ьшая коричневая заколка, и каждый раз, когда она
поворачивала голову, показывалось ее маленькое белое ухо.
  Иногда она оглядывалась и говорила мне что-то. На что-то я мог ответить
сразу, на что-то никак не мог сообразить, что ответить. Казалось, впрочем,
что ей все равно, слышу я, что она мне говорит, или нет. Сказав, что
хотела, она вновь шагала, глядя только вперед. Я подумал и понял : какая
разница, классная же погода, гуляй себе да гуляй!
  Казалось, впрочем, что шагает она слишком быстро для простой прогулки. С
моста Иида она свернула направо и вышла на Охорибата, потом пересекла
перекресток Симбот„, поднялась на сопку на Отяномидзу и вышла на Хонго.
Затем вдоль железной дороги прошла до Комагоме. Расстояние было приличное.
Пока дошли до Комагоме, солнце уже почти село. Был вечер теплого весеннего
дня.
  - Где это мы? - спросила Наоко, точно вдруг пришла в себя.
  - Комагоме. Ты не знала, что ли? Мы вот такой крюк сделали.
  - Почему мы сюда пришли?
  - Это ты сюда пришла. Я просто следом шел.
  Мы зашли в столовую рядом со станцией и слегка перекусили.
  Одолеваемый жаждой, я в одиночку выпил пива. Заказав еду, мы оба ни
словечка так и не вымолвили, пока все не съели. Я подустал от ходьбы и был
малость истощен, а она опять о чем-то задумалась, поставив локти на стол.
  В теленовостях сообщалось, что сегодня, в воскресенье, все места отдыха
переполнены людьми. Я вспомнил о том, что мы дошли от ‚цуя до Комагоме.
  - А ты сильная! - сказал я наконец, доев свою порцию лапши.
  - Удивился?
  - Угу.
  - Так я ведь в школе на соревнованиях и на десять, и на пятнадцать
километров бегала. да еще папа мой на природу любит выходить, так я с
детства каждое воскресенье в горы ходила. А потом, у меня ведь прямо за
домом горы начинаются. Так что, естественно, и ноги крепкие, и спина.
  - А с виду не скажешь.
  - Да. Все думают, что я слабенькая девочка. Однако люди - они не такие,
какими выглядят.
  Сказав это, она хихикнула, словно в добавление к сказанному.
  - А я вот замучался совсем.
  - Извини, весь день тебя за собой таскала.
  - И все-таки здорово, что получилось с тобой поговорить. Мы ведь и не
говорили с тобой до этого никогда только вдвоем.
  Сказал я так, а сам даже если бы попытался вспомнить, что сказал, не смог
бы.
  Она машинально теребила пепельницу на столе.
  - Если не трудно - в смысле, если тебе не в тягость - может, встретимся
еще? Я, конечно, понимаю, что сейчас не те обстоятельства, чтобы об этом
говорить.
  - Обстоятельства? - удивился я. - В каком смысле, не те обстоятельства?
  Она покраснела. Видно, удивление мое было черезчур сильным.
  - Не могу объяснить толком, - сказала Наоко, точно оправдываясь.
  Она закатала рукав курточки до локтя и опять спустила. В электрическом
освещении пушок на ее руках приобретал красивый золотистый оттенок.
  - Я не имела в виду обстоятельства. Я по-другому хотела выразиться...
  Она оперлась локтями о стол и какое-то время сидела, уставившись в
календарь на стене. Словно надеясь выискать там подходящее выражение. Но,
конечно, ничего подобного там не нашла. Она вздохнула, закрыла глаза,
потрогала заколку.
  - Да какая разница? - сказал я. - Все равно я, вроде, понял, что ты имела
в виду. Хотя тоже, правда, не знаю, как это выразить.
  - Не могу объяснить толком, - сказала она, вздохнув. - Последнее время
постоянно такое случается. Хочу что-то сказать, а слова выходят только
какие-то не те. Или просто не то что-то говорю, или совсем что-то
противоположное. А пытаюсь поправиться, еще больше запутываюсь, в сторону
ухожу, и тогда вообще не могу понять, что вначале сказать хотела. Как
будто я на две половинки разделилась и бегаю то сама за собой, то сама от
себя. Стоит в центре чего-то такая толстенная колонна, и вокруг нее я сама
с собой в догонялки играю. И каждый раз самые нужные слова у меня другой,
а я, которая тут, никак ее догнать не могу.
  Наоко подняла лицо и посмотрела мне в глаза.
  - Понимаешь, что это за ощущение?
  - Такое ощущение у каждого бывает, у кого чаще, у кого реже, - сказал я. -
Каждый хочет высказаться, а когда точно выразиться не может, злится.
  Она была как будто разочарована моими словами.
  - Это не то, - сказала она, но больше ничего объяснять не стала.
  - Неважно, все равно давай встретимся. Все равно по воскресеньям вечно
дурака валяю, да и полезно пешком ходить.
  Мы вместе сели на поезд метро Яманотэ, а на станции Синдзюку Наоко
пересела на центральную ветку. Она жила в маленькой квартирке в квартале
Кокубундзи.
  - Ну как, я теперь по-другому говорю, чем раньше? - спросила Наоко перед
тем, как мы расстались.
  - Ну, есть немножко. Правда, не пойму, что именно изменилось. Раньше-то,
если честно, хоть и видел тебя часто, а чтобы говорили о чем-то, и не
помню.
  - Ну да, - согласилась она. - Можно, я тебе позвоню в субботу?
  - Хорошо, жду.
  Впервые я Наоко встретил весной в тот год, когда был во втором классе
старшей школы. Она тоже училась во втором классе миссионной старшей школы
для девочек со старыми традициями. Школа была таких нравов, что на тебя
скорее могли показывать пальцами, говоря : "Шариков не хватает", учись ты
черезчур усердно.
  Был у меня близкий друг Кидзуки (не то что близкий, а буквально
единственный), а Наоко была его подругой. Кидзуки и Наоко играли в
дочки-матери с того времени, как себя помнили, а дома их были меньше чем в
двухста метрах друг от друга.
  Как и у других пар, сложившихся еще с игры в дочки-матери, отношения их
были весьма открытыми, и незаметно было за ними такого сильного желания
быть наедине друг с другом. Они часто ходили друг к другу в гости, ужинали
вместе с семьями друг друга и играли с ними в маджан.
  Несколько раз случались и двойные свидания с моим участием. Наоко
приводила с собой одноклассницу, и мы вчетвером ходили в зоопарк, в
бассейн, в кино.
  Впрочем, одноклассницы, которых приводила с собой Наоко, были хоть и
симпатичными, но мне казались слишком навороченными. Мне больше по душе
были одноклассницы из государственной старшей школы, пусть визгливые и
непоседливые, но с которыми можно было поболтать от души.
  А вот о чем думают своими хорошенькими головками девочки, которых
приводила с собой Наоко, я понять не мог совершенно. Думаю, что и им,
скорее всего, понять меня было не проще.
  По этой причине Кизуки перестал брать меня на свидания, так что мы просто
втроем куда-то ходили или разговаривали. Кизуки, Наоко и я, мы трое.
  Странное дело, если подумать, но в конечном счете так нам было удобнее
всего и лучше общаться. Если с нами увязывался кто-то еще, чувствовалась
какая-то неловкость.
  Когда мы были втроем, получалось что-то вроде телевизионного ток-шоу, где
я был в качестве приглашенного гостя, Кидзуки - талантливого ведущего, а
Наоко - его помощницы. Кидзуки всегда был во главе, и это у него хорошо
получалось.
  Кизуки был, определенно, склонен позубоскалить над другими и частенько
казалось, что он над человеком издевается, но по натуре он был мальчишкой
добрым и справедливым. Когда мы были втроем, он одинаково разговаривал и
шутил что с Наоко, что со мной, и старался, чтобы никто из нас не
испытывал дискомфорта. Если кто-то из нас слишком долго отмалчивался, он
заговаривал с ним и умело поддерживал разговор. Глядя со стороны казалось,
что это ох как нелегко, но на самом деле ему это, похоже, не составляло
большого труда.
  Он обладал способностью улавливать каждое изменения в ситуации и
реагировать на него. И был у него плюс к тому редкий талант найти сколько
угодно интересного в любом, даже совершенно неинтересном рассказе
собеседника. Поэтому, разговаривая с ним, я порой воображал, что я очень
интересный человек и жизнь прожил интересную.
  Однако общительным человеком он вовсе не был. В школе кроме меня он ни с
кем больше не был близок. Мне было непонятно, почему человек с такой
светлой головой, с так хорошо подвешенным языком не направит свои
способности на более широкий круг людей, почему он довольствуется нашим
тесным мирком из трех человек. И по какой причине выбрал он меня в
качестве друга, я тоже понять не мог.
  Дело в том, что я был человеком что называется заурядным, любил в одиночку
читать книги да слушать музыку, и не был обладателем чего-то такого
выдающегося, ради чего Кидзуки мог бы специально заговорить со мной,
привлекая мое внимание.
  Тем не менее мы моментально с ним сошлись и стали хорошими друзьями. Отец
его был зубным врачом и славился своим мастерством и высокой платой за
лечение.
  - В это воскресенье на двойное свидание пойти не хочешь? Моя подруга в
старшей школе учится, приведет девчонку посимпатичнее, - сказал Кидзуки,
не успели мы познакомиться.
  - Давай, - ответил я, и так мы встретились с Наоко.
  Так мы с Кидзуки и Наоко проводили время несколько раз. Однако стоило
Кидзуки отлучиться и оставить нас вдвоем, и между мной и Наоко разговор
уже толком не клеился. Оба мы не знали, о чем вообще надо говорить.
  По правде сказать, у нас с Наоко никаких общих тем для разговора и не
было. Так что мы почти ничего друг другу не говорили, пили воду, двигали
предметы на столе. И ждали, когда придет Кидзуки. А когда он приходил,
лишь тогда возобновлялась беседа.
  Наоко была не очень разговорчивой, я тоже больше любил слушать
собеседника, чем говорить самому, поэтому оставаясь с ней вдвоем, я
испытывал немалые затруднения. Не то что характерами не сходились или
что-то похожее, просто-напросто не о чем было говорить.
  Через две недели после похорон Кидзуки я лишь раз встретился с Наоко.
Договорились с ней встретиться по какому-то делу в чайной, а как с делами
покончили, говорить стало больше не о чем. Я попробовал поговорить с ней
на какие-то темы, но каждый раз разговор прекращался сам собой.
  К тому же говорила она как-то неохотно. Ощущение было такое, что Наоко на
меня за что-то обиделась, но невозможно было понять, за что. Так мы с
Наоко расстались и до того, как год спустя столкнулись с ней на
центральной ветке метро, больше ни разу не виделись.
  Кто знает, может быть, обиделась Наоко на меня за то, что последний раз
Кидзуки встречался и говорил не с ней, а со мной? Могу, наверное, ее
понять. Я ведь тоже думал, что было бы, если бы последней, с кем
встречался Кидзуки, была она. Но теперь это в прошлом, и сколько ни думай,
ничего не вернуть.
  В тот прекрасный майский день после обеда Кидзуки мне предложил сбежать с
послеобеденных уроков и пойти поиграть в биллиард. Мне тоже послеобеденные
уроки были не особо интересны, так что мы вышли из школы, спустились
вразвалочку по склону вниз в сторону порта и сыграли четыре партии.
  Первую партию я легко выиграл, а потом он вдруг разыгрался, и оставшиеся
три партии я продул. По уговору игру оплатил я. Он ни разу не схохмил за
всю игру. Довольно редкое было явление. Закончив игру, мы выпили по чашке
чая и закурили.
  - Что это ты так разошелся сегодня? - спросил я.
  - Сегодня не хотел проигрывать, - довольно рассмеялся Кидзуки.
  В ту ночь он умер в гараже у себя дома. Нацепил на выхлопную трубу N360
резиновый шланг, залепил окно в машине скотчем и включил двигатель.
  Сколько времени прошло, пока он умер, я не знаю. Когда родители,
вернувшись из больницы после посещения родственника, открыли дверь гаража,
чтобы загнать машину, он был уже мертв. Радио было включено, под дворником
зажата квитанция с бензоколонки.
  Не осталось никакого завещания, и ничего, что могло бы послужить мотивом,
не было известно. По той причине, что я был последним, кто его видел и с
ним говорил, меня вызвали в полицию и подвергли процедуре, именуемой
"допрос". "Никаких признаков не обнаруживал", "Вел себя совершенно так же,
как обычно", - говорил я полицейскому, ведущему следствие.
  У полицейского, похоже, сложилось не самое лучшее впечатление как обо мне,
так и о Кидзуки. Он, похоже, рассудил, что ничего особо странного нет в
том, что учащийся старшей школы, прогуливающий уроки, чтобы поиграть в
биллиард, совершил самоубийство.
  В газете напечатали крошечный некролог, на том дело и закончилось. Красный
N360 был уничтожен. В классе на его парте какое-то время стояли белые
цветы.
  После смерти Кидзуки до выпуска из школы месяцев десять я не мог ясно
определиться со своим местом в окружающем мире. Я влюбился в какую-то
девчонку и переспал с ней, но этот роман не продлился и полугода. Ей от
меня ничего не было нужно.
  Я, особо не налегая на учебу, выбрал университет в Токио, в который, как
показалось, смогу поступить, сдал вступительные экзамены и поступил, не
испытав особой радости. Та девчонка просила меня не уезжать в Токио, но я
все равно хотел вырваться из улиц Кобе. Хотел начать новую жизнь там, где
меня никто бы не знал.
  - Переспал со мной, а теперь на такую, как я, наплевать? - сказала она и
заплакала.
  - Неправда, - возразил я.
  Просто я хотел оттуда уехать. Но она не поняла. И мы расстались. В вагоне
"Синкансена", идущего в Токио, я вспоминал, какая она хорошая и
замечательная, и ругал себя за то, как подло я поступил. Но уже было
ничего не исправить. И я решил ее забыть.
  Я решил забыть это все навсегда: стол для биллиарда, облепленный зеленым
скотчем, ярко-красный N360, белые цветы на парте. Все-все: и дым из
высокой трубы крематория, и пузатое пресс-папье в кабинете следователя в
полиции.
  Сперва казалось, что так оно все здорово и получится. Однако как ни
пытался я все забыть, внутри меня оставалось нечто похожее на сгусток
мутного воздуха. И по мере того, как проходило время, сгусток этот
принимал простые, но отчетливые очертания. Я этот образ даже словами могу
выразить. Вот такой он был:
  СМЕРТь СУЩЕСТВУЕТ НЕ КАК ПРОТИВОПОЛОЖНОСТь
ЖИЗНИ, А КАК ЕЕ ЧАСТь.
  На словах звучит просто, но тогда я ощущал это не как слова, а как один
сгусток воздуха внутри моего тела. Смерть была и внутри четырех
красно-белых шаров на биллиардном столе. И живем мы, вдыхая ее в свои
легкие, словно тончайшую пыль.
  До того момента я считал смерть чем-то самостоятельным, совершенно
отделенным от жизни. Навроде того, что "когда-то смерть непременно
заполучит нас в свои когти. Однако, с другой стороны, мы никогда не
попадемся смерти раньше того дня, когда она придет за нами".
  Мне это представлялось совершенно естественным и логичным утверждением. По
эту сторону - жизнь, по ту - смерть. Я на этой стороне, на той меня нет.
  Однако, переступив черту, которую прочертила ночь, когда умер Кидзуки, я
уже не смог так упрощенно судить о смерти (и, соответственно, о жизни).
Смерть не была никакой противоположностью жизни. Смерть реально содержится
внутри того, что именуется "я", и этот факт, как ни трудись, нельзя
проигнорировать. Смерть, поймавшая Кидзуки как-то майской ночью, когда нам
было по семнадцать лет, одновременно поймала и меня.
  В свою восемнадцатую весну я ощущал этот сгусток воздуха внутри своего
тела. Однако одновременно я старался не задумываться об этом серьезно.
Смутно я осознавал, что серьезность не обязательно означает приближение к
истине.
  Но сколько я ни думал, а смерть была фактом серьезным. Без конца топтался
я на месте внутри этого невыносимого противоречия. Сейчас вспоминаю это и
думаю, какое парадоксальное это было время. Когда в царстве жизни все
вращалось вокруг смерти.


                                  Глава 3

  Ночь, в которой смешались кровь и слезы

  В следующую субботу Наоко позвонила мне, и в воскресенье у нас было
свидание. Можно, пожалуй, назвать это просто свиданием. Другое подходящее
слово на ум не приходит.
  Как и до этого, мы ходили по улицам, попили кофе в каком-то кафе, вечером
поужинали, сказали друг другу "пока" и расстались.
  Она, как и прежде, лишь изредка произносила что-то, но ее это, кажется,
нисколько не волновало, и я тоже, понимая это, не говорил ничего. Когда
появлялось желание, мы рассказывали друг другу о своей жизни, об учебе в
университете, но все это были короткие повествования, не имеющие никакого
продолжения. О прошлом мы ничего не говорили. Мы по большей части
отдавались лишь ходьбе по улицам. Спасибо Токио с его широкими улицами, по
которым сколько ни шагай, конца им нет.
  Почти каждую неделю мы встречались и вот так гуляли. Она шла впереди, я
чуть позади.
  У нее было несколько заколок разной формы, и всегда было видно ее правое
ухо. От того, что видел я ее постоянно сзади, я и сейчас этот ее образ со
спины помню отчетливо. Она когда смущалась, часто трогала рукой заколку. И
всегда утирала рот платком. У нее была привычка утирать рот платком,
прежде чем что-то рассказать. Я наблюдал это все, и постепенно проникался
к ней симпатией.
  Она училась в женском университете на окраине Мусасино. Это был приличный
университет, известный своим уровнем преподавания английского языка. Рядом
с ее домом текла речка с чистой водой, и там мы тоже иногда гуляли.
  Она, бывало, приглашала меня зайти к ней домой и готовила что-нибудь
поесть, но хоть мы и оставались там с ней наедине вдвоем, она, казалось,
этого даже не замечает. Комната была чистенькая, в ней не было ничего
лишнего, и если бы не ее чулки, висевшие для просушки в углу рядом с
окном, и не сказать было, что здесь живет девушка.
  Она жила скромно и просто, друзей у нее, похоже, почти не было. Поверить
было трудно, что она, какой я ее знал в школьные годы, вот так живет. Я
помнил ее по тем временам всегда ярко одевающейся, окруженной толпой
друзей.
  Глядя на эту комнату, вдруг подумалось, что она, может быть, также как и
я, хотела начать новую жизнь там, где ее никто не будет знать, уехав из
родных мест поступать в университет.
  - Я этот университет потому выбрала, что из нашей школы никто в него не
поступал, - сказала Наоко с улыбкой. - Потому и поступила. Все ведь хотят
в университет покруче поступить. Правда?
  Впрочем, нельзя сказать, что наши отношения с Наоко никак не развивались.
Постепенно, постепенно она ко мне привыкла, я тоже к ней привязался.
  После летних каникул, когда начался новый семестр, она как-то совершенно
естественно, словно так и должно быть, начала ходить не впереди меня, а
рядом. Мне это показалось знаком того, что она меня признала своим другом,
и ничего не имел против того, чтобы ходить с ней, видя ее милое плечо
рядом с моим.
  Мы вдвоем ходили с ней по улицам Токио, куда глаза глядят. Поднимались в
гору, перебирались через реку, переходили железнодорожные пути - шли, куда
придется. Специально куда-то не ходили. Просто хорошо было идти пешком. Мы
шли вперед с таким упорством, точно отправляли религиозный обряд по
изгнанию злых духов. Если шел дождь - шли, укрывшись зонтом.
  Пришла осень, дворик студгородка покрылся опавшей листвой вяза.
Чувствовался запах осени, когда наденешь свитер. Я выбросил сносившиеся
туфли и купил новые, шведские.
  О чем мы разговаривали в то время, не помню совершенно. Наверное, ни о чем
серьезном. Как и прежде, ничего о прошлом мы не говорили. Имя Кидзуки в
наших разговорах почти не упоминалось. Как и прежде, много мы не говорили,
и уже привычно было сидеть друг против друга где-нибудь в чайной, не
говоря ни слова.
  Она спросила про Штурмовика, я рассказал ей. Как-то раз Штурмовик пошел на
свидание с однокурсницей (с географического факультета, естественно), и
уже под вечер вернулся, очень раздосадованный. Было это в июне. Он спросил
меня : "С-слышь, Ватанабэ. А вот, это, с д-девушкой когда встречаешься, о
чем с ней разговаривать надо?"
Не помню, что я ему ответил, но вопрос он задал явно не по адресу.
  В июле в его отсутствие кто-то снял со стены фото Амстердама и взамен
повесил фото моста "Золотые ворота" в Сан-Франциско. Просто кому-то было
интересно, сможет ли Штурмовик онанировать на "Золотые ворота". "Еще как,
прямо тащится, " - сообразительно отвечал я, и кто-то повесил на этот раз
фотографию снежных горных вершин. Каждый раз, когда картинка менялась,
Штурмовик приходил в сильное замешательство.
  - Ну кто это м-м-мог сделать? - во