понадобилось мне два года жить в таком
подозрительном месте, ответить не могу. В повседневной жизни ведь что
левые, что правые, что праведность, что порочность - по большому счету
роли не играет.
  День в студгородке начинается с торжественного поднятия государственного
флага. Естественно, с исполнением гимна. Как из спортивных новостей нельзя
выкинуть музыку марша, так и из церемонии поднятия флага нельзя исключить
гимн. Флагшток для государственного флага установлен в центре территории
так, чтобы был виден из окон любого здания.
  За церемонию поднятия флага отвечает комендант восточного общежития - в
котором я и живу. Это был мужчина лет шестидесяти высокого роста с колючим
взглядом. Жесткие, как проволока, волосы там-сям тронуты сединой, на
загорелой шее длинный шрам.
  Говорили, что комендант закончил когда-то пехотное училище в Накано, но
насколько это верно, неизвестно. С ним всегда был один студент, типа
ассистента на церемонии, но о нем никто ничего толком не знал. Ни имени
этого парня с короткой стрижкой, вечно ходившего в студенческой униформе,
ни в какой комнате он жил, неизвестно. Я никогда не встречал его ни в
столовой, ни в душевой. Неизвестно даже, был ли он правда студентом. Раз
ходит в форме, наверное, студент. Ничего другого на ум не приходило. В
противоположность "Накано" ассистент был белокожим толстячком маленького
роста. Каждое утро в шесть часов эта мрачнейшего вида парочка поднимала,
стало быть, на территории студгородка государственный флаг.
  Только поселившись в общежитии, я первое время специально вставал в шесть
утра и добросовестно наблюдал эту патриотическую церемонию.
  В шесть утра практически одновременно с сигналами точного времени на
территории появляются эти две фигуры. "Униформа", естественно, в
студенческой форме и черных кожаных туфлях, "Накано" - в пиджаке и белых
кроссовках. "Униформа" несет плоскую коробку из дерева павлонии. "Накано"
несет портативный магнитофон "Сони". "Накано" ставит магнитофон у подножия
флагштока, "Униформа" открывает коробку из павлонии. В коробке лежит
аккуратно сложенный флаг. Затем "Униформа" церемонно протягивает флаг
"Накано". "Накано" привязывает флаг к шнуру флагштока, "Униформа" нажимает
выключатель магнитофона.
  Под звуки "Кимига„" (гимн Японии) флаг возносится вверх по влагштоку.
  "Сасарэ исинооо..." - флаг поднимается ровно до середины флагштока,
"маадэээ..." - и флаг на самом верху. Двое выпрямляются по стойке смирно и
смотрят вверх прямо на флаг. Если погода ясная и ветер дует, как надо,
зрелище поистине впечатляющее.
  Вечером, во время спуска флага, все происходит в точности так же, только в
обратном порядке. Флаг сползает вниз и помещается в коробку из павлонии.
Так что ночью флаг не развевается на ветру.
  Почему флаг спускают на ночь, причину этого никак я понять не мог. Разве
ночью государство перестает существовать, разве никто не работает ночью?
Строители железной дороги, таксисты, официантки в барах, вечерняя смена
пожарников, охрана в офисных зданиях... Думалось, что как-то все же
несправедливо, что людей, которые вот так работают по ночам, государство,
получается, не оберегает.
  Может, впрочем, не так уж это и важно. Ведь никто об этом и не
задумывается. А если и задумается, так, наверное, кто-то вроде меня. К
тому же мне и самому это в голову пришло просто так, у меня и в мыслях не
было глубоко в этом разбираться.
  Расселение в общежитиях происходило, как правило, первый-второй курсы по
двое в комнате, третий-четвертый - в комнаты с одним койко-местом. Комнаты
для двоих были площадью по шесть татами, чуть вытянутые в длину, в дальнюю
стену было врезано окно с алюминиевой рамой, у окна стояли столы со
стульями, так чтобы можно было заниматься, сидя спиной друг к другу. Слева
от входа была двухъярусная кровать, и вся мебель была простой, прочной и
незатейливой.
  Кроме столов и кроватей было две тумбочки, маленький журнальный столик, а
также полка, прибитая к стене. Даже самый снисходительный наблюдатель не
смог бы назвать это поэтичным уголком. На полке обычно располагались
транзисторный приемник, фен для волос, электрорисоварка, электроплитка,
растворимый кофе или чай, пачка сахара-рафинада, кастрюля для варки лапши,
еще кое-какая простенькая посуда.
  На серых стенах висели красавицы из популярного журнала "Хейбон Панч" да
сорванные откуда-нибудь афиши порно-фильма. Кто-то из студентов повесил
туда же фотографию акта совокупления свиней, но это было исключение из
исключений, а так на стену вешались почти исключительно фото обнаженных
девиц да изображения молодых певиц и актрис. На книжных полках стояли
учебники, словари, кое-какое отвлеченное чтиво.
  Поскольку жили в комнатах одни мужики, был там обычно приличный бардак.
Дно урны в прилипших мандариновых корках, покрытых плесенью, консервная
банка, заменяющая пепельницу, заполнена окурками сантиметров на десять, в
случае возгорания их гасят, заливая кофе или пивом, так что это дело
мерзко пахнет кислятиной.
  Посуда была вся в каких-то пятнах, чем-то заляпанная, на полу валялись
пачки из-под лапши, бутылки из-под пива, какие-то пробки. Подмести все это
да выбросить в урну никому и в голову не приходило.
  От дуновения ветра с пола поднималась пыль. В какую комнату ни зайди,
везде был какой-то скверный запах. В каждой комнате он был какой-то свой,
но компонентами были одни и те же пот с пылью.
  Грязные вещи все до одного запихивают под кровать. Никто из студентов
никогда не просушивает одеяло на солнце, так что оно, пропитавшись потом,
всегда распространяет мерзкий запах, от которого нет спасенья. До сих пор
поражаюсь, как в таком хаосе не распространялись какие-нибудь смертельные
болезни.
  По сравнению с ними моя комната блистала чистотой, как бюро ритуальных
услуг. На полу не было ни пылинки, на оконном стекле ни пятнышка, одеяла
раз в неделю просушивались на солнце, карандаши все стояли на месте в
карандашнице, занавески тоже раз в месяц стирались. Причина была в
патологической чистоплотности моего сожителя.
  Я, бывало, говорил друзьям : "Этот тип даже занавески стирает!", а мне и
не верил никто. Никто и не знал, что занавески иногда стирать надо.
Считали, что занавеска - это не более чем неотъемлемый придаток самого
окна.
  "У пацана ч„-то с головой не то", - говорили они. Все звали его "фашиком"
или "штурмовиком".
  Даже картинок с красавицами у меня в комнате не было. Вместо них висела
фотография Амстердама с морем и облаками. Я повесил порнушку, а он сказал
мне : "Слышь, Ватанабе. Й-я это, я такие вещи не люблю", снял ее и вместо
нее повесил эти облачка.
  А я, в принципе, и не то чтобы так уж хотел эту порнушку туда прицепить,
так что возражать ничего и не стал. Все друзья, что приходили ко мне в
гости, спрашивали, глядя на это фото : "Опа! А это ч„?"
"Да Штурмовик на эту фигню дрочит."
Я просто схохмил, а все правда поверили. И так все легко в это поверили,
что я вдруг тоже поверил, что, может быть, так оно и есть.
  Все мне сочувствовали, что мне пришлось со Штурмовиком жить в одной
комнате, хотя сам я особых неудобств не испытывал. Поскольку он в мои дела
не вмешивался, лишь бы вокруг меня чистота была, мне это даже было удобней.
  Уборку делал он, одеяла вывешивал он, мусор тоже выносил он. Если мне
недосуг было дня три подряд сходить в душ, он подозрительно принюхивался и
советовал помыться, подсказывал, что пора сходить в парикмахерскую или
побриться.
  Неудобство составляло то, что, обнаружив где-нибудь хоть одно насекомое,
он всю комнату опрыскивал дезинтекцидным аэрозолем, и тогда мне
приходилось искать убежища в соседском "хаосе".
  Штурмовик изучал географию в каком-то госуниверситете.
  - Я это, к-к-карты изучаю.
  Так он мне сказал при первой встрече.
  - Карты любишь, что ли? - спросил я.
  - Ага, я как универ закончу, поступлю в госкомитет картографии и к-к-карты
буду составлять.
  Я в очередной раз поразился, какие все-таки разные в мире бывают мечты и
цели в жизни. Это была одна из вещей, поразивших меня впервые, когда я
приехал в Токио. Оно и верно, если ни у кого не будет интереса и желания
рисовать карты - хоть и не надо таких слишком много - будут кое-какие
проблемы.
  Однако желание поступить в госкомитет картографии как-то не вязалось с
человеком, начинавшим заикаться каждый раз, выговаривая слово "карта". Он
то заикался, то, бывало, и не заикался, но в ста процентах случаев он
заикался, говоря слово "карта".
  - А т-ты что изучаешь? - спросил он.
  - Драматургию.
  - Драматургию? В смысле, всякие модерновые школы, там?
  - Не, не то. Это, типа, когда читаешь, там, пьесу и ее как бы изучаешь.
Расин, там, Ионеску, Шекспир...
  - Кроме Шекспира, впервые слышу имена такие, - сказал он.
  Я тоже, вообще-то, почти про них не слыхал. Так, в конспекте лекции где-то
было написано.
  - Стало быть, тебе это нравится?
  - Да нет, не очень.
  Его такой ответ сбил с толку. А он, когда запутывался, начинал заикаться
еще сильнее. У меня появилось такое чувство, будто я сильно в чем-то
провинился.
  - Да мне все равно было, куда поступать, - объяснял я. - Хоть на
этнографию, хоть на историю стран Азии - все равно было. Но захотелось
почему-то на драматургию, вот и все.
  Но и такое объяснение его, конечно, не убедило.
  - Не понимаю, - сказал он с самым непонимающим видом, - й-я вот к-карты
люблю, вот я и изучаю к-к-к-карты. Специально для этого в Токио в универ
поступил, мне дь-деньги на учебу переводами шлют. А ты нет, как так?..
  В его словах была безупречная логика. Я от объяснений отказался.
  Мы на спичках бросили жребий, кто на каком ярусе кровати будет спать. Ему
выпало спать наверху, мне внизу.
  Он всегда ходил в белой рубашке, черных брюках и коричневом свитере.
Стригся он коротко, роста был высокого, со скуластым лицом. В универ
всегда ходил в форме. Туфли, портфель - все одинакового черного цвета. На
вид - вылитый "правый" студент, потому все и звали его Штурмовик, хотя на
самом деле к политике он был совершенно равнодушен. Просто ему лень было
выбирать себе одежду, вот он и ходил в одном и том же.
  Его интересы ограничивались такими вещами, как изменение береговой линии и
проведение нового железнодорожного тоннеля. Стоило разговору зайти на эту
тему, и он мог хоть час, хоть два болтать об этом, когда заикаясь, когда
нет, пока разговор не менял направление, или он не засыпал.
  Каждое утро он вставал в шесть часов под "Кимига„" вместо будильника. Эта
надоедливая, словно напоказ, церемония с флагом тоже не была такой уж
бесполезной. Одевается он, идет в уборную умываться. Времени на умывание у
него уходит жутко много. Словно он там каждый зуб отдельно надраивает.
  Вернувшись в комнату, расправляет смятое полотенце, с шумом его
встряхивая, вешает сушиться на батарею, кладет зубную щетку и мыло по
своим местам на полку. А потом включает радио и делает под него зарядку.
  Я обычно допоздна читаю книжки и потом сплю часов до восьми утра без
задних ног, так что хоть он там и возится, и зарядку делает, включив
радио, спокойно дрыхну. Но когда зарядка по радио доходит до прыжков, все
равно всегда просыпаюсь. Не могу не просыпаться потому, что когда он
прыгал - ох, и высоко же он прыгал - кровать от сотрясения подпрыгивала и
скрипела.
  Три дня я покорно терпел. Где-то я слыхал, что совместное проживание
требует некоторого терпения. Утром четвертого дня, однако, я пришел к
выводу, что больше терпеть не могу.
  - Я извиняюсь, но делал бы ты эту утреннюю гимнастику где-нибудь на крыше
или еще где, - твердо сказал я. - Как ты это начинаешь, я просыпаюсь нафиг.
  - Так ведь пол-седьмого уже! - сказал он, не веря своим ушам.
  - Да я в курсе. Пол-седьмого, говоришь? Я в пол-седьмого еще сплю. Почему,
объяснить не могу, но так я устроен.
  - Ничего не выйдет. Если на крыше делать, то с третьего этажа жаловаться
будут. Под нами-то кладовка, жаловаться некому.
  - Иди тогда во дворе делай, на газоне.
  - Там тоже нельзя. У м-меня радио не транзисторное. Без р-розетки не
работает, а без радио как я зарядку делать буду?
  И правда, радио у него было - допотопный репродуктор, а мой приемник был
транзисторный, но ловил только музыку на FM. Вот елки-палки, подумал я.
  - Тогда давай компромисс, - сказал я. - Можешь делать свою зарядку. Но
только не надо этих прыжков. Шумно очень.
  - П-прыжки? - переспросил он с неподдельным изумлением. - К-какие прыжки?
  - Ну прыжки, прыгают когда! Прыг-скок, вот так.
  - Не было там никаких прыжков...
  У меня в голове заломило. Я уже подумал, что это тупик, но решил, что раз
уж начал, то надо доводить до конца, и с топотом попрыгал по полу, напевая
начало мелодии утренней зарядки, которую передавало радио NHK.
  - Вот, видишь? Ведь было же такое?
  - Д-да. Точно, было. А я и н-не знал.
  - Так что давай вот это не будешь делать? Все остальное делай, а вот
только прыжков этих не надо, давай?
  Я сел на кровать.
  - Нельзя. Что-то одно выкинуть нельзя. Я десять лет каждый день это делаю.
Как начну, так потом отключаюсь и н-на автомате все делаю. Что-то одно
выкину, в-в-вообще не смогу делать.
  Сказал он это, как отрезал.
  Я не знал, что сказать. Ну что ему можно было еще сказать? Самое простое
было это радио в его отсутствие вышвырнуть в окно, но сделай я так, такой
бы разразился скандал, точно ворота адовы разверзлись. Штурмовик безумно
дорожил всем, что считал своей собственностью.
  Я, потеряв дар речи, тупо сидел на кровати, а он, широко улыбаясь, меня
утешил :
  - В-ватанабе. А давай вместе по утрам зарядку делать! - и, как ни в чем не
бывало, пошел завтракать.
  Когда я расскал Наоко про Штурмовика с его утренней гимнастикой, она
расхохоталась. Я и не думал ее смешить, но в итоге рассмеялся сам.
Смеющейся я ее видел - хоть и на какое-то мгновение - впервые за очень
долгое время.
  Мы с Наоко сошли с метро на станции ‚цуя, и шли вдоль насыпи в сторону
Итигая. Был воскресный день, где-то середина мая.
  Дождь, который с утра барабанил, то начиная, то прекращаясь, после полудня
совсем перестал, низко стелющиеся мрачные тучи прятались, словно
изгоняемые ветром, дувшим с юга. Пышущие свежестью листья сакуры
шевелились на ветру и сверкали, отражая лучи солнца.
  Солнце светило, как в начале лета. Прохожие снимали свитера и пальто и
накидывали их на плечи либо несли в руках. Под согревающими лучами
воскресного послеполуденного солнца лица всех людей казались счастливыми.
Было видно, как на теннисном корте по ту сторону насыпи мужчина машет
ракеткой в одних шортах, сняв футболку.
  Только сидевшие на скамейке две монахини все так же безукоризненно были
одеты в зимнюю униформу, так что казалось, будто до них одних все еще не
долетают лучи весеннего солнца. С такими довольными лицами наслаждались
они беседой под этими лучами.
  После минут 15 ходьбы спина покрылась потом. Я снял плотную
хлопчатобумажную рубаху и остался в футболке. Наоко закатала рукава тонкой
серой спортивной курточки до самых локтей. Та была выцветшей до безумно
приятного глазу оттенка, точно ее здорово постирали вручную.
  Казалось, что уже довольно давно я видел ее в точно такой же курточке, но
точно я не помнил. Просто показалось. В то время я о ней не так уж много
чего помнил.
  - Как тебе общажная жизнь? Весело вам с тем парнем вдвоем?
  - Не знаю. Еще ведь только месяц прошел. - сказал я. - Но в общем неплохо.
Раз, по крайней мере, ничего такого, чего бы перетерпеть не мог.
  Она остановилась у фонтанчика, отпила глоток, вынула из кармана брюк белый
носовой платок, вытерла губы. Потом нагнулась и сосредоточенно завязала
заново шнурки на ботинках.
  - Как думаешь, я бы тоже там жить смогла?
  - В общаге?
  - Ну.
  - Да как тебе сказать? Это кому как. Заморочки всякие есть, конечно.
Правила всякие дурацкие, придурки разные пальцы перед тобой гнут, сосед по
комнате в пол-седьмого утра зарядку по радио начинает делать. Если
поймешь, что такое везде есть, куда ни пойди, тогда особо не обращаешь на
это внимания. Когда понимаешь, что больше тебе и жить-то негде, то можешь
и так прожить. Ничего такого.
  - Да, наверное, - вздохнула она и на какое-то время словно о чем-то
задумалась. Потом взглянула мне прямо в глаза, точно увидела там что-то
необычное.
  Вглядевшись, я увидел, какие удивительно глубокие и ясные у нее глаза. До
той поры я и не знал, что у нее такие ясные глаза. Хотя если подумать, и
случая такого не было, разглядеть ее глаза как следует. Шли мы вот так
вдвоем тоже в первый раз, и вот так долго говорили о чем-то тоже впервые.
  - Хочешь в общаге пожить?
  - Да нет, - сказала она. - Просто подумала. Подумала, каково это, в общаге
жить. Ну и вот, например...
  Она словно пыталась, покусывая губу, подобрать подходящее слово или
выражение, но так и не нашла. Она вздохнула и уставилась вниз.
  - Не знаю. Ладно, проехали.
  На этом разговор закончился. Она продолжила шагать на восток, я пошел чуть
позади.
  До этого я ее не видел почти год. За год она сильно отощала. Аппетитные
когда-то щечки почти впали, шея стала тонкой. Отощать отощала, но вовсе не
казалась костлявой или нездоровой. Настолько похудевшая, она смотрелась
совершенно естественно и мирно. Как если бы, например, она пряталась в
каком-то тесном углу, и ее тело само по себе от этого истончилось.
  Поэтому она мне увиделась еще красивее, чем казалась до сих пор. Я что-то
хотел ей сказать об этом, но не знал, как это выразить, и в итоге ничего
не сказал.
  Мы пришли сюда без всякой цели. Мы с Наоко случайно встретились на
центральной ветке метро. Она просто вышла одна сходить в кино, я
направлялся в книжный магазин на Канда. Так что нельзя сказать, что были у
нас с ней какие-то дела. Она сказала выходить, и мы вышли из метро.
Совершенно случайно это оказалась станция ‚цуя.
  В принципе нам и поговорить-то наедине особо было не о чем. Зачем Наоко
сказала выходить из метро, я совсем не понимал. Темы для разговора с
самого начала не было.
  Выйдя со станции, она быстро зашагала, даже не говоря, куда. Мне ничего не
оставалось, как пойти следом. Между нами все время было расстояние где-то
около метра. Конечно, стоило только захотеть, и можно было это расстояние
сократить, но какая-то скованность не давала это сделать.
  Я шагал в метре позади Наоко, глядя на ее спину и прямые черные волосы. В
волосах у нее была бол