хотя и надежды никакой нет, что
полегчает, и так раз за разом, и каждый раз ему все хуже становится, и
соображать он все хуже начинает, это же невыносимо! И деньги накопленные
кончаются, и в университет неизвестно как еще три с половиной года смогу
проходить, и сестра из-за всего этого замуж выйти не может.
  - Ты в неделю сколько дней здесь? - негромко спросил я.
  - Дня по четыре, - сказала Мидори. - В принципе считается, что уход здесь
обеспечивается полный, но медсестра сама со всем справиться не может.
Медсестры на самом деле ухаживают хорошо, но их тут катастрофически не
хватает, а работы слишком много. Так что приходится родственникам за
больными смотреть. Ну, в какой-то степени. Сестра за магазином смотрит,
так что приходится мне урывками приходить между учебой. Дня по три в
неделю сестра все равно приходит, дня четыре я сижу. И в промежутках
успеваем на свидания ходить. Весьма загруженное расписание.
  - У тебя же времени совсем нет, как же ты еще со мной встречаешься?
  - Мне с тобой хорошо, - сказала Мидори, теребя пустой пластиковый стакан.
  - Сходи-ка ты пару часиков погуляй тут поблизости, свежим воздухом заодно
подыши, - сказал я. - А за отцом твоим я пока присмотрю.
  - Почему?
  - Мне кажется, тебе лучше одной где-нибудь проветриться от больницы
подальше. Даже не говорить ни с кем, просто чтобы в голове свободней стало.
  Она подумала и кивнула.
  - Ладно. Может и так. А справишься?
  - Ну я же видел, как ты делаешь, разберусь. Раствор проверить, пот
вытереть, мокроту помочь схаркнуть, утка под кроватью, как проголодается -
обедом накормить, а чего не знаю, у медсестры спросить можно.
  - Да больше и знать нечего, - сказала Мидори, улыбаясь. - Только у папы
сейчас с головой хуже становиться начинает, так что он иногда непонятное
что-то говорит, ерунду всякую. Ты внимания не обращай.
  - Ничего страшного.
  Вернувшись в палату, Мидори сказала отцу, что сходит кое-куда по делам, а
пока за ним присмотрю я. Ее отец, похоже, ничего против не имел. А может
он ничего из того, что она сказала, и не понял.
  Он лежал на спине и смотрел в потолок. Если бы он изредка не моргал, его
бы можно было принять за умершего.
  Глаза его были воспаленные и красные, как у пьяного, а ноздри при глубоком
вздохе слегка расширялись. Что бы ни говорила ему Мидори он уже ничего не
отвечал и совершенно не шевелился. У меня не было ни малейшего
представления, о чем он может так думать на дне своего затуманенного
сознания.
  Когда Мидори ушла, я хотел было заговорить с ним, но не знал, о чем и как
надо говорить, и решил сидеть молча. Он закрыл глаза и уснул.
  Я сел на стул у изголовья и стал наблюдать, как изредка расширяются его
ноздри, молясь о том, чтобы он сейчас не умер. Я подумал, что будет просто
невероятно, если этот человек умрет, пока я буду присматривать за ним. Я
ведь только что впервые встретился с этим человеком, и ничего, кроме
Мидори, нас с ним не связывало, и с ней мы всего лишь вместе посещали
лекции по "Истории драмы II".
  Но он не умирал. Он просто глубоко заснул.
  Я наклонился к его лицу и уловил чуть слышные звуки его дыхания. Я
успокоился и стал разговаривать с сидевшей рядом женщиной. Она, похоже,
приняла меня за кавалера Мидори, так как все время говорила о ней.
  - Такая хорошая девушка, - сказала женщина. - За отцом так хорошо
ухаживает, вежливая, ласковая, отзывчивая, усердная, и на лицо
симпатичненькая. Ты ее береги. Не упусти. Такие девушки нечасто
встречаются.
  - Буду беречь, - согласно ответил я.
  - У нас дочери двадцать один да сыну семнадцать, так они в больницу и не
приходят. Как выходные, так они куда-нибудь развлекаться едут, то на
серфинги свои, то на свидания. Им только денег карманных побольше подавай.
  В пол-второго женщина ушла из палаты, сказав, что сходит за покупками.
Больные оба крепко спали. Горячие лучи послеобеденного солнца ярко
освещали комнату, и сидя на стуле с круглым сиденьем, я, казалось, вот-вот
начну засыпать сам.
  В вазе на столе у подоконника стояли белые и желтые хризантемы, сообщая
всем, что сейчас осень. В палате витал сладковатый запах тушеной рыбы,
оставшейся нетронутой после обеда. Медсестры все так же продолжали сновать
по коридору, стуча каблуками, и о чем-то переговаривались ясными и четкими
голосами.
  Иногда они заглядывали в палату, и увидев, что оба пациента крепко спят,
улыбались мне и исчезали. Я подумал, что хорошо было бы, если бы было что
почитать. Но в палате ни книг, ни журналов, ни газет не было. Лишь
календарь висел на стене.
  Я вспомнил о Наоко. Вспомнил обнаженное тело Наоко, на котором не было
ничего, кроме заколки для волос. Вспомнил узкую талию и укрытые тенью
волосики в паху. Почему она разделась тогда передо мной? Был ли тогда у
Наоко приступ лунатизма? Или это была всего лишь моя фантазия?
  Чем дальше удалялся я от того маленького мира с течением времени, тем
труднее мне было понять, было ли все, что произошло той ночью, плодом
моего воображения или нет. Когда я думал, что это было на самом деле, мне
казалось, что так оно и было, а когда я думал, что это было моей
фантазией, то начинало казаться, что это и была фантазия. Все вспоминалось
слишком отчетливо до самых мелких деталей, чтобы быть фантазией, но было
слишком прекрасно, чтобы произойти на самом деле. И тело Наоко, и даже тот
лунный свет.
  Вдруг проснулся отец Мидори и начал кашлять, и мои воспоминания на этом
прервались. Я дал ему сплюнуть мокроту на туалетную бумагу и утер пот со
лба полотенцем.
  - Воды попьете? - спросил я, и он кивнул, наклонив голову миллиметра на
четыре. Я медленно вливал понемногу ему в рот воду из маленькой бутылочки,
его сухие губы дрожали, кадык слегка шевелился. Он выпил всю теплую воду
из бутылочки.
  - Еще попьете? - спросил я.
  Мне показалось, что он хочет что-то сказать, и я наклонился к нему поближе.
  - Хватит, - сказал он тихим голосом. Голос его был еще суше и тише, чем до
этого.
  - Поедите чего-нибудь? Проголодались? - спросил я.
  Он опять слегка кивнул. Я покрутил ручку и приподнял кровать, как это
делала Мидори, и стал кормить его с ложки по очереди овощной икрой и
тушеной рыбой.
  Прошло довольно много времени, пока он съел половину и слегка помотал
головой, давая понять, что уже хватит. Видимо, много шевелить головой ему
было больно, так как поворачивал голову он лишь чуть-чуть. Я спросил его,
будет ли он есть фрукты, он сказал: "Не хочу". Я вытер ему рот полотенцем,
вернул кровать в горизонтальное состояние и выставил посуду в коридор.
  - Вкусно было? - спросил я.
  - Невкусно, - сказал он.
  - Это точно, еда тут не особо вкусная, - сказал я, смеясь.
  Он смотрел на меня, ничего не говоря, и глаза его, казалось, вот-вот
закроются.
  Мне вдруг подумалось, а понимает ли этот человек, кто я? Казалось
отчего-то, что со мной ему находиться легче, чем когда Мидори была рядом.
Или, может быть, он принимал меня за кого-то другого. Мне казалось, что по
мне так оно было бы лучше.
  - Погода на улице отличная, - сказал я, закидывая ногу на ногу, сидя на
стуле. - Осень, воскресенье, погода отличная, так что куда ни пойдешь,
везде людей полно. В такой день вот так где-нибудь в комнате спокойно
сидеть лучше всего. И не устаешь зря. Туда, где людей много, пойдешь, так
только устанешь, да и воздух плохой. Я по воскресеньям стираю обычно.
Утром белье постираю, на крыше общаги развешу, а перед закатом снимаю и
отглаживаю. Я бы не сказал, что мне белье гладить так уж не нравится.
Здорово, когда помятая вещь разглаживается ровненько. Я довольно неплохо
глажу. В начале, конечно, плохо получалось. Все в морщинах выходило. Но за
месяц где-то привык. Так что воскресенье у меня день стирки и глажки. А
сегодня вот не вышло. Жалко. Погода сегодня - для стирки лучше не
придумаешь. Но ничего страшного. Можно и завтра утром пораньше встать и
все сделать. Вы сильно не переживайте. Хоть сегодня и воскресенье, мне
больше особо и заняться-то нечем. Завтра утром постираю, белье развешу, а
в десять на лекцию. Мы с Мидори эту лекцию вместе слушаем. Это "История
драмы II", мы по ней сейчас Эврипида проходим. Знаете Эврипида? Это
древний грек такой, их с Эсхиллом и Софоклом большой тройкой
древнегреческой трагедии называют. Его в конце, говорят, в Македонии
собаки закусали, но по этому поводу разногласий много. Это про
Эврипида-то. Мне вообще-то Софокл нравится, но это уже дело вкуса, так что
ничего сказать не могу. В его пьесах такая особенность есть, что все люди
попадают в дикие и запутанные ситуации и не могут из них никак выбраться.
Понимаете? Люди фигурируют самые разные, и у каждого есть свои
обстоятельства, причины, убеждения, и все по-своему стремятся к
справедливости и счастью. И из-за этого все люди оказываются в таких
положениях, что ни так не могут поступить, ни этак. Такого ведь в принципе
быть не может, чтобы у всех людей была одна справедливость и все стали
счастливы. Поэтому наступает неизбежный хаос. И что тогда происходит, как
думаете? На самом деле это решается элементарно. В конце появляется бог. У
он все расставляет по местам. Ты иди туда, ты иди сюда, ты иди с ним, а ты
тут пока подожди, типа такого. Как посредник вроде. И таким образом все
дела решаются. Это называется "бог из машины". У Эврипида постоянно этот
"бог из машины" фигурирует, и когда до этого места доходит, то мнения у
людей по поводу Эврипида расходятся.
  В реальности, правда, если бы такой "бог из машины" существовал, все было
бы легче. Как какие-то затруднения, как показалось, что выпутаться из
чего-то не можешь, так сверху боженька снисходит и все решает. Как бы
действительно легко было! Вот это, короче, и есть "История драмы II". Мы в
университете такие вещи изучаем.
  Пока я говорил, отец Мидори ничего не говорил и смотрел на меня
неподвижным взглядом. Глядя в его глаза, невозможно было хоть сколько-то
судить о том, понимает ли он хоть что-то из того, что я говорю.
  - Peace, - пробормотал я.
  Закончив говорить, я довольно сильно проголодался. Утром-то я почти ничего
не ел, да и обед съел только наполовину.
  Я пожалел, что не доел обед, но жалеть было поздно. Я пошарил там и сям в
поисках съестного, но ничего кроме коробки с сушеной морской капустой,
кускового сахара и соевой пасты там не было. В бумажном пакете лежали
огурцы и грейпфруты.
  - Я проголодался что-то, можно я огурцы съем? - спросил я у него.
  Отец Мидори, наверное, ничего и не ответил. Я сходил в уборную и помыл все
три огурца. Потом положил на тарелку соевой пасты и стал хрустеть огурцом,
заворачивая его в морскую капусту и макая в соевую пасту.
  - Вкусно, - сказал я. - Простенько, свеженько, бодростью отдает. Классные
огурцы. Мне кажется, такая пища куда лучше, чем киви.
  Я съел один и принялся за другой. По палате разносился жизнерадостный
хруст. Уничтожив без остатка два огурца, я наконец перевел дыхание. Потом
вскипятил воду на газовой плитке в коридоре и попил чаю.
  - Воды или сока хотите? - спросил я.
  - Огурец, - сказал он.
  Я улыбнулся.
  - Ладно. В морскую капусту вам завернуть?
  Он чуть заметно кивнул. Я порезал огурец ножом для фруктов на кусочки,
чтобы удобно было есть, и стал накалывать их на зубочистку и класть ему в
рот, заворачивая в морскую капусту и макая в соевую пасту. Он брал их в
рот и с почти ничего не выражающим лицом глотал, сделав несколько
жевательных движений.
  - Ну как? Вкусно? - спросил я.
  - Вкусно, - сказал он.
  - Это хорошо, что вам вкусно. Это доказывает, что вы живы.
  В итоге он съел весь огурец. Съев огурец, он захотел пить, и я снова
напоил его. Попив воды, он немного спустя захотел по-маленькому, и я
достал из-под кровати бутылку и приложил к ее горлышку его член.
  Я пошел в туалет, вылил мочу и вымыл бутылку водой. Потом вернулся в
палату и допил свой чай.
  - Как чувствуете себя? - спросил я.
  - Чуть-чуть, - сказал он. - Голова.
  - Голова чуть-чуть болит?
  Он утвердительно слегка наморщил лицо.
  - После операции так и должно быть, наверное. Мне операций не делали
никогда, я не знаю.
  - Билет, - сказал он.
  - Билет? Какой билет?
  - Мидори. Билет.
  Я молчал, не в силах понять, что он имел в виду. Он тоже какое-то время
ничего не говорил. Потом сказал: "Пожалуйста". Мне послышалось, что это
было слово "пожалуйста". Он смотрел на меня, раскрыв глаза. Похоже было,
что он что-то хочет мне сообщить, о что именно, я никак не мог сообразить.
  - Уэно. Мидори, - сказал он.
  - Станция Уэно?
  Он чуть заметно кивнул.
  "Билет - Мидори - пожалуйста - станция Уэно", суммировал я. Но смысл все
равно понять не мог. Казалось, что он говорит это, будучи не в себе, но
глаза его, напротив, казались более осмысленными, чем незадолго до этого.
  Он поднял руку, в которой не было иглы с раствором Рингера, и протянул ее
ко мне. Его рука дрожала в воздухе, точно на это уходили все его силы. Я
встал и взял его за эту морщинистую руку. Бессильно сжимая мою руку, он
повторил: "Пожалуйста".
  - И о билете позабочусь, и о Мидори, вы не беспокойтесь, - сказал я, и он
уронил руку и изможденно закрыл глаза.
  Затем он уснул. Я убедился, что он не умер, вышел из палаты, вскипятил
воду и выпил еще чаю. Я осознал, что испытываю симпатию к этому мелкого
телосложения мужчине, стоявшему одной ногой в могиле.
  Вскоре вернулась жена соседа.
  - Все в порядке было? - спросила она у меня.
  - Да, ничего не случилось, - ответил я.
  Ее муж мирно посапывал во сне.
  Мидори вернулась в четвертом часу.
  - На скамейке в парке сидела, - сказала она. - Сидела одна и ни с кем не
разговаривала, чтобы в голове свободней стало, как ты велел.
  - Ну и как?
  - Спасибо тебе. Кажется, полегчало немного. Осталась еще какая-то
усталость, но по сравнению с тем, как до этого, тело будто легче стало. Я,
наверное, гораздо сильнее вымоталась, чем сама думала.
  Отец Мидори спал, делать особо было нечего, так что мы пошли к торговому
автомату, купили кофе, потом пошли в комнату отдыха и стали пить его там.
  Я рассказал Мидори обо всем, что случилось, пока ее не было. Что ее отец,
выспавшись, съел половину обеда, потом, глядя, как я ем огурец, тоже
захотел и съел один, потом сходил по-маленькому и опять заснул.
  - Ну ты даешь! - восхищенно сказала Мидори. - Все с ног сбились оттого,
что он не ест ничего, а ты его даже огурец съесть заставил, прямо не
верится, честное слово.
  - Ну не знаю, это, наверное, потому что я ел очень аппетитно, - довольно
сказал я.
  - А может потому, что у тебя способность делать так, что людям на душе
легче становится.
  - Вряд ли, - сказал я со смехом. - Гораздо больше людей наоборот считает.
  - Как тебе мой папа?
  - Мне нравится. Ни о чем таком поговорить, правда, не получилось, но
почему-то кажется, что человек хороший.
  - Не буянил?
  - Да нет, совсем нет.
  - А неделю назад вообще кошмар был, - сказал Мидори, слегка мотая головой.
- В голове у него что-то переклинило, и он буйствовал сильно. Стаканом в
меня кидает и орет: "Идиотка, чтоб ты сдохла!" С такой болезнью так бывает
время от времени. Непонятно, отчего, но порой человек без причины беситься
начинает. С мамой тоже так было. Знаешь, что она мне говорила? Ты не моя
дочь, говорила, видеть тебя не желаю. У меня аж в глазах в тот момент
потемнело. Такая у этой болезни особенность. Мозг подавляется, человек
становится раздражительным и начинает нести, чего было и чего не было. Я
об этом хоть и знаю, но все равно обидно становится, когда это слышишь.
Расстраиваюсь, думаю, я за ними так ухаживаю, стараюсь, почему я такое
должна слушать?
  - Понимаю, - сказал я. Затем рассказал ей о словах ее отца, смысл которых
был мне непонятен.
  - Билет? Уэно? - сказала Мидори. - О чем это он? Ничего не понимаю.
  - А потом сказал "пожалуйста", "Мидори".
  - Для меня о чем-то просил, что ли?
  - Или, может, просил съездить на станцию Уэно и купить билет на метро? -
сказал я. - Короче, сказал он эти четыре слова в каком-то сумбурном
порядке, и я ничего не понял. Тебе станция Уэно ни о чем не напоминает?
  - Станция Уэно... - задумалась Мидори. - Станция Уэно мне напоминает, как
я два раза из дома сбегала. В третьем и пятом классах начальной школы. Оба
раза садилась на метро на Уэно и ехала до Фукусима. Деньги воровала из
кассы и сбегала. Злилась тогда из-за чего-то на родителей. В Фукусима моя
тетя жила по отцовской линии, и она мне сравнительно нравилась, вот я и
ехала к ней. Папа тогда приезжал и увозил меня домой. В Фукусима за мной
ездил. Мы с папой садились на метро, покупали в дорогу расфасованные
комплексные завтраки и ехали до Уэно. Папа тогда мне так много всего
рассказывал, хоть и запинался все время. Про землетрясение в Канто, про
то, что во время войны было, про то, как я родилась, в общем, про всякое
такое, о чем обычно не говорил. Сейчас вспоминаю, и кажется, что больше мы
с ним, кроме как тогда, наедине вдвоем никогда и не говорили. Ты можешь в
такое поверить? Мой папа говорил, что во время землетрясения в Канто он
находился в самом центре Токио, но так и не понял совершенно, что
землетрясение было.
  - Ну да? - поразился я.
  - Честно, он тогда на велосипеде с прицепом ехал в районе Коисикава и
ничего, говорит, не почувствовал. Домой вернулся, а там со всех сторон
черепица попадала, а родственники все за балки держатся и трясутся. Папа
понять ничего не мог и спрашивал: "А что это вы делаете-то?" На этом
папины воспоминания о землетрясении в Канто заканчиваются, - сказала
Мидори и засмеялась. - Все папины рассказы о прошлом такие были. Ничего
драматического. Одни несуразицы какие-то. Послушать его истории, такое
чувство становится, будто за последие пятьдесят или шестьдесят лет в
Японии ничего, кроме сплошных недоразумений, не происходило. Что 26-е
февраля (бунт курсантов пехотного училища, 26.02.1936; были захвачены
резиденция премьер-министра и полицейский департамент и убиты министр
внутренних дел и министр финансов; 29-го февраля бунт был подавлен), что
война на Тихом океане, все типа того, что надо же, и такое тоже было!
Смешно, да? Так мы и ехали из Фукусима до Уэно. Рассказывал он мне это,
запинаясь без конца, а в конце всегда говорил так: "Куда ты, Мидори, ни
поедешь, везде одно и то же". Я, маленькая еще совсем, слушала это и
думала, а может и правда оно так?
  - И на этом твои воспоминания о станции Уэно заканчиваются?
  - Ага, - сказала Мидори. - А ты из дома сбегал когда-нибудь?
  - Нет.
  - А почему?
  - Да в голову как-то не приходило. Побеги всякие.
  - Странный ты все-таки, - она удивленно покачала головой.
  - Да ну? - сказал я.
  - Короче, мне кажется, что папа тебя хотел попросить обо мне заботиться.
  - Что, честно?
  - Еще бы. Мне ли не знать, я же чувствую. А ты ему что ответил?
  - Ну я ничего не понял и сказал, чтобы он не волновался, что все будет
нормально, я и о билете, и тебе позабочусь, чтобы он не переживал.
  - Так ты, значит, моему папе так пообещал? Что обо мне заботиться будешь?
  Говоря это, Мидори искренне смотрела мне прямо в глаза.
  - Да нет, - растерянно оправдывался я, - я же не понял, что к чему...
  - Да не волнуйся ты, это же шутка. Просто пошутила с тобой, - сказала
Мидори и засмеялась. - Ты в такие моменты такой милый!
  Допив кофе, мы с Мидори вернулись в палату. Отец Мидори все еще спокойно
спал. Я наклонился к нему и услышал тихий звук его дыхания.
  Вслед за тем, как солнце клонилось после обеда к закату, лучи солнца за
окном окрашивались по-осеннему нежными и спокойными тонами. Птицы
собирались в стайки и то прилетали и садились на провода, то куда-то
улетали. Мы сидели рядышком в углу палаты и тихонько болтали о том, о сем.
  Она посмотрела на мою ладонь и предсказала дожить до ста пяти лет, трижды
жениться и погибнуть в автокатастрофе. Я сказал, что жизнь в таком случае
мне предстоит весьма неплохая.
  В пятом часу отец проснулся, и Мидори села у его изголовья, вытерла пот,
дала попить воды и спросила о головной боли. Потом пришла медсестра,
изме