Два дня тут переночую, а в среду думаю уехать, - ответил я.
  - В это время года здесь лучше всего. Но зимой тоже приезжайте. Когда тут
все белым-бело, тоже есть, на что посмотреть, - сказал он.
  - Да пока снег выпадет, Наоко, может, отсюда уже уедет, - сказала ему
Рэйко.
  - Нет, но зимой тут все равно хорошо, - проникновенно повторил мужчина. Я
опять засомневался, врач он или нет.
  - А о чем тут все разговаривают? - спросил я у Рэйко. Смысл вопроса ей
казался не вполне понятен.
  - Ну как о чем, о чем все обычно разговаривают. Так, о том, о сем : что за
день случилось, какую кто книгу прочитал, какая завтра погода будет. Или
ты думаешь, тут кто-то встанет и скажет : "Сегодня полярный медведь съел
все звезды с неба, поэтому завтра будет дождь!", или что-то в этом роде?
  - Нет, конечно, я не к тому вовсе, - сказал я. - Просто все так тихо
говорят, вот и любопытно вдруг стало, о чем все говорят.
  - Тут вокруг тишина, так что все естественным образом к ней подстраиваются
и начинают говорить тихо.
  Наоко обглодала рыбные кости, аккуратно сложила их на край тарелки и
утерла рот платком.
  - Да и смысла нет громко говорить. Убеждать в чем-то некого, внимание
чье-то привлекать тоже незачем.
  - Понятно, - кивнул я.
  Однако пока я ел в этой тишине, мне почему-то стало не хватать людского
шума. Мне недоставало людского смеха, бессмысленных возгласов,
преувеличенно громкой речи. Конечно, весь этот шум давно набил мне
оскомину, но когда я ел рыбу среди этого странного безмолвия, мне
отчего-то было неспокойно.
  Своей атмосферой эта столовой в чем-то походила на выставку образцов
какого-то специального оборудования. Казалось, что в каком-то определенном
месте собрались люди, испытывающие особый интерес в какой-то определенной
сфере, и обмениваются лишь им одним понятной информацией.
  После еды мы вернулись в квартиру, и Наоко с Рэйко сказали, что сходят в
общую баню в зоне "С". Мне они сказали, что если меня устроит душ, то я
могу воспользоваться ванной. Я согласился.
  Когда они ушли, я разделся, принял душ и вымыл голову. Затем, суша голову
феном, я хотел было вытащить пластинку Билла Эванса из стопки на книжном
столе, но увидел, что это такая же пластинка, как та, что я несколько раз
крутил в комнате Наоко в ее день рожденья. В ту ночь, когда Наоко плакала,
а я ее обнимал.
  Прошло с тех пор не больше полугода, но воспринималось это, точно было
очень давно. Потому, наверное, что все это время я по много раз размышлял
об этом. Слишком часто я об этом вспоминал, вот ощущение времени и
нарушилось, растянувшись.
  Луна светила так ярко, что я выключил свет и, лежа на диване, стал
слушать, как играет на рояле Билл Эванс.
  В проникающем через окно лунном свете все предметы отбрасывали длинные
тени, и стены окрашивались в нежные темные тона, точно облитые слабо
разведенной тушью. Я вынул из рюкзака железную фляжку с брэнди, набрал
немного в рот и медленно проглотил. Ощущение тепла распространилось от
горла до желудка. И это тепло разлилось сверху по всему телу.
  Я отпил еще глоток брэнди, завернул крышку на место и убрал фляжку обратно
в рюкзак. Лунный свет, казалось, дрожал в такт музыке.
  Спустя минут пятнадцать вернулись Наоко и Рэйко.
  - А мы снаружи смотрим, свет не горит, испугались, - сказала Рэйко. -
думали, ты вещи собрал да в Токио уехал.
  - Да ну, с какой стати? Просто давно такую яркую луну не видел, вот и
выключил свет.
  - А правда, здорово смотрится, - сказала Наоко. - Рэйко, а у нас те свечки
остались, что мы жгли, когда света не было?
  - На кухне в столе лежат, наверное.
  Наоко пошла на кухню, достала из стола белую свечу и вернулась с ней. Я
зажег свечу, накапал с нее воска в пепельницу и установил ее там. Рэйко
прикурила от нее.
  Вокруг по-прежнему было тихо. Мы сидели втроем вокруг горящей свечи, и
казалось, будто мы одни втроем собрались где-то на краю света.
  Грозные тени, отбрасываемые лунным светом, и дрожащие тени от огня свечи
накладывались друг на друга на стене и сливались друг с другом. Мы с Наоко
сидели рядышком на диване, Рэйко сидела напротив нас в кресле-качалке.
  - Может, вина выпьем? - спросила у меня Рэйко.
  - А здесь спиртное пить можно? - спросил я, слегка удивившись.
  - Вообще-то нельзя, - неловко ответило Рэйко, трогая себя за ухо, - но в
основном, даже если увидят, смотрят сквозь пальцы, если вино, там, или
пиво. Лишь бы сильно не напивались. Я кого из сотрудников хорошо знаю,
прошу, чтобы привозили понемногу.
  - Мы тут иногда выпиваем вдвоем, - заговорщически сказала Наоко.
  - Здорово, - сказал я.
  Рэйко достала из холодильника белое вино, штопором вынула пробку и
принесла три стакана. Вкус у вина был свежий и приятный, точно делали его
тут же на заднем дворе.
  Когда пластинка кончилась, Рэйко достала из-под кровати гитару, любовно ее
настроила и медленно начала играть фугу Баха. Мелодию Баха она исполняла
порой кое-где запинаясь, но с чувством и на одном дыхании. Она играла
тепло, задушевно, и была при этом исполнена какого-то удовольствия от
исполнения.
  - На гитаре здесь играть начала. В комнате же пианино нет. Училась
самоучкой, да и пальцы к гитаре не приспособлены, так что толком освоить
не получается. Но мне гитара нравится. Маленькая, простая, нежная, прямо
как небольшая теплая комнатка.
  Она сыграла еще одну миниатюру Баха. Это была какая-то сюита. Глядя на
пламя свечи и потягивая вино, я слушал, как Рэйко играет Баха, и на душе у
меня стало тепло.
  Когда закончился Бах, Наоко попросила Рэйко сыграть что-нибудь из "Битлз".
  - Начинается концерт по заявкам, - сказала мне Рэйко, прищурив один глаз.
- Наоко как приехала, каждый день только и просит "Битлз" сыграть, прямо
горит вся. Точно ее, бедную, эта музыка в рабство захватила.
  Говоря это, она заиграла "Michelle", и весьма умело.
  - Хорошая песня. Мне очень нравится, - сказала Рэйко, отпила глоток вина,
затем проговорила, пуская дым от сигареты, - Мелодия такая, будто в
широком поле дождик накрапывает.
  Потом она сыграла "Nowhere man" и "Julia". Иногда она во время игры
закрывала глаза и качала головой. И опять пила вино и курила.
  - Сыграйте "Norwegian wood", - сказала Наоко.
  Рэйко принесла из кухни копилку в виде кошки, и Наоко положила в нее
100-иеновую монету.
  - Это чего? - спросил я.
  - Я когда "Norwegian wood" сыграть прошу, туда по 100 иен кладу. Я эту
песню больше всех люблю, поэтому мы специально так установили. От души
прошу.
  - А я на эти деньги сигареты покупаю, - добавила Рэйко, сжала и разжала
пальцы и заиграла "Norwegian wood".
  Играла она с душой, но не было такого, чтобы чувства чрезмерно прорывались
в ее музыке. Я тоже вынул из кармана 100-иеновую монету и положил в
копилку.
  - Спасибо, - сказала Рэйко, слегка улыбнувшись.
  - Я когда эту музыку слушаю, мне иногда ужасно тоскливо становится. Не
знаю почему, но меня такое чувство охватывает, будто я в дремучем лесу
заблудилась, - сказала Наоко. - Мне так одиноко, холодно, и темно, на
помощь прийти некому. Поэтому Рэйко ее не играет, пока я не попрошу.
  - Что там за "Касабланка" еще? - спросила Рэйко, смеясь.
  Потом Рэйко сыграла еще несколько мелодий боссановы.
  Пока она играла, я смотрел на Наоко. Как она и писала в своем письме,
выглядела она очень поздоровевшей, загорела на солнце, и тело ее было
окрепшим благодаря спорту и работе на природе. Лишь глубокие и прозрачные,
точно озера, глаза и дрожащие, точно от смущения, губы были те же, но в
целом ее красота была теперь красотой зрелой женщины.
  То проглядывающая наружу, то исчезающая жесткость, присущая прежней ее
красоте - жесткость, подобная острому лезвию ножа, обдававшая каким-то
холодом - ушла куда-то далеко, а взамен около нее витало какое-то особое
спокойствие, словно бы нежно обволакивавшее все вокруг. Я был шокирован
этой ее красотой. И не мог не поразиться, как такая перемена могла
произойти с девушкой за каких-то шесть месяцев.
  Эта новая ее красота очаровывала меня так же, как и прежняя, если не
больше, но тем не менее, вспоминая некоторые исчезнувшие ее черты, я не
мог не вздохнуть о них. Та, я бы ее назвал, самоуверенная красота, точно
сама по себе шагающая легкой походкой, присущая девочке-подростку, она уже
обратно к ней не вернется.
  Наоко захотела узнать, как мне живется. Я рассказал ей об университетской
студенческой забастовке.
  Тогда же я ей впервые рассказал про Нагасаву. Трудно было точно описать
его странный характер, оригинальный стиль мышления и однобокую мораль, но
в итоге она, казалось, поняла суть того, что я хотел сказать.
  Я не рассказал ей, как мы ходили вместе с ним охотиться на девчонок.
Просто рассказал, что единственный человек, с которым я близко общаюсь в
общежитии, это такая особенная личность.
  В это время Рэйко с гитарой в руках опять отрабатывала ту самую фугу.
Между делом она пила вино и курила.
  - Странный этот человек, - сказала Наоко.
  - Это точно, странный.
  - Но он тебе нравится?
  - Да сам не знаю. Впрочем, нельзя, наверное, сказать, что нравится. Он не
из тех, кто может нравиться или не нравиться. да и ему самому это не надо.
В этом он очень искренний. Никогда не лжет и очень аскетичный.
  - Как это, интересно, он со столькими женщинами переспал - и аскетичный? -
сказала Наоко, смеясь. - Со сколькими он, ты говоришь, переспал?
  - Да где-то восемьдесят будет, наверное, - сказал я. - Но в его случае чем
у него больше было женщин, тем значение каждого отдельно взятого акта
стремительнее уменьшается. Но он этого и хочет.
  - Это и есть аскетизм?
  - Для него, да.
  Какое-то время Наоко, казалось, обдумывала смысл того, что я сказал.
  - Мне кажется, у него с головой еще похуже будет, чем у меня, - сказала
она.
  - Я тоже так думаю. Но он все искажения в своей душе выстраивает в
стройную схему и подводит под теорию. С головой не в порядке у него.
Такого сюда приведи, через пару дней сбежит. Это, скажет, знаю, это уже
понял, теперь я все понял. Такой он человек. И вот таких людей все уважают.
  - Я наверное, глупая, - сказала Наоко. - Я тут до сих пор не все понимаю.
Как и саму себя еще плохо понимаю.
  - Ты не глупая, ты обычная. Я в себе тоже многого не понимаю. Обычные люди
все такие.
  Наоко залезла на диван обеими ногами, подтянула колени у груди, положила
подбородок на колени.
  - Я про тебя хочу побольше узнать.
  - Просто обычный человек. Родился в обычной семье, рос, как все обычные
люди, внешность обычная, успеваемость обычная, мыслю так же, как обычные
люди.
  - Между прочим, в книге твоего любимого Скотта Фитцджеральда написано, что
человеку, который говорит, что он обычный, верить нельзя. Я ту книгу у
тебя почитать брала, - сказала Наоко, озорно улыбаясь.
  - Ну да, - признал я. - Но я ведь не сознательно из-за этого себя так
веду. Я сам в душе так думаю. Что я обычный человек. Вот ты как думаешь,
есть во мне что-то необычное? Ведь нету?
  - Как ты можешь так спрашивать? - с негодованием спросила она. - Неужели
сам не понимаешь? Разве бы я тогда с тобой переспала? Или ты думаешь,
пьяная была, все равно было, с кем, вот и переспала?
  - Нет, конечно, я так не думаю, - сказал я.
  Она некоторое время ничего не говорила, глядя на кончики своих пальцев. Я
понятия не имел, что надо говорить, и просто пил вино.
  - Сколько женщин с тобой спали? - спросила Наоко, точно вспомнив вдруг,
что хотела сказать.
  - Где-то восемь или девять, - честно ответил я.
  Рэйко прекратила свои упражнения и со стуком опрокинула гитару себе на
колени.
  - Тебе же еще двадцати нет. Что ты за жизнь такую ведешь?
  Наоко смотрела на меня своими ясными глазами, ничего не говоря.
  Я от начала до конца рассказал Рэйко, как впервые переспал с девушкой и
как с ней расстался. Сказал, что полюбить ее не смог, как ни старался.
Затем рассказал ей и о том, как вслед за Нагасавой и сам стал спать то с
одной, то с другой.
  - Пусть это похоже на оправдание, но мне было тяжело, - сказал я Наоко. -
От того, что каждую неделю с тобой встречался я, а душа твоя принадлежала
одному Кидзуки. Когда я думал об этом, мне было ужасно тяжело. Потому,
наверное, и спал, с кем попало.
  Наоко несколько раз слегка покачала головой, потом подняла голову и опять
посмотрела мне в лицо.
  - Ты тогда спросил, почему я не спала с Кидзуки. Все еще хочешь знать?
  - Лучше было бы, наверное, знать.
  - Я тоже так думаю. Мертвый ведь все равно мертвый, а нам еще жить.
  Я тоже кивнул. Рэйко опять упражнялась, проигрывая по несколько раз
какое-то трудное место.
  - Я была с Кидзуки переспать не против, - сказала Наоко, расстегивая
заколку и распуская волосы. Затем стала крутить заколку в виде бабочки в
руках. - Он тоже, конечно, хотел со мной переспать. Мы поэтому пробовали
несколько раз. Но не получилось. Не смогли. Я тогда совсем не понимала,
почему не получалось, и сейчас не понимаю. Я Кидзуки любила, и на
девственность и все такое мне наплевать было. Я все готова была сделать,
что он захочет. И все равно не смогла.
  Наоко опять собрала волосы и приколола заколкой.
  - Тело совсем не слушалось, - тихим голосом сказала Наоко. - Не
раскрывалось совсем. Поэтому очень больно было. Сухо было, поэтому больно.
Мы и так пробовали, и этак. Но все равно не получалось. И смазывали
чем-то, все равно было больно. Поэтому я каждый раз Кидзуки или рукой, или
ртом... Понимаешь, о чем я?
  Я молча кивнул.
  Наоко посмотрела на луну в окне. Луна казалась еще больше и ярче, чем до
этого.
  - Ватанабэ, я об этом хотела не говорить, если бы смогла. Хотела, если бы
смогла, все сама у себя в сердце тихо держать. Но не могу. Не могу не
говорить. Я одна потому что с этим справиться не могу. Ведь правда, когда
ты со мной спал, я ведь сразу намокла? Правда?
  - Угу.
  - С того вечера в мой день рожденья, когда мне двадцать исполнилось, после
того как с тобой переспала, я все время была мокрая. И все время хотела,
чтобы ты меня обнимал. Чтоб ты меня обнимал, чтобы раздел, чтобы мое тело
ласкал... Первый раз в жизни у меня такие мысли были. Почему так? Почему
такие мысли у меня? Ведь я Кидзуки так любила.
  - А меня хотя и не любила?
  - Извини, - сказала Наоко. - Я не хочу тебя обидеть, но пойми одно. У нас
с Кидзуки были очень особенные отношения. Мы с ним лет с трех вместе
играли. Мы всегда с ним вместе были, так и выросли. Поцеловались в первый
раз в начальной школе в шестом классе. Так было здорово! Когда у меня
месячные первый раз были, я к нему побежала и ревела. Такие у нас, в
общем, отношения были. Поэтому, когда он умер, я вообще не знала, как с
людьми общаться. И что такое вообще кого-то полюбить.
  Она попыталась взять со стола стакан с вином, но он вырвался из ее руки и
покатился по полу. Вино пролилось на ковер. Я нагнулся, поднял стакан и
поставил на стол. Потом спросил Наоко, будет ли она еще пить.
  Некоторое время она не отвечала, потом вдруг затряслась и начала
всхлипывать. Она горько плакала, точно на последнем издыхании, как в тот
раз, перегнувшись пополам и уткнувшись в ладони лицом.
  Рэйко положила гитару, подошла к Наоко и нежно погладила ее по спине.
Потом положила руку ей на плечо и прижала ее головой к своей груди, точно
новорожденного ребенка.
  - Ватанабэ, - сказала Рэйко. - Извини, но ты не мог бы минут двадцать
погулять где-нибудь? Я тут сама разберусь.
  Я кивнул, встал и надел свитер поверх рубашки. Потом сказал Рэйко :
  - Извините.
  - Не за что, ты тут ни при чем. Не беспокойся. Пока вернешься, она
успокоится. - сказала она, подмигивая мне одним глазом.
  Я зашагал, куда глаза глядят, по освещенной до удивления нереальным лунным
светом дороге, ведущей в лес. В лунном свете все звуки превращались в
странные отголоски. Звуки моих шагов гулко доносились откуда-то совсем с
другой стороны, точно звуки шагов человека, шагающего под водой.
  Порой позади слышался тихий шелест. Лесной воздух тяжело давил на меня,
точно где-то в его глубине ждали, пока я пройду мимо, ночные звери, затаив
дыхание и не шевелясь.
  Выйдя из леса, я присел на склоне низенького холма и посмотрел в сторону
дома, где жила Наоко.
  Квартиру Наоко найти было легко. достаточно было поискать окно, в котором
не горело элетричество, а колыхался крошечный огонек.
  Я долго смотрел на это крошечное пламя, не шевелясь. Этот огонек напомнил
мне последнее мерцание догоравшей человеческой души. Мне хотелось обнять
его руками и надежно защитить. Я долго-долго смотрел на дрожащее пламя,
как Гэтсби каждый вечер смотрел на огонек на том берегу реки.
  В квартиру я вернулся через тридцать минут. Когда я дошел до дома, стало
слышно, как Рэйко упражняется на своей гитаре. Я тихо поднялся по лестнице
и постучал. Когда я вошел, Наоко видно не было, а Рэйко одна сидела на
ковре и играла на гитаре.
  Рэйко указала пальцем на дверь спальни. По-видимому это означало, что
Наоко там. Она положила гитару, села на диван и велела сесть рядом. Потом
разлила оставшееся вино по двум бокалам.
  - С Наоко все в порядке, - сказала Рэйко, слегка похлопав меня по колену.
- немного полежит одна и успокоится, так что не волнуйся. Просто
возбудилась немного. Может, мы пока на улице погуляем?
  - Пойдемте.
  Мы с Рэйко медленно зашагали по дороге, освещенной фонарями, дошли до
места, где были теннисный корт и площадка для баскетбола и сели на
скамейку. Она достала из-под скамейки желтый баскетбольный мяч и покрутила
его в руках. Потом спросила меня, умею ли я играть в теннис. Я ответил,
что не то чтобы не умею, но очень плохо.
  - А в баскетбол?
  - Не очень хорошо.
  - Ну, а что у тебя хорошо получается? - спросила она, улыбаясь, так что
морщинки у ее глаз собрались вместе. - Кроме как с девочками спать?
  - Не так уж хорошо у меня это и получается, - ответил я, несколько задетый.
  - Не сердись, я же пошутила. Но на самом деле? Что ты хорошо умеешь делать?
  - Да ничего. Кое-что люблю делать, правда.
  - А что?
  - В походы ходить, плавать, книги читать.
  - Любишь то, что можно в одиночку делать, значит.
  - Выходит так, наверное. К играм и всему такому, что с другими вместе надо
делать, никогда интереса не было. Чего такого ни пробовал, особо не
увлекался. Все равно было, получается оно, не получается.
  - Ты тогда сюда зимой приезжай. Мы зимой тут на лыжах катаемся. Тебе тоже
обязательно понравится. Мчишься весь день по снегу, мокрый весь...
  Сказав это, она сосредоточенно посмотрела в свете фонаря на свою правую
руку, точно осматривая какой-нибудь старый музыкальный инструмент.
  - Наоко часто в такое состояние впадает?
  - Да, бывает, - сказала она, рассматривая теперь левую руку. - Бывает у
нее такое. Возбуждается, плачет. Но это тоже в каком-то смысле хорошо.
Потому что эмоции проявляет. Страшно, когда они не проявляются. Тогда
эмоции в теле скапливаются и твердеют. Всякие-разные эмоции скапливаются
внутри тела и умирают. Если до такого довести, это очень плохо.
  - Я там что-нибудь сказал не так?
  - Ничего подобного, не волнуйся. Ничего ты неправильного не сказал, так
что успокойся. Все говори откровенно. Это самое лучшее. даже если эти
слова причиняют обоим страдания, даже если они в результате, как сейчас,
чьи-то эмоции возбуждают, если посмотреть наперед, это самый лучший
способ. Если ты честно желаешь помочь Наоко поправиться, делай так. Я с
самого начала тебе уже об этом говорила, ты должен отбросить мысль, что ты
будешь помогать Наоко, ты должен желать через выздоровление Наоко
поправиться и сам. Так здесь лечат. другими словами, находясь здесь, ты
обязан стараться обо всем говорить искренне. Во внешнем мире-то ты,
наверное, не всегда искренен.
  - Понятно.
  - Я здесь прожила семь лет и видела, как многие люди приезжали сюда и
уезжали, - сказала Рэйко. - Может быть, даже слишком много. Поэтому уже
просто глядя на некоторых людей, чутьем могу угадать, поправится человек
или нет. Но о Наоко даже я ничего сказать не могу. То ли к следующему
месяцу она вылечится совсем, то ли годами она ещ