друга, так что я на середине заскучал.
  - Я бы на месте младшей так не надрывалась. Я бы получше смотрела, -
сказала мне Мидори.
  - Да уж наверное, - сказал я.
  - А тебе не кажется, что у младшей слишком темные соски для
старшеклассницы, которая еще не спала ни с кем?
  - В натуре.
  Мидори смотрела фильм весьма увлеченно. Я подумал, что если картину
смотрят с таким огненным усердием, то за вход вполне можно было бы брать и
полную плату. Мидори подробно докладывала мне обо всем, что приходило ей в
голову.
  "Ой, бедненькая, что они с ней делают!" или "Вот звери, втроем сразу, это
же вообще труба!" или "Ватанабэ, вот бы мне кто-нибудь так сделал!" Мне
было куда интереснее следить за ней, чем за событиями на экране.
  Во время перерыва я оглядел зал, и кроме Мидори женщин, похоже, там не
было. Парень, по виду студент, сидевший рядом, увидев Мидори, отсел
подальше.
  - Ватанабэ, - спросила Мидори, - а ты возбуждаешься, когда это смотришь?
  - Ну, бывает, - сказал я. - С этой целью такие фильмы ведь и снимают.
  - Стало быть, когда такие вещи показывают, у всех, кто здесь это смотрит,
поголовно stand up? И тридцать, и сорок, все поголовно? У тебя от этой
мысли ощущения странного не возникает?
  Я сказал, что, пожалуй, что-то такое есть.
  Вторая картина была сравнительно нормальной направленности. Но в
компенсацию своей нормальности она была еще более нелепой, чем первая. В
ней то и дело показывались сцены орального секса, и каждый раз во время
этих эпизодов по залу разносились громкие звуки спецэффектов. Я слушал эти
звуки, и мне становилось как-то не по себе оттого, что я живу на этой
странной планете.
  - И кто такие звуки придумал? - сказал я Мидори.
  - А мне эти звуки нравятся, - сказала Мидори.
  Также можно было слышать звуки того, как происходит половой акт. Мне до
этого никогда не приходилось замечать, чтобы такие звуки раздавались в
реальности. Слышен был также скрип кровати. Такие сцены тянулись без конца
одна за другой.
  Сперва Мидори смотрела с интересом, но потом ей, видно, наскучило, и она
потащила меня наружу. Я встал, вышел на улицу и вздохнул полной грудью.
Впервые, наверное, воздух на улице Синдзюку показался мне таким освежающим.
  - Здорово, - сказала Мидори. - В следующий раз пошли опять.
  - Да сколько ни смотри, одно и то же ведь.
  - А что делать, у нас ведь тоже все одно и то же.
  И она, пожалуй, была права.
  Выйдя из кинотеатра, мы опять пошли в другой бар и выпили. Я пил виски,
Мидори выпила три или четыре стакана коктейля неизвестно из чего. Когда мы
вышли из бара, Мидори заявила, что хочет залезть на дерево.
  - Нету здесь никаких деревьев. И на ногах ты не стоишь ни черта, никуда ты
не залезешь, - сказал я.
  - Всегда ты со своими раскладками весь кайф людям испортишь. Хотела
напиться - вот и напилась. Можно же? Пьяная, не пьяная, на дерево-то
залезть смогу. Во, залезу на высокое-превысокое дерево и поссу сверху, как
цикада.
  - Ты в туалет хочешь, что ли?
  - Ага.
  Я отвел Мидори в платный туалет возле станции Синдзюку, заплатил за вход и
отправил ее внутрь. Потом купил в киоске еженедельник и стал ждать ее,
читая газету.
  Мидори долго не выходила. Спустя пятнадцать минут я забеспокоился и уже
стал подумывать, не надо ли сходить посмотреть, когда она наконец вышла
наружу. Лицо ее слегка побледнело.
  - Извини, пока сидела, заснула, - сказала Мидори.
  - Как самочувствие? - спросил я, помогая ей надеть плащ.
  - Так себе.
  - Я тебя домой провожу, - сказал я. - Поедешь домой, примешь ванну,
проспишься, и все пройдет. Устала просто.
  - Не поеду я домой. Чего дома делать, там нет никого, не хочу туда одна.
  - Блин, ну а что ты делать-то собираешься? - спросил я.
  - Пошли тут где-нибудь в мотель и вдвоем будем спать, обнявшись. Будем
дрыхнуть до утра. А утром тут где-нибудь позавтракаем и вместе в универ
поедем.
  - Ты что, за этим меня и позвала?
  - Конечно.
  - Так не меня надо было тогда звать, а парня своего! Ну по-любому же так
нормальнее будет! А для чего тебе твой парень тогда?
  - А я с тобой хочу быть.
  - Нельзя, - отрезал я. - Во-первых, мне до двенадцати часов в общаге надо
быть. А иначе самовольный уход получится. Я уже один раз так делал, мне
влетело тогда. Во-вторых, я если с женщиной сплю, то я сдерживаться не
могу, и не люблю я это терпеть, когда внутри кипит все. Я к тебе тогда
приставать могу начать.
  - Изобьешь меня, свяжешь и сзади отымеешь.
  - Слушай, я не шучу ведь.
  - Но мне же одиноко. Мне страшно одиноко. Я понимаю, мне перед тобой
неудобно. Лезу к тебе со всякой фигней, а сама для тебя ничего не сделаю.
Болтаю, что хочу, зову куда-то, за собой таскаю. Но у меня для этого кроме
тебя нету никого. Двадцать лет я живу, и никто никогда ни разу моих
капризов не исполнял. Что папа, что мама, только и делают вид, что не
замечают ничего, и парень мой тоже такой. Я капризничаю, а он злится.
Ругаемся потом. Никому, кроме тебя, я такого сказать не могу. А сейчас я
замучалась, как только могла. Хочу слышать, как кто-то мне говорит, что я
милая, что красивая, когда засыпать буду. Вот и все. А как проснусь потом,
буду опять в своем уме, и больше ничего такого для себя одной просить не
буду ни за что. Я тогда хорошая буду.
  - Все равно не могу я.
  - Ну пожалуйста! А не то я тут сяду и всю ночь реветь буду, и отдамся
первому, кто со мной заговорит.
  Делать было нечего, и я позвонил в общежитие и попросил позвать к телефону
Нагасаву. Я попросил его сделать так, будто я нахожусь в общежитии. Сказал
ему, что я с девушкой. Он обрадованно ответил, что в таком деле подсобит с
удовольствием.
  - Я табличку на двери поверну так, будто ты в комнате, так что можешь не
беспокоиться, отрывайся. Завтра через мое окно залезешь, - сказал он.
  - Вот спасибо! Потом сочтемся, - сказал я и повесил трубку.
  - Все нормально? - спросила Мидори.
  - Ну как-нибудь, - тяжело вздохнул я.
  - Может тогда на дискотеку сходим, пока время есть?
  - Ты же устала.
  - Да с этим-то проблем нет.
  Пока Мидори танцевала, казалось, что силы и правда к ней возвращаются. Она
выпила два стакана виски с колой и потом танцевала, пока пот не выступил у
нее на лбу.
  - Здорово! - сказала Мидори, садясь за столик и переводя дыхание. - давно
так не танцевала. Двигаешься, и кажется, что душа тоже раскрепощается.
  - Да ты, насколько я вижу, и так всегда раскрепощенная, разве нет?
  - А вот и нет, - сказала Мидори, опустив улыбающееся лицо. - Знаешь,
что-то я в себя пришла, и есть захотелось. Давай пиццы поедим?
  Я проводил ее в пиццерию, куда часто ходил сам, и заказал разливное пиво и
пиццу с анчоусами. Я был не так уж голоден, поэтому из двенадцати кусков
съел только четыре, а остальные все съела Мидори.
  - Быстро ты восстанавливаешься! Только что ведь бледная была, шаталась, -
сказал я, не веря своим глазам.
  - Это потому что мой каприз исполнили, - сказала Мидори. - Поэтому теперь
мне поддержка не нужна. А вкусная пицца!
  - А у тебя правда дома никого сейчас?
  - Ну да, сестра сказала, что у парня своего переночует. Она трусливая, без
меня одна спать не может.
  - Не пойдем тогда ни в какой мотель, - сказал я. - Туда пойдешь, потом
только погано будет. Ну их к черту, поехали к тебе домой. Одеяло для меня
найдется, надеюсь?
  Мидори подумала и кивнула.
  - Ладно, тогда поехали к нам.
  Мы сели на метро линии Яманотэ, доехали до Оцука и подняли железную штору
магазина Кобаяси. На шторе была приклеена надпись "Временно закрыто".
Похоже, штору не открывали давно, и внутри магазина стоял запах старой
бумаги.
  Почти половина стеллажей была пуста, и почти все журналы были увязаны для
возврата. По сравнению с тем, каким я увидел его в первый раз, магазин
казался еще более пустым и заброшенным. Он был похож на выброшенные
волнами на берег останки корабля.
  - Не собираетесь, смотрю, больше магазин держать? - спросил я.
  - Продать решили, - потерянно сказала Мидори. - Продадим, а деньги с
сестрой пополам разделим. И будем жить без чьего-то покровительства.
Сестра в следующем году замуж выходит, а мне еще три года осталось в
универе доучиться. Денег должно хватить. Да и подрабатывать буду, опять
же. Как магазин продастся, снимем где-нибудь квартиру и поживем пока с
сестрой вдвоем.
  - А продастся магазин?
  - Должен. Из знакомых один собирается шерстяную лавку открыть, так он
недавно спрашивал, не продадим ли магазин, - сказала Мидори. - Но папу так
жалко. Он так старался, и магазин открыл, и долги потихоньку раздавал, все
силы отдавал, какие были, а в итоге почти ничего ведь не осталось. Исчезло
все, будто пена.
  - Но ты же осталась, - сказал я.
  - Я? - повторила Мидори и странно усмехнулась. Потом глубоко вздохнула и
проговорила, - Пошли наверх. Холодно тут.
  Мы поднялись на второй этаж, и она усадила меня за кухонный стол и
подогрела воду для ванны. Между делом она вскипятила воду в чайнике и
заварила чай. Пока вода в ванне разогревалась, мы с ней сидели,
разделенные столом, и пили чай.
  Она какое-то время смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой. Никаких
звуков, кроме тиканья часов и шума то начинающего работать, то
останавливающегося охлаждающего устройства в холодильнике, слышно не было.
  Часы показывали уже около одиннадцати.
  - Ватанабэ, у тебя такое лицо смешное, если приглядеться, - сказала Мидори.
  - Да? - ответил я, несколько задетый.
  - Мне вообще-то люди с красивыми лицами нравятся, но на твое лицо когда
смотрю, как бы это сказать, чем чаще смотрю, тем все больше кажется, что
вот ему и так сойдет.
  - Я о себе тоже так иногда думаю. Что и так сойдет.
  - Я не имею в виду сейчас ничего плохого. Ну не получается у меня свои
чувства выражать нормально. Меня поэтому неправильно понимают часто. Я
имею в виду, что ты мне нравишься. Я тебе еще не говорила?
  - Говорила, - сказал я.
  - Я ведь тоже про мужчин узнаю понемногу.
  - Мидори принесла "Мальборо" и закурила.
  - Если начало - это ноль, то узнать можно много.
  - Наверное.
  - Кстати. Поставишь свечку папе? - сказала Мидори.
  Я прошел за ней в комнату, где находился буддийский алтарь, зажег
курительную свечу и молитвенно сложил ладони.
  - А я недавно перед папиной фотографией вся разделась догола. Вся
разделась, уселась, как йог, и свое тело ему показывала. Это, папа, грудь,
а это пупок...
  - А это зачем? - ошарашенно спросил я.
  - Ну просто показать хотела. Ведь половина меня - это же папина сперма,
правильно? Почему не показать? Вот это, типа, твоя дочь. Ну, пьяная еще
была к тому же.
  - А-а.
  - Сестра тогда как вошла, так аж вскрикнула. Как тут было не закричать,
когда я перед изображением покойника вся голая сижу?
  - Ну да, пожалуй.
  - Я тогда ей объяснила, чего я хочу. Так и так. Садись, сказала, тоже
рядом, разденься и покажись папе. А она не стала раздеваться. Посмотрела,
как на идиотку, и ушла. Сестра в таких вещах слишком консервативная.
  - Она-то как раз сравнительно нормальная, - сказал я.
  - А как тебе наш папа показался?
  - Я с людьми когда в первый раз встречаюсь, теряюсь обычно. А вот с ним
вдвоем совсем тяжело не было. Настолько было просто. И поговорили с ним о
разном.
  - О чем вы говорили?
  - Об Эврипиде.
  Мидори расхохоталась, точно от чего-то ужасно веселого.
  - Ну ты оригинал! Ну это же надо, первый раз видит больного, умирающего
человека, который от боли страдает, и рассказывает ему про Эврипида! Таких
людей больше нет, наверное.
  - Дочерей, которые перед изображением покойного отца догола раздеваются,
тоже, наверное, больше нет.
  Мидори расхохоталась и звякнула колокольчиком на буддийском алтаре.
  - Отдохни, папа. Мы теперь весело будем жить, так что спи спокойно. Тебе
ведь не больно теперь? Ты ведь умер, тебе теперь не больно, наверное. А
если до сих пор больно, ты пожалуйся богу. Скажи, ну сколько же можно?
Найди в раю маму и живите с ней дружно. Я у тебя его видела, когда
помогала ходить по-маленькому, он у тебя такой замечательный! Так что не
унывай. Спокойной ночи тебе.
  Мы по очереди приняли ванну и переоделись в пижамы. Я надел практически
новую пижаму, которую ее отец надевал всего несколько раз. Была она мне
несколько маловата, но это все же было лучше, чем ничего. Мидори постелила
мне в комнате, где стоял алтарь.
  - Не страшно тебе, что алтарь здесь? - спросила Мидори.
  - Не страшно. Я же ничего плохого не сделал, - сказал я, смеясь.
  - Только ты побудь со мной рядом и обнимай меня, пока я не засну, ага?
  - Ладно.
  Я до конца обнимал Мидори на ее тесной кровати, хоть несколько раз и чуть
не свалился с ее края. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обвила руками
меня за пояс. Я правую руку завел ей за спину, а левой держался за
кровать, опираясь на нее, чтобы не упасть. Обстановка была совершенно не
эротичная. Перед носом у меня была ее голова, и ее коротко постриженные
волосы щекотали мой нос.
  - Скажи чего-нибудь, - сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди.
  - О чем?
  - О чем хочешь. Чтобы мне приятно было.
  - Ты ужасно милая.
  - Мидори, - сказала она. - Назови меня по имени.
  - Ты ужасно милая, Мидори, - поправился я.
  - Насколько ужасно?
  - Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.
  Мидори подняла голову и посмотрела на меня.
  - Все-таки ты очень по-особенному выражешься.
  - Обожаю, когда ты мне так говоришь, - сказал я, смеясь.
  - Скажи что-нибудь еще красивее.
  - Я тебя очень люблю, Мидори.
  - Как сильно?
  - Как весенний медведь.
  - Весенний медведь? - Мидори опять подняла голову. - В каком смысле, как
весенний медведь?
  - Ну вот гуляешь ты одна по весеннему полю, а с той стороны подходит к
тебе медвежонок с шерсткой мягкой, как бархат, и круглыми глазками. И
говорит он тебе: "Здравствуй, девочка. Давай со мной поваляемся?" И вы с
ним обнимаетесь и играете весь день, катаетесь по заросшему клевером
пригорку. Красиво?
  - Правда красиво.
  - Вот так сильно я тебя люблю.
  Мидори тесно прижалась к моей груди.
  - Класс, - сказала она. - Если ты так меня любишь, то все-все будешь
слушать, что я скажу? Не будешь сердиться?
  - Еще бы!
  - И всегда-всегда меня береги.
  - Конечно, - сказал я. Затем погладил ее по-мальчишески короткие мягкие
волосы. - Не бойся, все будет хорошо.
  - Все равно страшно, - сказала Мидори.
  Я слегка обнимал плечи Мидори, и через какое-то время ее плечи стали мерно
подниматься и опускаться, и послышалось ее ровное дыхание, и я потихоньку
вылез из постели, пошел на кухню и выпил пива.
  Мне никак не спалось, и я хотел было что-нибудь почитать, но сколько ни
смотрел вокруг, ничего похожего на книгу в глаза не бросалось. Я уже
собрался пойти в комнату Мидори и поискать какую-нибудь книгу на книжной
полке, но побоялся, что мои шаги ее разбудят, и передумал.
  Некоторое время я просто пил пиво, когда вдруг вспомнил: так ведь в этом
доме же есть книжная лавка! Я спустился на нижний этаж, включил свет и
осмотрел художественные книги. Ничего достойного прочтения там особо не
было, и большую часть я уже до этого читал.
  Но почитать что-то было надо, и я выбрал "Под колесами" Германа Гессе
(Hermann Hesse, "Unterm Rad") с пожелтевшей от времени с обратной стороны
обложкой, и положил на прилавок деньги, сколько значилось на ценнике
книги. Получалось, что по крайней мере на эту сумму запасы магазина
Кобаяси уменьшились.
  Попивая пиво, я сел за кухонный стол и стал читать книгу. Впервые я почел
"Под колесами" в тот год, когда поступил в среднюю школу. И вот спустя
восемь лет я среди ночи сижу на кухне в доме у девушки, да еще в тесной
пижаме, которую при жизни носил покойный отец подруги, и читаю книгу с тем
же названием.
  Я подумал, что как-то это странно. Ведь не окажись я в такой ситуации, я
не стал бы перечитывать роман "Под колесами".
  Не все в "Под колесами" было правдоподобно, но роман это был неплохой. На
кухне, погруженной в ночную тишину, я с большим удовольствием медленно
читал этот роман, строчку за строчкой. На полке стояла покрывшаяся пылью
бутылка брэнди, и я плеснул немного в кофейную чашку и выпил. Брэнди
согрело мое тело, но сна не принесло.
  В начале четвертого часа я потихоньку сходил посмотреть, как там Мидори,
но она, похоже, сильно вымоталась и спала без задних ног. Уличный фонарь
торгового ряда, стоявший за окном, белым светом освещал комнату, точно
луна, и она спала, повернувшись к его свету спиной.
  Тело ее не шевелилось, точно заледенело. Я приблизил к ней ухо, но ничего,
кроме ее дыхания, слышно не было. Мне подумалось, что спит она, совсем как
ее отец.
  Походная сумка так и лежала рядом с кроватью, а белый плащ висел на спинке
стула. Письменный стол был аккуратно прибран, на стене перед ним висел
календарь с изображением Снупи.
  Я слегка раздвинул шторы на окне и выглянул на безлюдную улицу внизу. На
всех лавках были опущены железные шторы, и только выстроившиеся перед
питейным заведением торговые автоматы, съежившись, ждали утра. Временами
гул колес грузовиков дальнобойщиков тяжело сотрясал воздух вокруг. Я
вернулся на кухню, выпил еще чашку брэнди и продолжил читать "Под
колесами".
  Когда я дочитывал книгу, небо уже посветлело. Я вскипятил воду, выпил
растворимого кофе и написал шариковой ручкой письмо на бумаге, лежавшей на
столе. Написал, что выпил немного брэнди, купил "Под колесами" и еду
домой, так как уже рассвело, всего хорошего. Немного поколебавшись,
дописал: "Ты такая милая, когда спишь". Затем вымыл чашку, выключил свет
на кухне, спустился по лестнице, потихоньку поднял железную штору и вышел.
  Я беспокоился, не подумают ли чего соседи, если увидят, но в шестом часу
утра на улице никого не было. Лишь ворона сидела на крыше и оценивающе
оглядывала окрестности. Я взглянул на задернутое розовыми шторами окно
комнаты Мидори, затем пошел на станцию метро, доехал до конечной станции и
до общежития опять шел пешком.
  Общественная столовая, где кормили завтраками, была открыта, и я съел там
теплый вареный рис с соевым бульоном, соленой капустой и яичницей. Затем
пошел к общежитию с обратной стороны и тихо постучал в окно комнаты на
первом этаже, где жил Нагасава. Нагасава тут же открыл окно, и я вошел.
  Кофе будешь? - сказал Нагасава, но я отказался. Я попрощался с ним и пошел
к себе в комнату, почистил зубы, снял брюки, перевернул одеяло и,
укрывшись им, закрыл глаза. Наконец наступил сон без всяких сновидений,
подобный тяжести свинца.
  Я каждую неделю писал письма Наоко, и от нее тоже пришло несколько писем.
Письма были не такие длинные. В письме она писала, что с наступлением
ноября по вечерам стало все больше холодать.
  "Твой отъезд обратно в Токио и приход глубокой осени были почти
одновременными, и я долго не могла разобрать, из-за того ли у меня такое
чувство, что где-то в моем теле открылась зияющая пустота, что ты уехал,
или из-за времени года.
  Часто разговариваем о тебе с Рэйко. Она просила даже передать тебе в этом
письме привет. Рэйко так же хорошо относится ко мне, как и всегда.
Сомневаюсь, смогла бы я вынести жизнь здесь, если бы ее не было.
  Когда мне одиноко, я плачу. Рэйко говорит, что это хорошо, что я могу
плакать. Но одиночество - это действительно тяжело. Когда мне одиноко,
разные люди заговаривают со мной из ночной темноты. Как деревья шуршат от
ветра в ночи, так разные люди заговаривают со мной. В такие минуты я
помногу разговариваю с Кидзуки или сестрой, которые давно уже стали
призраками. Им тоже одиноко, и они ищут, с кем поговорить.
  Я часто перечитываю твои письма в такие одинокие мучительные ночи. Большая
часть того, что приходит снаружи, приводит мой рассудок в смятение, и лишь
мир вокруг тебя, который ты описываешь в свих письмах, как нельзя лучше
меня успокаивает. Так странно, не знаю, почему так.
  Поэтому я их читаю по несколько раз, и Рэйко тоже по несколько раз их
перечитывает. И мы говорим с ней вдвоем о том, о чем в них написано. Мне
очень понравилась история об отце Мидори. Мы с нетерпением ждем твоих