астоящему прочитать,
сначало нужно необходимую для его понимания систему знаний освоить.
Конечно, в целом я марксизм в общих чертах, мне кажется, понимаю.
  - Как ты думаешь, может первокурсник, который до этого таких книг в руки
не брал, прочитать "Капитал" и с ходу его понять?
  - Да вряд ли, наверное, - сказал я.
  - Я в универ как только поступила, первым делом в фолк-клуб записалась.
Петь хотела. Но это оказалось логовище каких-то идиотов. Сейчас как
вспомню, так мурашки по коже бегут. Прихожу туда, а они мне говорят сперва
Маркса почитать. С такой-то страницы по такую-то прочитать велели. Лекцию
мне прочитали о том, что фолк в основе своей должен быть связан с
обществом. Ну делать нечего, стала усердно Маркса читать, как домой
пришла. Но понять не могла ни слова. Почище сослагательного наклонения.
Кое-как страницы три одолела и бросила. На следующей неделе пошла на
собрание и сказала, что почитала, но ничего не смогла понять. Так они меня
после этого вообще за дуру считать стали. Понимание вопроса, типа,
отсутствует, общественное сознание утеряно. И они ведь не шутили. А я же
просто сказала, что книгу не смогла понять. Как-то это чересчур, ты не
считаешь?
  - Угу, - ответил я.
  - А эти дискуссии какая нудятина! Все делают вид, типа они все на свете
знают, и говорят трудными словами. Я не могла ничего понять и каждый раз
переспрашивала. "Что значит империалистическая эксплуатация? Как это
связано с восточно-индийскими компаниями?" или "Разгром
производственно-образовательной коалиции, это значит, что и после того,
как закончишь университет, в компанию на работу устраиваться нельзя?" Но
никто не объяснял. Вместо этого делают возмущенные лица и меня же ругают.
Ты веришь?
  - Верю.
  - "Как можно этого не понимать? С какими вообще мыслями ты живешь,
Мидори?" Больше их ни на что не хватало. Конечно, я не такая уж умная. И я
простой человек. Но ведь мир стоит на простых людях, и эксплуатируют тоже
именно простых людей. Какую революцию, какую перестройку общества ты
будешь делать, если ты сыплешь словами, которых простые люди не понимают?
Я тоже хочу сделать, чтобы мир стал лучше. Я считаю, что если кого-то
правда эксплуатируют, надо сделать, чтобы не могли эксплуатировать. Потому
ведь я и переспрашиваю, правильно?
  - Ну.
  - Вот тогда я и подумала. Все они, подумала, идиоты и вруны. Орут
красивенькие словечки в тему и выделываются, а сами только и думают, как
бы новеньким первокурсницам пыль в глаза пустить да под юбку залезть. А на
четвертом курсе они волосы коротко постригут, быстренько на работу
куда-нибудь в "Мицубиси" или TBS, IBM, банк "Фудзи" устроятся,
смазливенькую женушку, которая никаких Марксов никогда и в руки не брала,
за себя возьмут, ребеночка родят и красивеньким именем его назовут. Какой
там еще разгром производственно-образовательной коалиции? Смешно, аж слезы
наворачиваются.
  И первокурсники другие тоже просто смех. Никто ничего не понимает, а сами
выделываются, типа все знают. А мне говорят потом : "Вот ты дура, ну не
понимаешь ни фига, так ты говори "да, да, правильно", и все!" А было дело,
Ватанабэ, мне вообще так тошно стало, можно я тебе про это уже тоже
расскажу?
  - Давай.
  - Мы как-то раз на вечернее политсобрание должны были пойти, и всем
девушкам сказали сделать по двадцать о-нигири (рисовые колобки), чтобы все
поели. Серьезно. Это уже полная половая дискриминация была. Но я
промолчала, подумала, что возмущаться все время тоже неправильно, и
принесла двадцать о-нигири. Положила в рис маринованые сливы и в морскую
капусту сушеную завернула. Знаешь, что они потом сказали? Что Мидори в рис
кроме маринованых слив ничего не положила и ничего к нему не принесла. Что
другие студентки, типа, в рис кету или икру минтаевую клали и омлет к рису
принесли. Я обалдела просто. Как так, орут чего-то там про революцию, а
сами из-за каких-то о-нигири возмущаются, а я ведь в каждый маринованые
сливы положила и в морскую капусту завернула, это ведь уже какой шик! Про
детей в Индии вспомнили бы!
  Я рассмеялся.
  - Ну и что с этим клубом стало?
  - В июне бросила. Разозлилась, аж тошно было. И вообще кто в этом универе
учится, это почти одни идиоты. Все только и дрожат, как бы кто-то не
узнал, что они чего-то не понимают. Поэтому все читают одни и те же книги,
говорят об одном и том же, слушают джона Колтрейна (John Coltrane) или
смотрят фильмы Пазолини (Pier Paolo Pasolini) и делают вид, что от этого
тащатся. Это, что ли, и есть революция?
  - Ну как, я революцию своими глазами не видел, ничего сказать не могу.
  - Если это революция, не надо мне никаких революций. Меня же тогда точно
расстреляют за то, что я в горсть риса кроме маринованой сливы ничего не
положила. И тебя точно расстреляют. За то что правильно понимаешь
сослагательные наклонения.
  - И такое может быть, - сказал я.
  - Я знаю, Ватанабэ. Я ведь простой человек. Будет революция или не будет,
простым людям ничего не остается, кроме как продолжать существовать в
какой-нибудь дыре. Что такое революция? Самое большое, названия учреждений
поменяются. Но они этого вообще не понимают. Те, кто говорит эту ерунду.
Ты видел когда-нибудь работника налоговой службы?
  - Нет.
  - Я видела несколько раз. Они в дом заходят без приглашения и ведут себя
по-хамски. "Что у вас в расходной книге творится? Да вы тут не понять чем
занимаетесь, а не торгуете. Это что, расходы? Квитанции показывай,
квитанции!" Мы в угол забъемся и сидим тихонько, а как обед наступает, мы
им суси подаем по особому заказу. Но папа мой никогда с налогами не
жульничал и все платил, честное слово. Мой папа такой человек. Воспитание
у него старое. А эти из налоговой все время наезжают. Доходы у нас,
говорят, маленькие что-то. Серьезно. Продажи плохие, вот и доходы
маленькие, что тут непонятного? Я такую ерунду как слышу, так злюсь, что
хочется заорать на них, чтобы шли и так наезжали на кого-нибудь побогаче.
Если будет революция, эти люди из налоговой себя по-другому станут вести,
как ты думаешь?
  - Весьма сомнительно.
  - Тогда я в революции не верю. Я только в любовь верю.
  - Peace, - сказал я.
  - Peace, - сказала она.
  - А мы сейчас куда идем? - спросил я.
  - В больницу. Папа в больницу лег, сегодня мне с ним сидеть надо. Моя
очередь.
  - Папа? - пораженно сказал я. - Твой папа разве в Уругвай не улетел?
  - Да это я сочинила, - сказала Мидори с невинным лицом. - Он давно уже
говорил, что поедет в Уругвай, но он не может никуда ехать. Он даже за
пределы Токио выехать так просто не может.
  - А состояние как?
  - Сказать прямо, дело времени.
  Какое-то время мы шли молча.
  - Этой болезнью мама болела, так что я все знаю. Опухоль мозга. Ты веришь?
Каких-то два года назад от этой болезни мама умерла, а теперь и у папы
опухоль мозга.
  Внутри университетской больницы , видно, из-за того, что было воскресенье,
толпились лишь посетители, пришедшие навестить больных, да пациенты с
легкими диагнозами. А еще там витал особый больничный запах.
  Запахи, издаваемые дезинфекционными средствами и цветами для больных,
мочой, одеялами, смешивались и целиком окутывали больницу, а посреди всего
этого носилась, стуча каблуками туфель, медсестра.
  Отец Мидори лежал в двухместной палате на койке со стороны двери. Облик
его, лежащего там, напоминал маленькое животное, получившее глубокую рану.
  Он безвольно лежал на боку, вытянув левую руку с воткнутой в нее иглой, по
которой поступал раствор Рингера, и не шевелился. Это был худой мужчина
мелкого телосложения, и впечатление создавалось такое, будто впредь он
будет еще больше худеть и становиться еще меньше.
  На голове была белая повязка, бледная рука была в следах от уколов.
Наполовину прикрыв глаза, он смотрел куда-то в одну точку в пространстве,
а когда Мидори и я вошли, он посмотрел на нас, и глаза его были
воспаленные и красные. Посмотрев на нас секунд десять, он опять перевел
свой изможденный взгляд куда-то в пространство.
  Глядя на эти глаза, можно было понять, что этот человек вот-вот умрет.
Никакой жизненной энергии в его теле почти не было заметно. Все, что в нем
было, это лишь слабый неясный след былой жизни. Такое же впечатление мог
произвести старый обветшавший дом, дожидавшийся, когда всю мебель вывезут,
и его снесут.
  Вокруг его иссохшихся губ тем не менее пробивалась, точно молодая трава,
щетина. Надо же, человек настолько утерял жизненную энергию, а усы все
растут, подумал я.
  - Здравствуйте, - поздоровалась Наоко с тучным мужчиной средних лет,
лежавшим на койке у окна. Тот лишь улыбнулся, точно не мог как следует
говорить.
  Он пару раз кашлянул, выпил воды, стоящей у изголовья, кое-как повернулся
на бок и перевел взгляд за окно. За окном виднелись столбы и линии
электропередачи. Больше ничего видно не было. На небе не было ни облачка.
  - Как себя чувствуете, папа? - сказала Наоко, наклонившись к уху отца.
  Говорила она так, будто проверяла работу микрофона.
  - Как вы сегодня?
  Отец, еле шевеля губами, сказал : "Плохо". Казалось, что он не столько
говорит, сколько пытается извлечь звуки из сухого воздуха во рту.
"Голова", сказал он.
  - Голова болит? - спросила Наоко.
  - Да, - сказал отец.
  Похоже было, что сказать больше одного слова за раз у него не получалось.
  - Ну что поделаешь? Сразу после операции, вот и болит. Тяжело, конечно, но
потерпи, - сказала Мидори. - А это мой друг Ватанабэ.
  - Здравствуйте, - сказал я. Ее отец слегка приоткрыл рот и тут же опять
закрыл.
  - Садись, - сказала Мидори, указывая на обтянутый винилом круглый стул,
стоящий около койки.
  Я повиновался и сел. Она набрала из чайника воды, напоила отца и спросила,
не хочет ли он фруктов или фруктового желе. Отец сказал, что не хочет.
Мидори сказала, что хоть немножко надо поесть, он ответил, что поел.
  У изголовья койки имелась подставка в виде маленького столика, на которой
стояли чайник со стаканом, поднос, маленькие часы и другие предметы быта.
  Из мешка под подставкой Мидори вынула чистую пижаму и нижнее белье,
сложила их и убрала в тумбочку у двери. На дне мешка были продукты для
больного. Там были два грейпфрута, фруктовое желе и три огурца.
  - Огурцы? - недоуменно сказала Мидори. - А огурцы-то зачем? И о чем сестра
только думает? Не представляю. Я же ей по телефону объясняла: купи то,
купи это. Не просила я ее никаких огурцов покупать.
  - Может ты просила киви, а она не расслышала? - подсказал я. (по-японски
"огурец" звучит как "кюри")
Мидори щелкнула пальцами.
  - Точно, я киви просила! Но все равно, логически если подумать, неужели
непонятно? С какой стати больной человек будет сырые огурцы есть? Будешь
огурец, папа?
  - Не хочу, - сказал отец.
  Мидори села у изголовья и стала рассказывать отцу о всякой всячине. Что
телевизор не показывает, и они вызвали мастера, что женщина из Такайдо
через пару дней обещала прийти его проведать, что Миява из аптеки
перевернулся на велосипеде. Отец слушал ее рассказы и только поддакивал.
  - Ты правда ничего есть не хочешь, папа?
  - Не хочу, - ответил отец.
  - Ватанабэ, грейпфрут будешь?
  - Не-а, - ответил я.
  Немного погодя Мидори отвела меня в комнату отдыха, села на диван и
закурила. В комнате отдыха курили еще трое пациентов, смотрящих какую-то
политическую дискуссию по телевизору.
  - Вон тот мужик с костылем так мои ноги разглядывает! Вон тот, в очках, в
голубой пижаме, - довольно сказала она.
  - А что еще делать? Когда в такой юбке, каждый глядеть будет.
  - Ну и ладно. Все равно тут всем скучно, полезно иногда и ноги у молодой
девушки поразглядывать. Может они поправляться быстрее будут от
возбуждения?
  - Да хорошо если наоборот не получится, - сказал я.
  Она какое-то время смотрела на поднимающийся прямо вверх дым сигареты.
  - Папа мой, - сказала Мидори, - он человек неплохой. Иногда загибает
что-то такое, что аж злость берет, но в основе он, по крайней мере,
человек честный, и маму любил искренне. И жил он по-своему правильно.
Пусть и характер у него где-то слабый, и торговать он толком не умеет и
сильно подняться не смог, но он был в сто раз лучше тех типов, что вокруг
шныряют, всех обманывают и только под себя гребут. У меня тоже характер
такой, что я уступать не люблю, так что мы с папой вечно ругались, но
человек он неплохой.
  Мидори взяла мою руку так, точно подобрала что-то с земли, и положила себе
на колени. Половина моей ладони легла на ее юбку, остальная половина на ее
бедро. Она какое-то время смотрела мне в лицо.
  - Ватанабэ, неудобно, конечно, больница все-таки, но ты бы не мог еще со
мной побыть?
  - До пяти побуду без проблем, - сказал я. - Мне с тобой хорошо, да и
заняться больше нечем.
  - А ты по воскресеньям что в основном делаешь?
  - Стираю. Глажу.
  - Ватанабэ, ты мне про ту девушку не хочешь, наверное, рассказывать? Про
твоя девушку?
  - Ну да. Не хочу. Сложно очень, да и не получится, наверное, объяснить
нормально.
  - Ладно, можешь не объяснять, - сказала она. - А можно я тебе расскажу,
как я ее себе представляю?
  - Давай. Интересно, как же это ты ее преставляешь. Я весь внимание.
  - Я думаю, что женщина, с которой ты встречаешься, замужем.
  - Во как?
  - Красивая женщина лет тридцати двух или трех из богатого дома. Меховые
шубы, туфли от Чарльза Джордана (Charles Jourdan), шелковое нижнее белье и
сексуально озабоченная. И делает страшные мерзости. В будни среди дня
отдается безудержному сексу вдвоем с тобой. Но по воскресеньям муж дома,
поэтому она с тобой видеться не может. Ну как, ошиблась я?
  - Здорово ты нафантазировала! - сказал я.
  - Она тебя, разумеется, заставляет связывать ей руки и завязывать глаза, а
потом целовать все ее тело, каждый уголок. Потом заставляет тебя совать ей
туда разные предметы или делать какие-нибудь акробатические штуки и все
это снимает на "Полароид".
  - А это мысль!
  - Она ужасно озабоченная в сексе, поэтому пробует все, что только можно.
Каждый день она только и делает, что изобретает что-то еще. Свободного
времени у нее полно. Ага, думает она, а вот это мы попробуем в этот раз,
когда придет Ватанабэ! А когда вы оказываетесь в постели, то занимаетесь
этим до изнеможения раза три, меняя позы. И она тебе говорит: "Ну как,
правда, у меня восхитительное тело? Тебя уже никогда не удовлетворят
молоденькие девчонки. Разве могут молодые девчонки делать это как следует?
Ну как? Ты чувствуешь экстаз? Но пока не кончай!"
  - Да ты никак порнухи смотришь слишком много, - сказал я, смеясь.
  - Наверное, - сказала она. - Но я порнуху обожаю! Пошли вместе в следующий
раз?
  - Пошли, как у тебя время будет, так и пойдем.
  - Правда? Вот увидишь, такой класс! Давай что-нибудь садомазохистское
посмотрим. Когда плетью бьют или женщин мочиться при людях заставляют. Я
такие вещи обожаю!
  - Давай.
  - Знаешь, Ватанабэ, что мне в порно-кинотеатре больше всего нравится?
  - Не знаю.
  - Когда секс показывают, люди вокруг, знаешь, слюну сглатывают вот так,
да? - сказала она. - Вот мне этот звук, как они слюнки глотают, нравится
до безумия. Так прикольно!
  Когда мы вернулись в палату, Мидори опять стала рассказывать отцу обо всем
подряд, а отец или поддакивал ей, или просто молчал, закрыв рот.
  Около одиннадцати часов пришла жена мужчины, лежавшего у окна, переодела
на муже пижаму и почистила ему фрукты. Это была своенравного вида женщина
с вытянутым лицом, и они вдвоем с Мидори стали болтать о жизни.
  Пришла медсестра, поменяла емкость с раствором Рингера на новую и,
поболтав немного с Мидори и женщиной, вскоре ушла. Я в это время от нечего
делать то рассматривал палату, то глазел на электропровода за окном.
Воробьи иногда прилетали и садились на провода. Мидори то вытирала отцу
пот или помогала сплюнуть мокроту, о чем-то ему рассказывая, то болтала
женщиной или медсестрой, то говорила о чем-то со мной, проверяя раствор
Рингера.
  В пол-двенадцатого был врачебный обход, и мы с Мидори вышли и подождали в
коридоре. Когда врач вышел, Мидори спросила :
  - Доктор, как он?
  - После операции времени прошло немного, обезболивание мы сделали, -
сказал врач, - так что результат операции можно будет узнать только дня
через два или три. Если результаты будут нормальные, то хорошо, если нет,
будем думать.
  - Больше операций ведь не надо делать?
  - Поживем - увидим, - сказал врач. - Что это ты в такой короткой юбке
сегодня?
  - Вам нравится?
  - А по лестнице как подниматься? - спросил врач.
  - Ну так и подниматься. Пусть все вс„ видят, - сказала Мидори, и медсестра
за ее спиной улыбнулась.
  - Тебя бы в больницу не мешало положить ненадолго да голову вскрыть и
проверить хорошенько, - неодобрительно сказал врач. - А в нашей больнице
пользуйся лифтом, пожалуйста. Нам тут лишние пациенты не нужны. И так
последнее время работы хватает.
  Когда закончился обход, как раз начался обед. Медсестра привезла на
тележке еду и разнесла ее по палатам.
  Отцу Мидори на обед принесли картофельный бульон, фрукты, нежную тушеную
рыбу без костей, овощную икру. Мидори уложила отца на спину, покрутив
ручку внизу, приподняла кровать и напоила отца с ложки бульоном. Отец съел
пять или шесть ложек и, отворачиваясь, сказал:
  - Хватит.
  - Надо еще поесть, папа, - сказала Мидори.
  - Потом, - сказал отец.
  - Если не будешь есть как следует, сил не прибавится, - сказала Мидори. -
В туалет еще не хочешь?
  - Нет, - ответил отец.
  - Ватанабэ, пошли есть? - сказала она.
  - Ладно, - сказал я, хотя откровенно говоря, есть мне не хотелось.
  Столовая была наполнена врачами, медсестрами и посетителями. Посреди
просторного подземного помещения без единого окна рядами стояли стулья и
столы, и все за ними ели, и каждый говорил о чем-то своем - должно быть, о
болезнях - и звуки разговоров раздавались точно как в подземном переходе.
Порой эти звуки как бы подавлялись вызовами врачей или медсестер,
передаваемыми по репродуктору.
  Пока я занимал места, Мидори набрала и принесла на алюминиевом подносе две
порции обеда. Обед, в который входили пирожки со сливками, картофельный
салат, солянка из капусты, рис, соевый бульон, был разложен по такой же
белой пластиковой посуде, в какой разносили еду больным. Я съел только
половину, остальное оставил. Она же с аппетитом съела все.
  - Не хочется есть, Ватанабэ? - сказала Мидори, отпивая горячий чай.
  - Да, не особо.
  - Это потому что в больнице, - сказала она, оглядываясь вокруг. - С
непривычки у всех такое. Запахи, звуки, спертый воздух, лица больных,
напряжение, нетерпение, разочарование, страдание, усталость - из-за таких
вещей. Они на желудок давят и аппетит гасят, но если привыкнуть, то уже не
обращаешь на них внимания. Да и за больным как следует ухаживать не
сможешь, если не наешься. Я ведь за четырьмя людьми уже ухаживала так,
честно: дедушка, бабушка, мама, папа, так что я про эти дела все-все знаю.
Бывает ведь, случится что-то, и поесть вовремя не можешь. Так что когда
можно, надо наедаться досыта.
  - Это я понять могу, - сказал я.
  - Родственники когда папу навестить приходят, мы с ними тут вместе едим.
Так они все половину недоедают, как ты. Я когда все съедаю, говорят :
"Здоровая же ты, Мидори. А у меня кусок в горло не идет, не могу больше
есть." Но ухаживаю за папой-то я! Смех один. Другие лишь изредка придут да
посочувствуют, а утку выносить, мокроту помочь схаркнуть, от пота
вытереть, это же я все делаю! Если бы от ихнего сочувствия утка сама
выносилась, я бы раз в пятьдесят больше других сочувствовала. Но когда я
весь обед съедаю, они на меня осуждающим взглядом смотрят и говорят:
"Здоровая же ты, Мидори." Все меня, видно, за тяговую лошадь считают. По
столько лет людям, почему они настолько в жизни ничего не понимают? На
словах-то все можно сказать. Вынесешь ты утку или нет, вот что главное.
Почему я все это сносить должна? Я ведь и выматываюсь, бывает, до смерти,
и разреветься иногда хочется. Посмотри-ка на все это, как врачи прибегают,
в голове у него скальпелем копошатся,