склицал он.
  - А что, нормально же. Вон фотки какие все классные. Спасибо надо сказать,
какая разница, кто? - утешал я его.
  - Конечно, но все равно неприятно, - говорил он.
  Когда я рассказывал такие истории про Штурмовика, Наоко неизменно
хохотала. Я часто рассказывал ей о нем, так как смеялась она совсем редко,
хотя по правде сказать, делать его героем анекдотов мне особого
удовольствия не доставляло.
  Он был всего лишь черезчур прямолинеен, третий сын из семьи с не очень
большим достатком. У него была маленькая мечта в жизни - рисовать карты.
Кому придет в голову смеяться над этим?
  Тем не менее "анекдоты от Штурмовика" уже вовсю ходили по общежитию, и я
ничего с этим поделать не мог, как бы ни хотел. Да и мне было всегда
приятно видеть Наоко смеющейся. И я продолжал подкидывать зубоскалам
истории про своего соседа.
  Только раз Наоко спросила меня, есть ли у меня подруга. Я рассказал ей о
девушке, с которой расстался. Хорошая, мол, девушка, и спать с ней было
хорошо, и сейчас иногда скучаю по ней, но отчего-то не сошлись
характерами. Такое чувство, что у меня в душе твердый панцирь, и лишь
очень немногие могут его пробить и забраться внутрь, сказал я. Наверное,
сказал я, потому и не получается у меня никого полюбить как следует.
  - Ты никогда никого не любил? - спросила она.
  - Никогда.
  Больше она ничего не спрашивала.
  Закончилась осень, холодный ветер пронизывал улицы, а она иногда
прислонялась к моей руке. Сквозь ее длинное пальто с капюшоном я
чувствовал, как она дышит. Она опиралась своей рукой о мою, клала руку в
карман моего пальто, а когда было совсем холодно, дрожала, ухватившись за
мою руку. Но не боле того. Никакого иного смысла в этих ее действиях не
было.
  Я неизменно шагал, сунув руки в карманы пальто. И я, и она носили туфли на
резиновой подошве, так что шаги наши были почти не слышны. Лишь когда под
ноги попадались опавшие листья огромных платанусов, слышался сухой шелест.
  Слушая эти звуки, я испытывал жалость к Наоко. Не моя рука была ей нужна,
а кого-то другого. Не мое тепло ей было нужно, а кого-то другого. Я не мог
отделаться от непонятной досады на то, что я - это я.
  Чем ближе подступала зима, тем еще сильнее, чем раньше, ощущалось, какие
прозрачные у нее глаза. То была совершенно никуда не ведущая прозрачность.
Порой она без всякой причины пристально смотрела мне в глаза, точно
пытаясь в них что-то найти, и каждый раз я при этом испытывал странное
ощущение чего-то холодного, чего-то невыносимого.
  Думалось, что, наверное, она пытается что-то мне сообщить. Но словами
этого она выразить не может. Вернее даже не может разобраться в этом
внутри себя самой, не то что выразить словами. И поэтому ничего не
говорит. Поэтому часто трогает свою заколку, вытирает губы платком и без
причины смотрит мне в глаза.
  Хотелось при случае обнять Наоко и прижать к себе, но каждый раз я,
поколебавшись, от этой мысли отказывался. Боялся, что вдруг обижу ее этим.
Так вот мы и бродили всегда по улицам Токио, а она продолжала искать слова
в пустоте.
  Ребята в общежитии подшучивали надо мной, когда Наоко звонила мне по
телефону или когда я уходил с утра по воскресеньям. По-другому, наверное,
и быть не могло, но все решили, что у меня появилась любовница. Невозможно
было никому ничего объяснить, да и надобности такой не было, и я просто не
обращал на них внимания.
  Вечером, когда мы расставались, и я возвращался, кто-нибудь подходил ко
мне с пошлыми вопросиками, типа, какие позы мы отрабатывали, как у нее это
дело выглядит, какого цвета нижнее белье, а я каждый раз как-нибудь
отшучивался.
  Так я из восемнадцатилетнего стал девятнадцатилетним. Солнце вставало и
садилось, флаг поднимался и опускался. По воскресеньям - свидание с
подругой умершего приятеля. Чем я сейчас занимаюсь, чем собираюсь
заняться, было совершенно неясно.
  В универе мы читали Клоделя, читали Расина, читали Эйзенштейна, однако
меня такое чтение нисколько не впечатляло.
  В университете у меня друзей не появилось ни одного, и в общежитии я
общался с соседями лишь из формальности. Ребята в общежитии, похоже,
считали, что я собираюсь стать писателем, поскольку я всегда сидел один за
чтением, но сам я писательствовать не собирался. Вообще не думал о том,
кем хочу стать.
  Несколько раз я собирался рассказать об этих своих переживаниях Наоко.
думалось, что она-то сможет мои мысли понять достаточно хорошо. Но
подобрать слова, чтобы все это высказать, не получалось. Странно, думал я.
Это уже прямо как будто от нее заразился болезнью "поиска слов".
  Вечером в субботу я сидел в лобби у входа, ожидая, когда позвонит Наоко.
По вечерам в субботу почти все уходили куда-нибудь повеселиться, и лобби
было не таким людным, как в другое время, и там было тихо-тихо. Я всегда
наблюдал за блестками света, взвешенными в этой тишине, и пытался
разобраться в собственной душе.
  Что же я все-таки ищу? Но ничего похожего на ответ не находилось. Иногда я
протягивал руку к парящим в воздухе блесткам света, но кончики моих
пальцев ничего не ощущали.
  Я много времени уделял чтению, но книг прочитывал немного, просто любил
перечитывать понравившуюся книгу по несколько раз. В то время мне
нравились такие авторы, как Труман Капоте, джон Апдайк, Скотт
Фитцджеральд, Раймонд Шендли, однако ни среди однокашников, ни в общежитии
никого, кто бы читал такие вещи, я не видел. Они читали большей частью
Такахаси Кадзуми, Оэ Кендзабуро, Мисима Юкио или книги современных
французских писателей.
  Естественно, что разговор у меня с ними не клеился, и я оставался читать в
одиночку. Бывало, перечитав книгу несколько раз, я закрывал глаза и
наслаждался ее запахом. Я чувствовал себя счастливым, ощущая запах книги и
положив руку между страниц.
  В восемнадцать лет любимым произведением для меня были "Кентавры" джона
Апдайка, но после нескольких прочтений первоначальный их блеск потихоньку
потерялся, и они постепенно уступили первенство "Великому Гэтсби" Скотта
Фитцджеральда. А "Великий Гэтсби" так и продолжал потом быть моей любимой
книгой.
  В то время в моем окружении лишь один человек прочел "Великого Гэтсби", и
сблизились мы с ним тоже из-за этого. Это был студент кафедры
юриспунденции Токийского университета по фамилии Нагасава, и был он на два
курса старше меня. Жили мы в одном общежитии и знали друг друга,
естественно, только в лицо, но как-то раз, когда я сидел в столовой с
южной стороны, греясь на солнце, он подсел ко мне и спросил, что я читаю.
Я сказал, что читаю "Великого Гэтсби", он спросил, интересно ли. Я
ответил, что перечитываю третий раз, и с каждым разом все интереснее.
  - С тем, кто читает "Великого Гэтсби" по три раза, я дружить не против, -
сказал он, точно разговаривая с самим собой. Так мы и подружились. Был
тогда октябрь.
  Чем ближе я узнавал Нагасаву, тем больше он меня удивлял. За свою жизнь я
встречался, знакомился и сталкивался с великим множеством удивительных
людей, но таких, как он, пока больше не встречал. Он был великий книгочей,
мне за ним было никак не угнаться, и к книгам авторов, со смерти которых
не прошло еще тридцати лет он, как правило, не прикасался. Он говорил, что
таким книгам не доверяет.
  - Я не говорю, что не верю в современную литературу. Просто не хочу терять
время на чтение вещей, не прошедших крещение временем. Жизнь коротка.
  - А какие авторы тебе нравятся?
  - Бальзак, Данте, Джозеф Конрад (Joseph Conrad, 1857-1924), Диккенс, -
бойко перечислял он.
  - Современниками не назовешь.
  - Так потому я их и читаю. Будешь читать то же, что все, станешь и думать
так же, как все. Так только отсталые люди поступают, примитивные.
Нормальный человек так не делает. Понял, Ватанабэ? В этой общаге из
нормальных только ты да я. Остальные - так, шелуха.
  - А ты откуда знаешь? - тупо спросил я.
  - Я знаю. Мне только глянуть - и я вижу сразу, словно на лбу написано. И
приглядываться не надо. К тому же мы ведь оба "Великого Гэтсби" читали.
  Я быстренько посчитал в уме.
  - Так Скот Фитцджеральд умер-то всего 28 лет назад.
  - Два года - это ерунда, - сказал он. - Такому классному писателю, как
Скотт Фитцджеральд, можно и фору дать.
  А в общежитии никто не знал о том, что Нагасава зачитывается классикой, да
если бы и узнали, шума бы не было.
  Что о нем знали, так это что парень он головастый. Без проблем поступил в
Токийский университет, успеваемость демонстрировал безупречную и собирался
сдать экзамены на чиновничий разряд, поступить в Министерство иностранных
дел и стать дипломатом.
  Его отец заведовал крупной больницей в Нагоя, а старший брат закончил
медицинский факультет того же Токийского университета и собирался пойти по
его стопам. Самое что ни на есть благополучное семейство. денег всегда у
него были полные карманы, и внешностью он обладал приятной. Все относились
к нему с почтением, даже комендант общежития с ним одним на повышенных
тонах общаться не смел. Стоило ему кого-то о чем-то попросить, и тот без
лишних слов шел выполнять, что от него требовалось. Отказать ему не мог
никто.
  Мистическая энергия, точно демонстрирующая, какой силой обладает ее
владелец, концентрировалась над его головой подобно ореолу святости у
ангелов, и каждый с одного взгляда готов был благоговенно согласиться :
"Этот парень - особенный."
Поэтому все несказанно удивились, когда Нагасава выбрал себе в друзья
такую неприметную серенькую личность, как я, и по этой причине многие
оказывали мне уважение, даже те, кого я и не знал. Они, может быть, и не
догадывались, но разгадка была проста.
  Нагасаве я симпатизировал потому, что не выказывал к нему ни почтения, ни
покорности, ни восхищения. Я испытывал интерес к необычным, причудливым
особенностям его личности, но ни малейшего интереса ни к его выдающимся
успехам в учебе, ни к его мистическому ореолу, ни к мужественной внешности
у меня не было. Думаю, что Нагасаве было удивительно такое мое отношение.
  Нагасава был человеком, обладающим некоторыми совершенно противоположными
качествами, доведенными до крайности. Он был настолько приятен в общении,
что порой даже на меня производил впечатление, и в то же время был
безобразно склочным и сварливым. Будучи до удивления аристократичен,
одновременно был безнадежно низок и пошл. Мог вести людей за собой и
полный оптимизма шел вперед, но душа его не могла выбраться из какой-то
мрачной грязной трясины.
  Я с самого начала безошибочно разглядел в нем эти его внутренние
противоречия и не мог понять, отчего другие их не видят. Этот парень жил в
своем собственном аду.
  Как правило, впрочем, он вызывал во мне симпатию. Больше всего он
привлекал своей искренностью. Он никогда не лгал и всегда безоговорочно
признавал свои ошибки. Даже не пытался их утаить, как бы невыгодно это ему
ни было. Со мной он всегда был неизменно приветлив, во многом помогал. Без
его помощи, думаю, у меня было бы гораздо больше проблем и неудобств в
общежитии.
  Однако я никогда не раскрывался перед ним до конца, в чем наши с ним
отношения качественно отличались от отношений с Кидзуки. После того, как я
стал свиделем сцены, когда Нагасава пьяный грязно приставал к какой-то
девушке, я твердо решил, что откровенничать с этим парнем не буду никогда.
  О Нагасаве в общежитии ходило несколько легенд. Во-первых, рассказывали,
что он как-то съел двух или трех слизняков, а еще что у него член был
чрезвычайно больших размеров, и он переспал более чем с сотней женщин.
  История про слизняков была истинной. Я спросил его, и он ответил :
  - Да, правда, трех таких здоровенных проглотил.
  - А зачем ты их съел?
  - Ну, сложная была ситуация, - рассказывал он. - Я в это общежитие когда
заселился, между новичками и старшекурсниками кое-какие стычки были. В
сентябре дело было, что ли. Ну, я и пошел к старшекурсникам на разборки от
молодых. Ребята были из "правых", с палками для кендо приперлись, какая уж
там, нафиг, разборка? И я сказал : "Хорошо, если уж мне отвечать, давайте
я сделаю, что вы скажете. Но потом разойдемся по-хорошему." Они мне : "Ну
проглоти слизнячка!" Я им : "Ладно, проглочу." И проглотил. Таких здоровых
где-то откопали, козлы!
  - И каково это?
  - Каково, блин. Да кто не пробовал эту фигню проглотить, тот не поймет,
каково это. Как он в глотку проскальзывает, как в желудок потом
спускается, этого словами не скажешь. Холодный, вкус от него потом во рту
мерзкий остается. Как вспомню, черт, аж передергивает. Из последних сил
держался, чтобы не блевануть. Выблюй его, потом заново глотать бы
пришлось. Так троих и слопал.
  - А потом?
  - Пошел, ясно, в комнату да воды с солью выпил. А что еще делать?
  - Ну да.
  - Но после этого никто на меня пикнуть не мог. Ни старшекурсники, никто.
Кроме меня-то кто еще сможет трех таких слизняков проглотить?
  - Да никто, - согласно кивнул я.
  Насчет величины члена проверить было несложно. Достаточно было сходить
вместе с ним в душ. Инструмент был действительно достойный. Но насчет
сотни любовниц, это было преувеличение. Немного подумав, он сказал, что
где-то семьдесят будет. Сказал, что точно не помнит, но примерно семьдесят
наберется. Я сказал ему, что переспал только с одной, он сказал, что это
легко.
  - Пошли вместе в следующий раз. Не бойся, все элементарно.
  Тогда я ему не поверил, но на практике все оказалось действительно
элементарно. Настолько элементарно, что даже не верилось. Мы заходили с
ним в бар или закусочную на Сибуя или Синдзюку (почти всегда в какие-то
заранее намеченные места), находили девушек, сидящих вдвоем, и
заговаривали с ними (мир был переполнен девушками, гуляющими по двое), а
потом оставалось только выпить, пойти в мотель и заняться сексом.
  Язык у него, конечно, подвешен был отлично. Вроде ничего такого важного он
и не говорил, но стоило ему заговорить, и девушки сразу глупели и
очаровывались, напивались допьяна, увлеченные беседой с ним, и оказывались
с ним в постели.
  К тому же он симпатичный, обходительный, наблюдательный и сообразительный,
и женщины от одного его присутствия испытывают удовольствие. И что мне
самому было удивительно, я тоже, казалось, становился привлекательным от
того, что находился с ним вместе. Когда я говорил что-нибудь с его
подначки, девушки точно так же очаровывались и смеялись, точно как когда
слушали его самого. Весь секрет был в его мистическом влиянии. Каждый раз
я восхищался его дару.
  В сравнении с этим ораторские способности Кидзуки были детскими играми.
Масштаб был совершенно иной. Однако, будучи под впечатлением от талантов
Нагасавы, я тем не менее сильно тосковал по Кидзуки. Заново осознавал я,
каким благородным человеком был Кидзуки. Свои нехитрые таланты он
приберегал специально для нас с Наоко.
  В отличие от него, Нагасава распространял свои подавлящие чары на всех
вокруг, точно играя в какую-то игру. Обычно казалось, что на самом деле он
вовсе не стремится переспать с девушкой, сидящей перед ним. Для него это
была не более чем просто игра.
  Самому мне не очень по душе было спать с девушками, которых я и знать не
знал. Конечно, это было удобным способом удовлетворения половых
потребностей, и вообще приятно было обниматься и соприкасаться с девушками
телами.
  Неприятно было расставание на следующее утро. Открываешь глаза, а рядом
спит, посапывая, незнакомая девчонка, комната пахнет перегаром, кровать,
освещение, шторы - все окрашено в вульгарные цвета дешевого мотеля, голова
в тумане от похмелья. Потом девушка просыпается, начинает собирать по
комнате предметы нижнего белья. Натягивая колготки, произносит : "Слышь,
мы вчера предохранялись? А то у меня критические дни сейчас." Потом перед
зеркалом накрашивается и наклеивает искусственные ресницы, бормоча, как у
нее болит голова и как плохо ложится косметика.
  Я от этого был не в восторге. До утра поэтому оставаться не хотелось, но
убалтывать девчонок, думая, как бы успеть к закрытию дверей общежития к
двенадцати часам, было невозможно (физически это нереально), так что
приходилось отпрашиваться заранее на ночь. Тогда приходилось оставаться
там до утра, а потом возвращаться в общежитие, чувствуя к самому себе
презрение и разочарование. Глаза от солнца болят нещадно, во рту сухо,
голова как чужая.
  Переспав так с девчонками раза три или четыре, я поинтересовался у
Нагасавы, не противно ли ему этим заниматься после семидесяти с лишним раз
подряд.
  - То, что тебе это кажется противным, лишь подтверждает, что ты нормальный
человек, так и должно быть. От того, что с незнакомыми бабами спишь,
ничего ровным счетом не приобретаешь. Устаешь, сам себе противен
становишься. У меня та же ерунда.
  - Чего же ты тогда так стараешься?
  - Трудно объяснить. Читал у Достоевского про казино? Вот то же самое. В
смысле, очень трудно пройти мимо, когда вокруг такие возможности.
Понимаешь, о чем я?
  - Ну, вроде... - неуверенно сказал я.
  - Кончается день. Девчонки выходят на улицу, слоняются там-сям, пьют. Они
ищут чего-то, а я им это "что-то" могу дать. Это же элементарно. Все равно
что воды из-под крана попить. Таких завалить можно в шесть секунд, и сами
они только этого и ждут. Это и есть возможность. Как ты пройдешь мимо,
когда такие возможности под ногами валяются? У тебя есть способности, и
тут есть где их проявить, а ты молча мимо пройдешь?
  - С мной такого не случалось, так что не знаю даже. Не могу представить,
как это на самом деле, - сказал я, усмехнувшись.
  - С какой-то стороны тебе, в принципе, даже повезло, - сказал Нагасава.
  Причиной того, что Нагасава жил в общежитии, хотя семья у него была не
бедная, были его амурные похождения. Его отец четыре года заставлял его
жить в общежитии, опасаясь, что тот обязательно загуляет с женщинами, если
будет жить в Токио один.
  Нагасаву это, впрочем, нисколько не смущало. Он жил так, как ему
нравилось, не обращая особого внимания на общежитские правила. Когда
появлялоь желание, он шел на "охоту" или домой к своей подруге, получив
разрешение переночевать вне общежития. Получить разрешение уйти на ночь
было делом довольно хлопотным, но для него двери всегда были открыты, а
вместе с ним и мне.
  У Нагасавы была довольно милая подруга, с которой он встречался еще с того
времени, когда только поступил в университет. Это была его ровесница по
имени Хацуми, я тоже видел ее пару-тройку раз, и она мне понравилась.
  Она не была ослепительно красива, внешностью обладала непритязательной,
так что можно было вначале удивиться, как это - подруга Нагасавы и
вдруг... Однако стоило с ней пообщаться, и нельзя было ее не полюбить.
Такая это была девушка. Спокойная, рассудительная, с чувством юмора,
понимающая, одевающаяся всегда стильно и со вкусом.
  Она безумно мне нравилась, и я думал, что, будь у меня такая подруга, я не
стал бы спать с кем-то на стороне. Она тоже хорошо ко мне относилась и
усиленно предлагала познакомить меня с подругой из ее клуба, чтобы
встречаться вчетвером, но я не хотел повторять старых ошибок и каждый раз
под благовидным предлогом ускользал. Хацуми училась в женском
университете, известном тем, что в него поступали дочери первостатейных
богачей, и я рассудил, что у меня с такими девицами никакого общения выйти
не может.
  Она была в курсе того, что Нагасава развлекается с другими девушками, но
никогда ни разу не выказала ему неудовольствия поэтому поводу. Она
искренне его любила, но тем не менее ничего ему не навязывала.
  - Она для меня слишком хороша.
  Так говорил сам Нагасава. Так оно и есть, думал я.
  Зимой я устроился подработать в маленьком магазине грампластинок. Платили
не слишком много, но работа была нетяжелая, хорошо было и то, что работать
надо было только три раза в неделю в ночь в свою смену. К тому же еще и
пластинки можно было купить подешевле.
  На Рождество я купил Наоко пластинку Генри Манцини с песней "Dear Heart",
которую та очень любила. Своими руками упаковал и повязал красной
ленточкой. Наоко подарила мне собственноручно связанные шерстяны