я. О чем я ни говорила, ты даже не прислушивался. Ведь так?
  Понимаешь ли ты, что сегодня вел себя со мной очень скверно? Ты ведь даже
не заметил, что я сменила прическу, правда? Я по чуть-чуть отращивала
волосы и только-только смогла сделать себе что-то похожее на женскую
прическу в эти выходные. А ты этого даже не заметил? Вышло так красиво, и
я так хотела тебя удивить при встрече, а ты этого даже не заметил, разве
это не чересчур с твоей стороны?
  Да ты, впрочем, даже не помнишь, наверное, во что я сегодня была одета. А
я ведь тоже женщина. Как бы ты глубоко ни был погружен в свои мысли, но
неужели нельзя было хоть чуть-чуть обратить на меня внимание? Всего два
слова: "Красивая у тебя прическа", и что бы ты потом ни делал, как бы ни
был захвачен своими мыслями, я бы все тебе простила...
  Поэтому я тебе сейчас соврала. Соврала, что надо ехать встречаться с
сестрой. Я сегодня собиралась ехать ночевать к тебе домой, даже ночнушку с
собой взяла. да, представь себе, у меня в сумке лежат ночнушка и зубная
щетка.
  Какая я наивная. А ты ни словом, ни намеком меня к себе не пригласил. Ну и
ладно. Тебе на такую, как я, наплевать, тебе, как я вижу, хочется остаться
одному, так что я позволю тебе быть наедине с собой. Думай обо всем,
сколько влезет.
  Но это не значит, что я за все на тебя обиделась. Просто мне одиноко. Ты
так много хорошего для меня сделал, а я ничего для тебя сделать не могу.
Ты всегда сидишь в своем мире, и сколько ни стучись, лишь взглянешь разок
и тут же как будто опять возвращаешься к себе.
  Ты сейчас возвращаешься с колой. Ты идешь, так сосредоточенно о чем-то
думая, что мне захотелось, чтобы ты обо что-то споткнулся и упал, но ты не
споткнулся.
  Ты сейчас пьешь колу рядом со мной. Я надеялась, что ты, когда вернешься,
скажешь удивленно: "О, так ты прическу сменила, что ли?", но все напрасно.
А сказал бы ты так, я бы могла это письмо порвать и выбросить и сказать:
"Покажи мне твой дом. Я тебе вкусный ужин приготовлю. А потом давай вместе
ляжем спать"... Но ты был бесчувственным, как железная плита. Пока.
  P.S. Увидишь меня в аудитории, больше со мной не заговаривай."
Сойдя на станции Китидзодзи, я попробовал дозвониться до квартиры Мидори,
но трубку никто не брал. Заняться было совсем нечем, и я походил по улицам
и поискал место, где мог бы работать, посещая университет.
  Суббота и воскресенье у меня были целиком свободны, а в понедельник,
вторник, среду и четверг я мог работать с пяти часов, и найти работу,
полностью подходящую под такое мое расписание, было делом непростым. Я
махнул рукой, пошел домой и по пути снова попробовал позвонить Мидори,
когда покупал продукты на ужин. Трубку подняла сестра и сказала, что
Мидори еще не вернулась и неизвестно, когда вернется. Я попрощался и
повесил трубку.
  Поужинав, я попытался написать Мидори письмо, но сколько ни переписывал
заново, ничего не выходило, и я в итоге решил написать письмо Наоко.
  Я написал, что наступила весна и начался новый семестр. Написал, что очень
обидно, что не смог встретиться с Наоко, что хотел встретиться с Наоко и
поговорить с ней каким бы то ни было образом, но я решил стать сильнее,
поскольку другого пути мне выбрать больше не из чего.
  "Это, правда, моя проблема, и тебе это, может быть, и не интересно, но я
теперь ни с кем больше не сплю. Я не хочу терять ощущение того, как твоя
рука остановилась там. Для меня это важнее, чем ты можешь себе
представить. Я всегда вспоминаю об этом."
Я вложил письмо в конверт, приклеил марку и некоторое время сидел за
столом, уставившись на него. Письмо было получилось гораздо короче, чем
обычно, но мне почему-то казалось, что таким образом гораздо лучше
получится передать ей мои мысли. Я налил в стакан виски сантиметра на три,
выпил его в два глотка и лег в постель.
  На другой день я нашел работу на субботу и воскресенье неподалеку от
станции Китидзодзи. Это была работа официанта в небольшом ресторане
итальянской кухни, условия были так себе, но там кормили обедом и
оплачивали проезд. Мне сказали, что когда не выходил на работу человек,
работающий в вечерню смену по понедельникам, средам и четвергам - а они
часто не выходили на работу - я мог работать вместо него, что для меня
было весьма удачно. Менеджер посулил через три месяца повысить зарплату и
сказал, чтобы я начал работать с этой субботы. В сравнении с
мошенником-управляющим из магазина грампластинок на Синдзюку это был
весьма аккуратный и порядочный человек.
  Я позвонил домой к Мидори, трубку опять взяла сестра и усталым голосом
сказала, что Мидори еще не вернулась после того, как ушла вчера, и она
сама хотела бы знать, где она, и спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь
зацепки. Я знал лишь то, что в ее сумке были ночная рубашка и зубная щетка.
  В среду я увидел Мидори на лекции. Она была в свитере цвета полыни и
солнцезащитных очках, которые все время носила летом. Сидела она в самом
заднем ряду и разговаривала с маленькой девушкой в очках, которую я видел
один раз до этого, и они разговаривали вдвоем.
  Я подошел к ним и сказал Мидори, что хотел бы поговорить с ней, когда
лекция закончится. Сперва на меня поглядела девушка в очках, потом Мидори
посмотрела на меня. Прическа ее и правда была намного женственнее в
сравнении с прежней. И выглядела она чуть взрослее.
  - Я после лекции занята, - сказала Мидори, слегка наклоняя голову.
  - Я тебя долго не задержу. Пять минут хватит, - сказал я.
  Мидори сняла очки и сузила глаза. Взгляд ее был нерадостный, и глядела
она, точно пытаясь разглядеть какие-то руины метрах в ста от нее.
  - Я с тобой говорить не хочу, извини.
  Глаза девушки в очках словно говорили: "Она с тобой говорить не хочет,
извини".
  Я сел на крайнее правое место в переднем ряду, прослушал лекцию (обзор
комедий Теннеси Уильямса и его место в литературе США), а когда лекция
закончилась, медленно сосчитал до трех и обернулся. Мидори уже видно не
было.
  Провести апрель в одиночку было очень тоскливо. В апреле все вокруг
казались счастливыми. Сбросив пальто, люди собирались где-нибудь на солнце
и разговаривали, играли в мяч и любили друг друга.
  А я был совсем один. И Наоко, и Мидори, и Нагасава - все удалились от
меня. Сейчас мне некому было даже сказать "Привет". Я тосковал даже по
Штурмовику.
  Я провел апрель в одиночестве, не в силах избавиться от этой тяжкой
грусти. Я еще несколько раз пытался заговорить с Мидори, но ответ всегда
был один и тот же. Она говорила, что говорить со мной не хочет, и слушая
ее было понятно, что говорит она правду. В основном она ходила с той
девушкой в очках, а в противном случае была с высоким коротко стриженным
студентом. Ноги у студента были на редкость длинные, и он всегда ходил в
белых баскетбольных кроссовках.
  Прошел апрель, пришел май, но май был еще суровее апреля. С наступлением
мая я почувствовал, как моя душа начала затрепетала и начала дрожать
посреди все набиравшей силу весны. Это трепетание приходило в основном на
закате дня. В нежных сумерках, овеянных тонким ароматом магнолии, моя душа
ни с того, ни с сего разбухала, трепетала, дрожала и наполнялась болью. В
такие моменты я неподвижно закрывал глаза и сжимал зубы. Я ждал, когда это
пройдет. Спустя долгое время оно медленно проходило, оставляя после себя
тупую боль.
  В такие моменты я писал письма Наоко. В письмах ей я не писал ни о чем,
кроме веселых, приятных и прекрасных вещей.
  Запах травы, приятный весенний ветерок, свет луны, кино, которе посмотрел
недавно, песни, которые я люблю, книги, которые произвели на меня
впечатление - лишь о таких вещах я писал ей. Мне самому становилось легче,
когда я перечитывал такие письма. Даже думалось, надо же, в каком
замечательном мире я живу. Я написал несколько таких писем. Но ни от
Наоко, ни от Рэйко писем не приходило.
  В ресторане, где я работал, я познакомился со своим ровесником по фамилии
Ито, который тоже учился и подрабатывал там, и иногда разговаривал с ним.
Он учился в институте искусств на факультете масляной живописи и был
скромным и неразговорчивым пареньком, и времени до того, как мы с ним
начали говорить, прошло весьма много, но за какой-то период мы подружились
настолько, что после работы стали ходить в заведение поблизости и пить там
пиво и разговаривать о том, о сем.
  Он был стройным и симпатичным парнем и стригся весьма коротко и выглядел
весьма опрятно для студента института искусств. Говорил он немного, но
понятия и суждения имел вполне нормальные. Ему нравились французские
романы, и он любил читать Жоржа Батая и Бориса Виана (Georges Bataille,
Boris Vian), а из музыки слушал произведения Моцарта и Мориса Равеля
(Ravel, Joseph-Maurice). И он искал кого-нибудь вроде меня, с кем можно
было бы о таких вещах поговорить.
  Как-то раз он пригласил меня к себе домой. Жил он в одноэтажном
многоквартирном доме странной планировки за парком Инокасира, и его
комната была набита принадлежностями для рисования и холстами. Я сказал,
что хотел бы взглянуть на его картины, но он сказал, что уровня своего
пока стесняется, и не показал.
  Мы пили "Chivas Reagal", который он принес тайком от отца, жарили на
плитке рыбу и слушали концерт Моцарта в исполнении Роберта Касадесю
(Robert Casadesus).
  Он был родом из Нагасаки, и на родине у него была девушка. Каждый раз,
возвращаясь в Нагасаки, он спал с ней, но в последнее время что-то не
заладилось.
  - Женщины, они ведь сами не замечают, как начинают понимать, - говорил он.
- Исполнится ей двадцать лет или двадцать один, и она вдруг начинает о
всяких вещах конкретно задумываться. Очень реалистично начинает мыслить. И
тогда то, что до этого ей казалось таким милым, видится теперь одной
бессмыслицей. Вот моя, как мы встречаемся, меня спрашивает, уже после
секса, правда, что я собираюсь делать, когда универ закончу.
  - А что думаешь делать? - спросил я.
  Он покачал головой.
  - Что делать, что делать, да нету для рисовальщика никакого занятия. Если
об этом задумываться, так никто бы рисовальщиком не становился. Не так,
что ли? Закончишь ты этот институт искусств и даже на хлеб себе не
заработаешь. Говорю ей это, а она мне, возвращайся, говорит, в Нагасаки и
рисование преподавай. Она же английский преподавать собирается, кстати.
  - Не особо ты ее уже любишь, я смотрю.
  - Похоже на то, - согласился Ито. - Да и не хочу я никаким учителем
рисования становиться. Не хочу до конца жизни непослушных школьников
учить, которые только и могут, что галдеть, как обезьяны.
  - Ну это ладно, а с ней тогда не лучше было бы расстаться? Для вас же
самих, - сказал я.
  - Я тоже так думаю. Но сказать не могу, жалко мне ее. Она-то за меня замуж
думает выйти, а я ей не могу сказать, давай расстанемся, ты мне не особо
нравишься уже.
  Мы пили неразбавленный "Chivas Reagal", даже не кладя в него лед, а когда
рыба, которой мы закусывали, кончилась, нарезали огурцы и зелень длинными
кусками и стали есть их, макая в соевую пасту. С хрустом жуя огурец, я
вдруг вспомнил умершего отца Мидори. потом пришла мысль о том, какой
бесцветной стала моя жизнь без Мидори, и я почувствовал себя безумно
одиноко. Я и сам не заметил, когда она успела занять столько места в моей
душе.
  - А у тебя девушка есть? - спросил Ито.
  Я ответил, глубоко вздохнув, что есть. Я сказал, что сейчас мы в силу
обстоятельств мы друг от друга очень далеко.
  - Но чувство у вас обоюдное?
  - Хотелось бы верить. А иначе пути к спасению нет, - сказал я, словно в
шутку.
  Он тихим голосом распространялся о величии Моцарта. О величии Моцарта он
знал так же хорошо, как деревенские жители знают горные тропы. Он сказал,
что Моцарта постоянно слушал с трех лет, так как отец его очень любил.
  Я не так глубоко разбирался в классической музыке, но слушал концерт
Моцарта в оба уха под его меткие и доходчивые комментарии типа "О, вот
сейчас..." или "А вот это место как тебе?.." Давно я не чувствовал себя
так умиротворенно.
  Глядя на молодой месяц, висящий над рощей в парке Инокасира, мы допили
последние капли "Chivas Reagal". Вкус у виски был отменный.
  Он предложил мне переночевать у него, но я отказался, сославшись на дела,
и покинул его квартиру до девяти часов, поблагодарив за выпивку. На пути
домой я зашел в телефонную будку и позвонил Мидори. Трубку в кои-то веки
подняла сама Мидори.
  - Извини, но я сейчас с тобой говорить не хочу, - сказала она.
  - Я знаю. Слышал не один раз. Но я с тобой отношения вот так рвать не
хочу. Ты один из моих друзей, которых у меня совсем немного, и мне правда
очень тяжело оттого, что я не могу с тобой встречаться. Когда мы с тобой
сможем поговорить? Хоть это скажи.
  - Я скажу, когда можно будет.
  - Как дела?
  - Так себе, - сказала она. И положила трубку.
  В середине мая пришло письмо от Рэйко.
  "Спасибо тебе за письма, которые ты постоянно шлешь. Наоко очень радуется,
когда их читает. Я тоже выпрашиваю их у нее и читаю. Ты же не против?
  Извини, что долго не могла тебе написать. Откровенно говоря, я сама тоже
подустала, да и вестей хороших особо не было. У Наоко ситуация не слишком
хорошая. Недавно из Кобе приезжала мама Наоко, и мы вчетвером с врачом
обменялись мнениями. В итоге мы пришли к выводу, что Наоко следует
какое-то время получать целенаправленное лечение в специализированной
клинике, а смотря по его результатам снова вернуться сюда.
  Наоко по возможности хотела бы попробовать поправиться, находясь здесь, и
мне тоже грустно расставаться с ней, да и переживаю я за нее, но
откровенно говоря, контролировать ее здесь становится все труднее. Хоть
обычно с ней ничего такого и не происходит, но нет-нет да и случаются
сильные эмоциональные срывы, и тогда с нее глаз нельзя спускать.
Неизвестно, что может произойти. Слуховые галлюцинации усиливаются, и
Наоко от всего закрывается и уходит внутрь себя самой.
  Поэтому я тоже считаю, что на какое-то время Наоко следует отправиться в
надлежащее учреждение и получать лечение там. Обидно, но ничего не
поделаешь.
  Как я уже говорила тебе до этого, самое лучшее - это запастись терпением и
ждать. Не терять надежды и распутывать запутавшиеся нити одну за другой.
Как бы безнадежна ни была ситуация, конец у нити всегда где-то есть.
Ничего не остается, как ждать, подобно тому, как, попав в темноту, ждешь,
пока глаза к ней привыкнут.
  К тому времени, как это письмо доберется до тебя, Наоко тоже уже
переберется в ту больницу. Извини, что вести до тебя доходят каждый раз
задним числом, но столько всего подряд произошло, что решение было принято
чересчур внезапно.
  Новая больница несомненно хорошая. Есть там и хорошие врачи. Я написала
тебе на обороте адрес, так что письма шли туда. До меня вести о Наоко тоже
будут доходить, так что в случае чего я тебе сообщу. Тебе ведь тоже будет
приятно, если я смогу сообщить тебе что-то радостное.
  Тебе, наверное, тоже тяжело, но ты не унывай. Хоть Наоко здесь и не будет,
но ты пиши мне тоже, пусть даже совсем редко. Ну, пока."
В ту весну я написал много писем. Раз в неделю я писал письма Наоко, и
несколько раз писал Рэйко и Мидори.
  Я писал в аудитории, писал за письменным столом дома, усадив на колени
Чайку, писал за столиком в ресторане итальянской кухни в перерывах между
работой. Казалось, что одним написанием писем я поддерживаю свое
существование, едва-едва не рассыпаясь на кусочки.
  В письмах Мидори я писал, что апрель и май прошли для меня в ужасных
мучениях и тоске из-за того, что я не мог общаться с ней.
  "Впервые пережил я такую мучительную и тоскливую весну, и лучше бы в таком
случае трижды был февраль. Нет никакого толку теперь об этом заново
говорить, но новая прическа тебе очень идет. Ужасно симпатично. Я сейчас
работаю в ресторане итальянской кухни и учусь у повара готовить вкусное
спагетти. Когда-нибудь я хотел бы приготовить его для тебя."
Каждый день я ходил в кино, два или три раза работал в итальянском
ресторане, разговаривал с Ито о книгах или музыке, брал у него почитать
книги Бориса Виана, писал письма, играл с Чайкой, ухаживал за садом,
мастурбировал, вспоминая Наоко, и пересмотрел множество кинофильмов.
  Мидори заговорила со мной в середине июня. Целых два месяца мы с Мидори
прожили, не перемолвившись ни словечком.
  Когда закончилась лекция, она села рядом со мной и какое-то время сидела
молча, подперев подбородок рукой.
  За окном шел дождь. Это был характерный для сезона дождей вертикально
льющий дождь без ветра, и был это сильный ливень, под которым намокало все
без исключения. Когда все другие студенты уже ушли из аудитории, Мидори
все продолжала молча сидеть в той же позе. Потом она достала из кармана
джинсовой куртки сигарету "Мальборо", взяла ее в рот и протянула мне
спички.
  Я чиркнул спичкой и поджег сигарету. Мидори округлила губы и медленно
выпустила сигаретный дым мне в лицо.
  - Ничего у меня прическа?
  - Ужасно здорово.
  - Насколько здорово? - опять спросила Мидори.
  - Настолько здорово, что деревья во всех лесах в мире повалятся, - сказал
я.
  - Честно так думаешь?
  - Честно так думаю.
  Некоторое время она смотрела на меня, потом наконец протянула мне руку. Я
пожал ее руку. Похоже было, что она от этого почувствовала даже большее
облегчение, чем я. Она стряхнула пепел сигареты на пол и поднялась.
  - Пошли пообедаем. Проголодалась я, - сказала Мидори.
  - Куда пойдем?
  - В ресторан универмага "Такасимая" на Нихонбаси.
  - А зачем именно туда ехать?
  - Мне туда хочется иногда.
  И мы сели на метро и поехали на Нихонбаси. С утра без перерыва лил дождь,
и лишь редкие фигуры людей виднелись внутри универмага. Лишь запах дождя
витал внутри, и работники магазина сидели без дела со скучными лицами.
  Мы пошли в столовую под землей, подробно изучили образцы блюд в витрине и
оба решили съесть по обеденному набору в коробках. Время было обеденное,
но в столовой было не слишком людно.
  - Давненько я в ресторане при универмаге не обедал, - сказал я, отпивая
чай из белого гладкого стакана, каких больше нигде, кроме универмага, не
увидишь.
  - А мне нравится. Вот такое все, - сказала Мидори. - Такое чувство
становится, будто что-то особенное делаешь. Наверное из-за детских
воспоминаний. Меня ведь по универмагам никто никогда не водил.
  - А я вроде бы часто ходил. Мама у меня любила по универмагам ходить.
  - Повезло.
  - Да какое там везение. Я по магазинам ходить не любил.
  - Да я не к тому, я в смысле что повезло, что родители тебя любили.
  - Так единственный ребенок же, - сказал я.
  - А я все думала, вот стану взрослой, пойду одна в ресторан при универмаге
и всяких вкусностей наемся, сколько захочу. Когда маленькая была, -
сказала Мидори. - Да только ерунда это все. Ничего веселого в этом нет,
чтобы одному в таком месте нажраться. И ничего супервкусного тут нет,
места много, народу толпа, чувствуешь себя, как дура, дышать нечем. Но
иногда хочется сюда прийти.
  - Мне эти два месяца тоскливо было, - сказал я.
  - Об этом я и в письме прочла, - сказала она невыразительным голосом. -
Давай пообедаем сначала. Я сейчас ни о чем больше думать не могу.
  Мы съели дочиста обеденные наборы в крашенных деревянных посудинах
полукруглой формы, выпили бульон и попили чай. Мидори закурила. Докурив
сигарету, она встала, не говоря ни слова, и взяла в руки зонт. Я тоже
поднялся следом за ней и взял зонт.
  - А теперь куда пойдем? - спросил я.
  - Раз пришли в универмаг и пообедали, теперь на крышу, естественно, -
сказала Мидори.
  На крыше под дождем никого не было. В лавке товаров для домашних животных
продавца не было, остальные лавки тоже были закрыты.
  С зонтами в руках мы прогулялись среди вымокших насквозь карусельных
лошадок, деревянных скамеек и просто между лавками. Для меня было
шокирующей новостью, что в центре Токио может быть настолько брошенное
всеми место без единой души. Мидори сказала, что хочет посмотреть в
подзорную трубу. Я бросил монету и подержал зонтик, пока она смотрела.
  В углу на крыше была к