е
перчатки. На больших пальцах они были чуть коротковатые, но теплые.
  - Извини. У меня плохо получается, - сказала смущенно Наоко, покраснев.
  - Да нормально. Видишь, подошли, - сказал я, надевая перчатки и показывая
ей.
  - Можно же в них будет не совать руки в карманы? - сказала она.
  В ту зиму Наоко не поехала в Кобе. Я тоже со своей работой перед Новым
годом закрутился и в результате остался в Токио. А хоть бы и поехал в
Кобе, ничего интересного там не предвиделось, да и встречаться там было не
с кем.
  Так как на новогодние праздники столовая в студгородке закрылась, я
питался дома у Наоко. Вдвоем с ней мы пожарили моти"Лепешки из клейкого
риса" и сварили с ними простенький суп"Суп с моти и овощами в Японии
традиционно едят на Новый год".
  Январь и февраль 1969 года были наполнены событиями.
  В конце января у Штурмовика температура поднялась до сорока, и он слег. В
результате сорвалось мое свидание с Наоко. Я ценой больших усилий достал
два пригласительных на концерт, и мы с Наоко договорились на него пойти.
Оркестр исполнял 4-ю симфонию Брамса, которую она очень любила, и она
очень этого ждала.
  Однако Штурмовик метался на кровати и выглядел из рук вон плохо, и я не
мог его бросить и уйти. А вместо меня за ним остаться ухаживать было
некому. Я купил льда, сделал компресс из нескольких виниловых пакетов,
вложив их один в другой, и положил ему на лоб, холодным полотенцем вытирал
ему пот, каждый час измерял температуру и менял на нем рубашки.
  Тем не менее жар весь день не спадал. Однако на следующий день он вскочил
и, как ни в чем не бывало, начал делать зарядку. Я измерил ему
температуру, было 36.2. Я глазам не верил.
  - Ничего не понимаю, сроду никогда так не температурил, - сказал Штурмовик
таким тоном, будто я был в этом виноват.
  - Но у тебя же был жар, - ответил я, злясь. И показал ему два билета,
пропавших благодаря его болезни.
  - Но это же пригласительные, так что все нормально, - сказал Штурмовик. Я
хотел было выкинуть его радио в окно, но тут у меня в голове заломило, и я
заполз обратно в постель и заснул.
  В феврале несколько раз шел снег.
  В конце февраля я подрался из-за какой-то ерунды. Ударил старшекурсника с
моего этажа, а он ударился головой о стену. Сильной травмы, к счастью, не
получилось, а Нагасава все хорошо уладил, но меня вызвали к коменданту и
сделали выговор, и после этого моя жизнь в общежитии, естественно,
осложнилась.
  Так закончился один учебный год и началась весна. Я недобрал баллов по
нескольким предметам. По остальным результаты тоже были не блестящие.
Оценки были все больше "C" да "D", редко "B". Наоко же сдала успешно все
предметы и перешла на второй курс. Незаметно время провернулось еще на
один круг.
  В середине апреля Наоко исполнилось двадцать лет. Мой день рожденья в
ноябре, так что она меня, получается, была на семь месяцев старше.
Почему-то странное чувство было от того, что ей уже двадцать. Мне
казалось, что ей бы больше соответствовал возраст между восемнадцатью и
девятнадцатью.
  Хорошо было бы, если бы после восемнадцати исполнялось девятнадцать, а
после девятнадцати восемнадцать. Однако ей почему-то было уже двадцать. А
осенью исполнится двадцать и мне. И только мертвому Кидзуки всегда
оставалось семнадцать.
  В день рождения Наоко шел дождь. Я сразу после занятий купил поблизости
торт и поехал на метро к ней домой. Я сказал ей, что раз все-таки двадцать
лет исполнилось, может, надо бы это как-то, мол, отметить. Мне показалось,
что на ее месте я бы так и подумал. Перспектива встречать двадцатый день
рождения в гордом одиночестве казалась явно не блестящей.
  Метро было переполнено, да еще и тряслось нещадно. Поэтому когда я
добрался до квариры Наоко, торт напоминал развалины Колизея в Риме. Однако
когда мы воткнули в него заготовленные двадцать свечей, зажгли их от
спички, задернули шторы и выключили свет, обстановка казалась вполне
соответствующей торжеству. Наоко открыла бутылку виски. Мы чуть-чуть
выпили и поели торта, потом поужинали на скорую руку.
  - Как-то все по-дурацки - раз, и уже двадцать лет. Я совсем не готова к
тому, что мне уже двадцать. Такое непонятное ощущение, что меня будто
кто-то сзади подгонял нарочно.
  - А у меня еще целых семь месяцев в запасе, успею подготовиться, не спеша,
- сказал я, рассмеявшись.
  - Хорошо тебе, еще только девятнадцать, - сказала она с завистью в голосе.
  За ужином я рассказал ей, как Штурмовик купил себе новый свитер. До сих
пор у него был только один свитер (оставшийся еще со старшей школы,
коричневого цвета), и вот, наконец, их стало два. Новый свитер был
симпатичный, красного в перемежку с черным цветов, с вывязанным вручную
изображением оленя, и сам свитер был вполне стильным, но стоило ему выйти
в нем, как все начинали смеяться. Он, однако, никак не мог понять, отчего
они смеются.
  - Ватанабэ, у меня что-то н-не так? На лице ничего нет? - спросил он,
подсев ко мне в столовой.
  - Нет там ничего, все так. Классный, кстати, свитер, - сказал я, с трудом
сдерживаясь от смеха.
  - Спасибо, - расплылся Штурмовик в счастливой улыбке.
  Наоко рада была услышать о нем.
  - Хочу с ним встретиться, хоть разочек.
  - Нельзя, ты над ним смеяться будешь.
  - Что, думаешь, обязательно буду смеяться?
  - Да хоть на что спорим. Я его каждый день вижу, и то иногда удержаться не
могу.
  Поужинав, мы вдвоем прибрали посуду, уселись на полу комнаты и допили
виски. Пока я допил из своего стакана, она успела себе долить.
  В тот день она на редкость много говорила. Про детство, про школу, про
семью. Расказы все были длинными и детальными, точно картины-миниатюры. Я
восхищался ее памяти, слушая эти истории.
  Но в то же время я постепенно уловил нечто, скрытое в ее повествовании.
Что-то странное. Что-то ненатуральное. Все истории были правильными и
стройными, но их взаимосвязанность настораживала. История "А" превращалась
в историю "Б", вплетенную в какой-то уголок истории "А", потом она же
превращалась в историю "В", содержащуюся внутри истории "Б", и так до
бесконечности. Конца не предвиделось.
  Я сперва какое-то время ей поддакивал, потом и это перестал делать. Я
ставил пластинки, а когда они заканчивались, поднимал иглу и менял их.
Прослушав все, ставил по новому кругу. Было их всего-то шесть, цикл
начинался с битловского "Клуба одиноких сердец Сержанта Пеппера" и
заканчивался "Вальсом для дебби" Билла Эванса.
  За окном без конца шел дождь. Медленно текло время, Наоко продолжала одна
говорить.
  Неестественность рассказов Наоко была в том, что она рассказывала их с
каким-то напряжением, словно чего-то не договаривая. К этому относились,
конечно, вещи, касающиеся Кидзуки, но я чувствовал, что это не все, о чем
она избегает говорить.
  Были какие-то вещи, о которых она не хотела говорить, но зато болтала без
конца о каких-то совершенно маловажных и незначительных обстоятельствах. Я
впервые видел, чтобы она так увлеченно о чем-то говорила, и не мешал ей
выговориться.
  Однако когда на часах стало одиннадцать, я всерьез забеспокоился. Она
болтала без перерыва уже больше четырех часов. Я беспокоился о том, успею
ли на последний поезд метро, да и к закрытию дверей в общежитии. Улучив
момент, я прервал ее рассказ.
  - Пойду я потихоньку. А то на метро не успею, - сказал я, глядя на часы.
  Но ее уши будто и не услышали моих слов. Или услышали, но смысл до нее не
дошел. Она замолчала на секунду, но тут же продолжила свой рассказ.
  Я махнул на все рукой, сел поудобней и стал опустошать вторую бутылку
виски. В такой ситуации казалось правильным позволить ей говорить, сколько
хочется. Метро, вход в общежитие - будь что будет, решил я.
  Наоко, однако, продолжала говорить недолго. Когда я очнулся от каких-то
своих мыслей, она уже замолчала. Конец ее рассказа повис в воздухе, точно
оторвался. Если быть точным, ее рассказ не закончился. Он резко оборвался
в каком-то месте. Она пыталась его как-то продолжить, но от него уже
ничего не осталось. Что-то повредилось.
  Мне показалось, что повредилось оно, возможно, по моей вине. Возможно, мои
слова наконец долетели до ее ушей, спустя какое-то время до нее дошел их
смысл, и источник той энергии, которая заставляла ее говорить, повредился.
  Наоко пустым взглядом смотрела мне в глаза, приоткрыв рот. Она была похожа
на машину, которую во время работы отключили от сети. Глаза ее были
мутными, точно покрылись непрозрачной пленкой.
  - Извини, что не дал договорить. Просто поздно уже, и...
  Слеза вытекла из ее глаз, прокатилась по щеке, оставив мокрый след, и с
громким звуком упала на конверт пластинки. После первой слезы следующие
полились безудержно. Она плакала, уперевшись руками в пол и наклонившись
вперед, точно ее тошнило. Я впервые видел, чтобы кто-то плакал так
безутешно.
  Я тихо протянул руки и положил ей на плечи. Ее плечи мелко трялись, точно
по ним пробегали крошечные волны. Я почти бессознательно привлек ее к себе.
  Она беззвучно плакала у меня в руках, мелко дрожа. Моя рубашка увлажнилась
от ее слез и горячего дыхания, а потом слегка намокла. Все десять ее
пальцев теребили верх моей спины, точно что-то пытались нащупать.
  Я левой рукой погладил ее прямые податливые волосы. Я долго ждал так,
когда она прекратит плакать. Но она не переставала.
  Этой ночью я переспал с ней. Не знаю, правильно это было или нет. Даже
сейчас, спустя почти двадцать лет, все равно не знаю. И думаю, что не
узнаю никогда.
  Но тогда ничего другого не оставалось. Эмоции рвались из нее наружу и
приводили ее в смятение, и я хотел, чтобы эти эмоции утихли.
  Я погасил свет, медленно и осторожно снял с нее одежду и разделся сам. И
обнял ее. Ночь была теплая и дождливая, и нам было не холодно, хоть мы и
были обнажены.
  Ничего не говоря, мы с Наоко гладили друг друга в темноте. Я прильнул к ее
губам и двумя руками нежно сжал ее груди. Она сжала рукой мой отвердевший
член. Внизу у нее было влажно и горячо и звало меня.
  Но когда я вошел в нее, это причинило ей сильную боль. Я спросил, первый
ли это у нее раз, Наоко кивнула. Я был слегка ошарашен. Я ведь всегда
считал, что Наоко спала с Кидзуки. Я ввел свой член глубоко в нее и долго
лежал так в обнимку с ней, не двигаясь. Когда ей стало легче, я стал
осторожно двигаться и спустя долгое время кончил. В конце она обняла меня
крепко-крепко и застонала. Это был самый страстный стон, какой издает
женщина, когда кончает, из всех, что я до этого слышал.
  Когда все закончилось, я спросил ее, почему она не спала с Кидзуки. Не
надо было ее об этом спрашивать, она отняла руки от моего тела и опять
начала беззвучно плакать. Я вытащил из шкафа в стене одеяло и уложил ее. А
сам закурил, глядя на льющий без конца апрельский дождь.
  Утром погода прояснилась. Наоко спала спиной ко мне. Может, она так и не
заснула вовсе. Спала она или нет, но губы ее забыли все слова, а тело было
неподвижно, точно окаменело. Я несколько раз пытался с ней заговорить, но
она не отвечала и не шевелилась. Какое-то время я смотрел на ее
обнаженное, как и вся она, плечо, потом сдался и решил вставать.
  На полу комнаты валялись со вчерашнего дня конверты пластинок, стаканы,
бутылки из-под виски, пепельницы. На столике стояли остатки помятого
торта, примерно половина. Было такое чувство, точно время там остановилось
и не двигалось. Я прибрал все с пола и опрокинул в себя пару стаканов воды
из-под крана.
  На письменном столе лежали словарь и таблица спряжения французских
глаголов. На стене перед столом висел календарь. Календарь был чистый. Ни
особых надписей, ни пометок на нем не было.
  Я подобрал валявшуюся на полу одежду и оделся. Рубашка на груди все еще
была прохладной и влажной. Поднеся ее поближе к лицу, я почувствовал запах
Наоко. Я взял лист бумаги с ее стола и написал, что хотел бы спокойно
поговорить с ней, когда она успокоится, поэтому прошу позвонить мне на
днях, поздравляю с днем рожденья. Потом еще разок взглянул на ее плечо,
вышел из квариры и тихонько закрыл за собой дверь.
  Прошла неделя, но звонка все не было. Телефон в квартире Наоко не отвечал,
поэтому в воскресенье я с утра поехал к ней на Кокубундзи. Но ее там не
было, даже табличка с двери исчезла. На окнах были наглухо закрыты даже
наружные ставни. Я спросил управляющего, тот ответил, что она уже три дня
как переехала. "Куда? Даже не знаю", сказал управляющий.
  Я вернулся в общежитие и написал длинное письмо ей домой в Кобе. Я
подумал, что, куда бы она не переехала, это письмо к ней обязательно
попадет.
  Я откровенно написал ей о своих чувствах. О том, что я многого еще толком
не понимаю, искренне стараюсь понять, но для этого должно пройти время. И
что сам я не представляю, где я окажусь, когда это время пройдет. Поэтому
обещать я Наоко ничего не могу, требовать от нее чего-то тоже права не
имею. Во-первых, знаем мы друг о друге слишком мало. Но если Наоко даст
мне время, мы можем друг о друге узнать побольше. Как бы там ни было, хочу
с Наоко встретиться еще разок и спокойно поговорить. С тех пор, как не
стало Кидзуки, мне некому стало откровенно рассказать, что у меня на душе,
думаю, что то же самое произошло и с Наоко. Я думаю, не нуждались ли мы
друг в друге больше, чем нам самим казалось? Вот почему пришлось нам
проделать длинный окольный путь, а в каком-то смысле даже заблудиться.
Вероятно, мне не следовало так жить. Но разве был у меня другой выход? Ту
близость и теплоту, что испытал я по отношению к Наоко, я не испытывал до
того еще ни разу. Жду ответа. Какой бы ни был ответ, непременно жду -
такое содержание было у письма, которое я написал ей.
  Но ответ не пришел.
  Из тела моего что-то выпало, ничто не стало взамен, осталась на его месте
одна лишь пустота. Из-за этого тело было неестественно легким, звуки лишь
пропадали в пустоте.
  В будни я на порядок прилежнее, чем прежде, ходил в университет и слушал
лекции. Лекции были скучными, с одногруппниками я ни о чем не
разговаривал, а больше заняться было нечем. Я садился один на самый
передний ряд и слушал лекции, ни с кем не говоря. Ел я в одиночку, курить
решил бросить.
  В конце мая началась студенческая забастовка. Они орали что-то насчет
"разгромить университет". Что ж, думал я, громите, раз надо. Разнесите на
кусочки и растопчите в пыль. Я и глазом не моргну. Мне от этого только
легче станет, а дальше сам как-нибудь постараюсь. А будет помощь нужна,
могу и подсобить. Давайте же, уничтожьте его.
  Университет закрылся, лекции прекратились, и я стал подрабатывать в
трансагенстве. Работа была тяжелее, чем я ожидал, и поначалу тело болело
так, что утром тяжело было вставать, но оплата зато была хорошей, а будучи
занятым работой, можно было не прислушиваться к пустоте в теле.
  Пять дней в неделю я работал днем в трансагенстве, а три дня ночью в
магазине грампластинок. А когда я ночью не работал, читал в комнате книги,
попивая виски. Штурмовик спиртного в рот не брал и потому к запаху был
очень чувствителен. Когда я пил виски, лежа на кровати, он сказал мне, что
из-за скверного запаха невозможно учиться, и не мог бы я пить в другом
месте.
  - Сам туда иди, - сказал я.
  - Не, ну в общаге же пить нельзя, п-п-правила же есть, - выдвинул он довод.
  - Сам иди, - повторил я в ответ.
  Он больше ничего не говорил, но я почувствовал укол совести, пошел на
крышу и допил виски один.
  В июне я написал Наоко еще одно письмо и опять отправил его по ее адресу в
Кобе. Содержание было примерно то же, что и у предыдущего. В конце письма
я приписал, что ждать ответа тяжело, и мне хотелось бы хотя бы знать,
обидел ли я Наоко или нет.
  Опустив письмо в почтовый ящик, я почувствовал, как пустота в моем теле
словно бы увеличилась еще больше.
  В июне я пару раз ходил в город с Нагасавой и спал с девчонками. Оба раза
все было элементарно. Одна из них, когда мы пришли в мотель и я стал ее
раздевать на кровати, начала отчаянно сопротивляться, но когда мне это
надоело, и я начал читать книгу, лежа на кровати, через некоторое время
полезла ко мне сама. Другая после того, как мы позанимались сексом,
захотела все обо мне узнать.
  Спрашивала меня, сколько у меня женщин было, откуда я, в каком универе
учусь, какую музыку слушаю, читал ли когда-нибудь книги Дадзаи Осаму, куда
бы хотел съездить за границу, не думаю ли, что у меня соски крупнее, чем у
других, короче, все подряд.
  Я отвечал ей, как мог, потом заснул. А когда проснулся, она сказала, что
хочет со мной позавтракать вместе. Я вместе с ней пошел в кафе и съел
невкусный тост с невкусным яйцом и выпил невкусный кофе, которые были в
утреннем меню.
  Все это время она мне задавала вопросы. Кем работает отец, как учился в
школе, когда день рожденья, пробовал ли есть лягушек. У меня начала болеть
голова, и после завтрака я сказал, что мне пора потихоньку на работу.
  - Ну че, может, встретимся еще? - настаивала она, неудовлетворенная.
  - Жизнь большая, как-нибудь еще встретимся, - ответил я и ушел.
  А оставшись один, задумался над опостылевшим уже вопросом : "Да чем это я
вообще занимаюсь?" Подумалось, что сейчас не время для таких развлечений.
Но и не делать этого я не мог. Тело мое изголодалось и жаждало женщины.
Находясь вместе с этими девицами, я все равно не мог без конца не
вспоминать Наоко.
  Я вспоминал обнаженное тело Наоко, смутно белеющее в темноте, ее вздох,
звук дождя. И чем больше я это вспоминал, тем сильнее чувствовался голод в
моем теле. Я один залезал на крышу, пил виски и думал, куда же мне надо
идти.
  В начале июля от Наоко пришло письмо. Письмо было недлинное.
  "Извини, что ответ пишу поздно. Но постарайся понять. Много времени ушло,
пока смогла что-то написать. Да и это письмо переписываю уже раз десятый.
Для меня письма писать - это каторга.
  Напишу сразу о самом главном. Решила взять академический на год, так как
по-другому тогда не могла. Написала "тогда", хотя думаю, что вряд ли
вернусь в университет вообще. Академка ведь нужна всегда только для
формальности.
  Может быть, тебя мои слова удивили, но я об этом думала уже давно.
Несколько раз решала рассказать об этом, но никак не могла себя заставить
все начать говорить. Боялась говорить об этом.
  Не думай о пустом. Если что-то случается или, наоборот, не случается, мне
кажется, что в конечном итоге оно все предопределено заранее. Может быть,
тебя заденут эти слова. Тогда прости меня.
  Я хочу тебе сказать, чтобы ты не считал себя виноватым из-за меня. Поверь,
это все только на моей совести. Весь этот год с небольшим я откладывала
это на потом, думаю, что и тебе этим доставила немало мучений. И это,
наверное, мой предел.
  Съехав с квариры на Кокубундзи, я вернулась домой в Кобе и некоторое время
ходила на лечение в больницу. Доктор сказал, что в Киото в горах есть
подходящая лечебница для меня, и я думаю ненадолго поехать туда. Это не
больница в полном смысле слова, но оздоровительное учреждение гораздо
более свободного типа.
  Подробности напишу при случае в следующий раз. Сейчас пока еще тяжело
писать. Сейчас мне крайне необходимо успокоить нервы в каком-нибудь тихом,
изолированном от внешнего мира месте.
  Я со своей стороны благодарна тебе за то, что ты в течение года был рядом
со мной. Можешь в это поверить. Ты ничем меня не обидел. Это я сама себя
обидела. Я так считаю.
  Сейчас я пока не готова встретиться с тобой. Не имею в виду, что не хочу с
тобой встречаться, а еще не готова. Если пойму, что уже готова, сразу тебе
напишу. думаю, что тогда мы сможем получше узнать друг друга. Как ты сам
сказал, нам друг о друге еще надо узнать побольше. До свиданья."
Несколько сот раз я перечитывал это письмо заново. И каждый раз, когда я
его перечитывал, нестерпимая тоска охватывала меня. Совсем такая же тоска,
как тогда, когда Наоко смотрела, не отрываясь, мне в глаза.
  Это щемящее чувство я не мог никуда ни унести, ни спрятать. Оно было точно
ветер, обдувающий мое тело, не имеющий ни формы, ни веса. Я даже не мог
задержать его на св