ии из овощной лавки, писал о том, какую пищу я готовлю себе
каждый день. Но ответа все не приходило.
  Когда мне надоело читать книги и слушать пластинки, я начал понемногу
ухаживать за садом. Я раздобыл у хозяев большую метлу и грабли, а также
лопату для мусора и садовые ножницы, повырывал сорняки и подровнял не в
меру разросшиеся кусты. Стоило слегка приложить руки, и сад стал намного
чище и аккуратнее.
  Когда я был занят этой работой, хозяин позвал меня на чашку чая.
  Я присел на веранде хозяйского дома, и мы вдвоем стали пить чай, есть
рисовое печенье и разговаривать о жизни. Он сказал, что уйдя по возрасту
из компании, он поработал какое-то время менеджером в страховой фирме, а
спустя пару лет ушел и оттуда и теперь не занимался ничем. И дом, и земля
принадлежали ему уже давно, дети все уже жили самостоятельно, так что на
старости лет можно было пожить, и ничего не делая. Поэтому супруги много
путешествовали.
  - Хорошо вам, - сказал я.
  - Да ничего хорошего, - сказал он. - Путешествуешь, путешествуешь, скукота
одна. Работать куда интересней.
  Он сказал, что сад запустил из-за того, что приличного садовника в округе
не было, и хотя можно было потихонечку справляться своими руками, но
последнее время у него обострилась аллергия, и к траве он даже подходить
не мог. Я понимающе покивал.
  Попив чаю, он показал мне свою кладовую и сказал, что отблагодарить ему
меня нечем, но поскольку все вещи, что внутри, ему не нужны, то я что
угодно могу оттуда взять и пользоваться.
  В кладовой лежали куче самые разные предметы. От тазиков для ванной до
детского бассейна и бейсбольной биты. Я обнаружил там старенький велосипед
и небольшой обеденный столик с двумя стульями, а также зеркало и гитару и
сказал, что хочу взять их на время. Он великодушно ответил мне, что я могу
ими пользоваться, как мне будет угодно.
  Я целый день отдирал с велосипеда ржавчину, смазал его, накачал колеса,
отрегулировал передачу, сходил в велосипедную лавку и поменял трос
сцепления на новый. После этого велосипед сверкал так, что его было не
узнать.
  Протерев обеденный столик от пыли, я заново покрыл его лаком. Струны на
гитаре я все заменил на новые и склеил треснувшую фанеру. Проволочной
щеткой я стер с нее ржавчину и подкрутил болт. Гитара была так себе, но не
фальшивила.
  Я припомнил, что гитару держал в руках впервые после старшей школы. Сидя
на веранде, я попробовал медленно наиграть когда-то разученную песню
группы "???" "Up on the roof". Как ни странно, аккорды в какой-то мере
ожили в памяти.
  Потом я сколотил из остатков досок почтовый ящик, покрасил его в красный
цвет, написал свое имя и повесил у двери. Но вся почта, которая побывала
там до третьего апреля, была извещением о встрече одноклассников из
старшей школы, а я на подобные собрания идти не собирался, что бы ни
произошло. Это был класс, где я учился с Кидзуки. Не сходя с места, я смял
извещение и бросил его в урну.
  Днем четвертого апреля в ящике оказалось одно письмо, но оно пришло от
Рэйко. На обратной стороне конверта было написано имя Исида Рэйко. Я
аккуратно разрезал конверт ножницами и стал читать письмо, сидя на
веранде. С самого начала у меня было предчувствие, что вести в нем не
слишком хорошие, и при прочтении так оно и оказалось.
  В первых строках Рэйко извинялась за то, что отвечает на мое письмо так
поздно. Наоко изо всех сил пыталась написать мне письмо, но у нее никак не
получалось. Рэйко несколько раз уговаривала ее позволить ей написать ответ
вместо нее, так как нехорошо было так тянуть с ответом, но Наоко
упрямилась, говоря, что это дело личное, и она обязательно напишет сама, и
из-за этого письмо запоздало. Рэйко писала, что просит ее простить, хоть
она, возможно, и заставила меня поволноваться.
  "Ты тоже, возможно, настрадался за месяц, ожидая ответ от Наоко, но для
нее это тоже был очень тяжелый месяц. Это ты должен понять. Говоря
откровенно, состояние ее сейчас не слишком хорошее. Она старается хоть
как-то собственными силами стать на ноги, но хороших результатов пока не
выходит.
  Как мне припоминается, первым признаком было то, что у нее перестало
получаться писать письма. Было это то ли в конце декабря, то ли в начале
января. С того времени стали появляться слуховые галлюцинации. Стоило ей
взяться писать письмо, как какие-то люди заговаривали с ней и не давали
писать. Она пыталась подобрать слова, а они ей мешали.
  Но еще до твоего второго приезда эти симптомы были у нее довольно легкими,
и я сама, откровенно говоря, не особо беспокоилась по этому поводу. У нас
ведь такие симптомы имеют некоторую периодичность.
  Но с тех пор, как ты уехал, ее симптомы резко обострились. Сейчас она
испытывает трудности даже в повседневном общении. Она не может подбирать
слова. Из-за этого Наоко сейчас в глубоком смятении. Плюс к смятению она
испытывает и страх. И слуховые галлюцинации все усиливаются.
  Каждый день мы вместе получаем консультации у врача. Наоко, я и врач, мы
втроем разговариваем о том и о сем и пытаемся отыскать повреждение у нее
внутри.
  Я предложила провести консультацию с твоим участием, если это возможно, и
врач тоже согласился, но Наоко воспротивилась. Причиной было по ее же
словам то, что она хочет, чтобы ее тело было чистым, когда она встретится
с тобой. Я убеждала ее, что проблема не в этом, а в том, чтобы побыстрее
поправиться, но она не передумала.
  Думаю, что я уже объясняла тебе это ранее, но здесь не настоящая больница.
Конечно, здесь есть прекрасные специалисты-врачи, и ведется эффективное
лечение, но осуществлять целенаправленное лечение здесь затруднительно.
цель этого заведения - создавать пациенту подходящее окружение для того,
чтобы тот мог исцеляться сам, и строго говоря, медицинское лечение в это
не входит. Поэтому если симптомы Наоко еще более ухудшатся, ничего не
останется, как перевести ее в другую больницу или лечебницу.
  Для меня это очень тяжело, но разве что-то еще остается? Конечно, если это
случится, это будет как бы "командировкой" на лечение, и она сможет опять
вернуться сюда. А может, если все будет хорошо, она вылечится окончательно
и сразу выпишется. В любом случае, мы прилагаем все свои силы, и Наоко
тоже старается изо всех сил. Ты тоже молись за ее выздоровление. И
хотелось бы, чтобы ты так же писал ей письма, как делал это до сих пор."
Прочитав письмо до конца, я все так же сидел на веранде и смотрел на сад,
в котором явственно чувствовалось наступление весны. В саду росла старая
ива, и она была покрыта ласкающими глаз, точно ночные огоньки, цветами.
Дул ласковый ветерок, но лучи солнца почему-то были рассеянными и
окрашенными в странные мутные оттенки. Вскоре откуда-то объявился котенок
Чайка, поцарапал немного доски на веранде, потом блажено вытянулся рядом
со мной и заснул.
  Казалось, что надо что-то придумать, но как и о чем надо думать, было
непонятно. да и, откровенно говоря, думать ни о чем не хотелось. Я
подумал, что вот придет время думать, тогда что-нибудь спокойно и
придумаю. По крайней мере сейчас мне ни о чем думать не хотелось.
  Весь день я сидел на веранде, прислонившись спиной к столбу, гладил Чайку
и смотрел на сад. Чувство было такое, точно вся сила из тела куда-то ушла.
Пришел вечер, солнце закатилось и померкло, и сад наконец окутался
синеватыми сумерками.
  Чайка уже куда-то скрылся, а я все смотрел на цветы ивы. В весенних
сумерках цветы ивы виделись мне, точно вылезшие наружу, прорвав кожный
покров, куски сгнившей плоти. Весь сад был полон сладковатым тяжелым
запахом гниения этой плоти.
  Я представил тело Наоко. Прекрасное тело Наоко лежало в темноте, и
бесчисленные побеги растений вырастали из его кожи, и эти красные побеги
колыхались под набегающим откуда-то ветром. Я подумал, почему такое
прекрасное тело должно страдать от болезни? Почему она не оставит Наоко в
покое?
  Я вернулся в комнату и задернул шторы на окне, но и комнату тоже
переполнял этот запах. Запах весны покрывал всю поверхность земли. Но все,
что он напоминал мне сейчас, был запах гнили. В комнате с задернутыми
шторами я люто ненавидел весну. Я ненавидел то, что принесла мне весна, и
даже какую-то боль, которую она словно бы вызывала где-то в глубине моего
тела. Впервые с тех пор, как я появился на свет, я ненавидел что-то так
яростно.
  После этого я прожил один за другим три пустых дня, точно шагая по дну
глубокого моря. Даже если кто-то заговаривал со мной, я не мог этого
расслышать, и даже если я говорил о чем-то с кем-то, никто этого не
слышал. Ощущение было такое, точно мое тело было окружено какой-то
непроницаемой перегородкой из прозрачного стекла.
  Из-за этой перегородки я не мог как следует контактировать с внешним
миром. В то же время оттуда тоже никто не мог прикоснуться к моему телу.
Сам я был бессилен, но и они тоже были бессильны по отношению ко мне, пока
это было так.
  Я тупо смотрел в потолок, привалившись к стене, жевал, что было под рукой,
и пил воду, когда был голоден, а когда становилось грустно, пил виски и
засыпал. Я не мылся и не брился. Так прошло три дня.
  Четвертого апреля пришло письмо от Мидори. Она предлагала встретиться на
стадионе университета десятого апреля, так как в тот день объявляли
расписание занятий, и пообедать вместе.
  В письме она писала, что ответ на мое письмо послала с большим опозданием,
но таким образом теперь мы в расчете, и потому она предлагает мне дружить
опять, поскольку, не встречаясь со мной, она чувствует себя одиноко.
  Я четыре раза перечитывал это письмо, но совершенно не мог понять, что она
имела в виду. О чем вообще это письмо? Я лишь все больше запутывался, а
смысловые связи между предыдущими и последующими фразами не находились. С
какой стати мы становимся "в расчете", встречаясь в день объявления
расписания лекций, и почему она предлагает мне пообедать вместе? Я
подумал, что у меня, похоже, что-то стало с головой.
  Сознание мое было неуместно вялым и разбухшим, точно корни тенелюбивого
растения. Так не пойдет, оцепенело подумал я. Тут я внезапно вспомнил
слова Нагасавы: "Не сочувствуй самому себе. Самим себе сочувствуют только
примитивные люди."
Да, Нагасава, ты молодец, подумал я. Затем вздохнул и поднялся на ноги.
  Я наконец постирал белье, помылся и побрился, прибрал комнату, купил
продуктов и приготовил себе нормальную еду, накормил отощавшего за это
время Чайку, не стал пить спиртного кроме пива, полчаса позанимался
гимнастикой. Лишь глядя в зеркало во время бритья я заметил, как осунулось
и побледнело мое лицо. Глаза неестественно выпирали, и лицо казалось
каким-то чужим.
  Утром следующего дня я прокатился подальше на велосипеде, вернулся домой,
пообедал и еще раз перечитал письмо Рэйко. Затем я серьезно задумался о
том, как мне быть дальше.
  Причиной того сильного потрясения, которое я получил от письма Рэйко, было
то, что оно в один момент оно опрокинуло мой оптимистический настрой по
отношению к Наоко, с которым я надеялся на лучшее. Сама Наоко говорила,
что корни ее болезни очень глубоки, и Рэйко тоже говорила, что трудно
предугадать, что произойдет.
  Но за две поездки у меня создалось впечатление, что Наоко выздоравливает,
и я верил, что если проблема и существует, так это то, что Наоко должна
вновь обрести смелость вернуться в реальное общество. Что стоит ей обрести
эту смелость, и мы вдвоем сможем справиться совместными усилиями.
  Но воображаемый дворец, который я построил на своих слабых предположениях,
в один миг рухнул от письма Рэйко. Лишь неощутимая и ровная круглая
поверхность осталась после него.
  Я должен был во что бы то ни стало вновь обрести почву под ногами. Я думал
о том, что на этот раз улучшение у Наоко произойдет не скоро. И даже если
оно произойдет, после него Наоко будет еще слабее и лишится еще большей
части самой себя.
  Я должен приспособить самого себя к этим обстоятельствам. Конечно, я
хорошо понимаю, что проблема не решится оттого, что я стану сильнее, но
сейчас у меня все равно нет другого пути, кроме как самому настроиться на
борьбу. И ничего не остается, кроме как тихо ждать ее выздоровления.
  Эх, Кидзуки, подумал я. Я в отличие от тебя решил жить и решил, что буду
жить правильно. Тебе тоже без сомнения было тяжело, но и мне ведь тяжело,
честное слово. И это тоже из-за того, что ты умер и оставил Наоко.
  Но я ее ни за что не брошу. Я ее люблю и я сильнее, чем она. И я стану еще
сильнее, чем сейчас. И я повзрослею. Стану взрослым. Иначе нельзя.
  До сих пор мне хотелось оставаться таким же, как в семнадцать-восемнадцать
лет. Но теперь я так не думаю. Я уже не подросток. Я чувствую такие вещи,
как ответственность. Эх, Кидзуки, не тот я уже, каким был вместе с тобой.
Мне уже двадцать лет. Так что я должен вносить плату за то, чтобы
продолжать жить дальше.
  - Ой, что это с тобой, Ватанабэ? - сказала Мидори. - Отощал-то как!
  - Да? - сказал я.
  - С той замужней женщиной переусердствовал, что ли?
  Я, смеясь, покачал головой.
  - Я с начала октября ни с одной женщиной не спал.
  - Мидори надтреснуто присвистнула.
  - Уже полгода? Честно?
  - Ну.
  - А чего тогда так отощал?
  - Повзрослел потому что, - сказал я.
  Мидори взяла меня за плечи и пристально посмотрела мне в глаза. Потом
наморщилась и тут же улыбнулась.
  - И правда, что-то изменилось, это точно. По сравнению с тем, что раньше
было.
  - Потому что взрослым стал.
  - Ты правда высший класс. Такие мысли у тебя! - сказала она с неподдельным
восхищением. - Пошли поедим. Проголодалась я.
  Мы пошли есть в маленький ресторанчик за факультетом филологии. Я заказал
комплексный обед, она сказала, что ей тоже хочется, и мы оба заказали по
комплексному обеду.
  - Сердишься? - спросила Мидори.
  - За что?
  - Ну, скажем, за то, что я тебе ответ в отместку долго не писала. Думаешь,
неправа я? Ты ведь извинился, как положено.
  - Сам виноват, ничего не поделаешь, - сказал я.
  - Сестра меня отругала за это, нельзя, говорит, так. Слишком, говорит,
бездушно, по-детски слишком.
  - Но у тебя же на душе от этого легче стало? Оттого, что мне отомстила?
  - Угу.
  - Ну и все нормально тогда.
  - Какой ты все-таки великодушный, - сказала она. - А ты правда целых
полгода сексом не занимался?
  - Не занимался.
  - Так тебе тогда ведь хотелось наверное по-страшному, когда ты меня спать
укладывал?
  - Наверное.
  - И все равно...
  - Ты сейчас мой самый дорогой друг, и я тебя терять не хочу, - сказал я.
  - Я бы и отказать тогда не смогла, наверное, если бы ты ко мне полез. У
меня в голове тогда полная каша была.
  - Но он же у меня огромный.
  Она улыбнулась и слегка сжала мою руку.
  - Я давно тебе доверять решила. На сто процентов. Потому тогда и заснула
спокойно, не боясь ничего. С тобой, думала, не страшно, можно не бояться.
Я же крепко спала тогда?
  - Это точно, - сказал я.
  - Но если бы ты сказал: "Мидори, я тебя хочу. Тогда все будет хорошо", я
бы, наверное, согласилась. Только ты не думай, пожалуйста, что я это
говорю, чтобы тебя обольстить, или нарочно тебя возбуждаю. Я просто хочу
тебе откровенно сказать, что я чувствовала.
  - Я знаю, - сказал я.
  За обедом мы показали друг другу свои открытки с расписанием лекций и
обнаружили, что лекции по двум дисциплинам нам выпало посещать вместе.
Получалось, что я теперь буду видеть ее по два раза в неделю. Потом она
рассказала о том, как она живет.
  И сестра Мидори, и она сама долго не могли привыкнуть к жизни в новой
квартире. Слишком это было комфортно по сравнению с их жизнью до этого.
Мидори сказала, что слишком уж они приучились проводить каждый день в
заботах, то ухаживая за больными, то присматривая за магазином.
  - Но последнее время стало казаться, что так оно лучше, - сказала она. -
Что так мы изначально и должны жить, сами для себя, что так и надо жить,
спокойно, ни на кого не оглядываясь. Но от этого и правда неспокойно было.
Казалось, что тело в воздухе висит, сантиметра на два-три поднявшись.
Казалось, неправда это, не может жизнь на самом деле быть такой удобной.
Не могли обе успокоиться, все казалось, что вот-вот придет день, когда все
перевернется и рухнет.
  - Рожденные, чтобы страдать, - сказал я, смеясь.
  - Очень уж суровая была жизнь до сих пор, - сказала Мидори. - Но ничего.
Теперь-то мы с сестрой плату за страдания можем восполнить.
  - Уж у вас-то с сестрой это вполне получится, - сказал я. - А сестра
обычно чем занимается?
  - Подруга сестры недавно магазин бижутерии открыла. Так что она ей рада
три в неделю ей там помогает. А в оставшееся время готовить учиться ходит,
с женихом встречается, кино смотрит или просто, бывает, сидит... Радуется
жизни, в общем.
  Мидори спросила меня о том, как мне теперь живется одному. Я рассказал ей
про то, какой величины у меня жилище, по то, какая там планировка, про
просторный сад, про котенка Чайку, про хозяев.
  - Весело?
  - Да неплохо, - сказал я.
  - А чего ты такой квелый? - спросила Мидори.
  - Хоть и весна? - сказал я.
  - И сидя в классном свитере, который тебе любимая связала.
  Я пораженно посмотрел на свой свитер винного цвета, в который был одет.
  - А ты откуда знаешь?
  - Ну какой же ты прямодушный! Трудно догадаться, что ли? - недоуменно
сказала Мидори. - Но ты скажи, почему квелый такой?
  - А стараюсь, вроде, веселым быть.
  - А ты думай о жизни, как о корзине с печеньем.
  Я слегка покачал головой и посмотрел ей в лицо.
  - Я наверное, глупый слишком, но иногда, бывает, не понимаю, о чем ты
говоришь.
  - Ну смотри, есть корзина, полная печенья, и в ней есть такое, какое тебе
нравится и какое не нравится, так? Так что если сразу съесть те, которые
тебе нравятся, то потом останутся только те, что ты не любишь. Когда мне
тяжело, я всегда так думаю. Вот перетерплю, а потом легче будет. Жизнь,
думаю, это корзина с печеньем.
  - Хм, тоже своего рода жизненная философия.
  - Но это правда. Я же на опыте научилась, - сказала Мидори.
  Когда мы пили кофе, в ресторан вошли две девушки, по-видимому из одной
группы с Мидори. Втроем с Мидори они показали друг другу открытки с
расписанием лекций и некоторое время вели бессвязную беседу о том, кто как
сдал в прошлом году немецкий, кого ранили в драке со студентами из
политического движения, какие у кого-то красивые туфли и где она их
купила. Я слушал долетающие до меня разговоры, и мне казалось, что они
доносятся словно бы с другой стороны земного шара.
  Я пил кофе и смотрел на картину за окном. Это была обычная картина
весеннего дня в университете. Небо было в дымке, цвели ивы, по дороге шли
с новыми книжками в руках студенты, в которых с первого взгляда угадвались
первокурсники. Пока я смотрел на это, на меня опять напало безразличие.
  Я вспомнил о Наоко, которая и в этом году не смогла вернуться в
университет. на подоконнике стоял стеклянный бокал с анемонами.
  После того, как девушки сказали: "Ну, пока!" и ушли обратно за свой
столик, мы с Мидори вышли из ресторана и прогулялись по улице.
  Мы зашли в букинистическую лавку и купили несколько книг, попили кофе в
чайной, поиграли в "pin-ball" в игровом зале, потом присели на скамейке в
парке и поболтали.
  Говорила в основном Мидори, а лишь поддакивал в ответ. Мидори сказала, что
хочет пить, и я сходил в магазин поблизости и купил две бутылки колы. Она
в это время что-то сосредоточенно писала шариковой ручкой на линованной
бумаге для сочинений.
  - Это чего? - спросил я.
  - Так, ничего, - ответила она.
  В пол-четвертого она сказала:
  - Пора мне, с сестрой договорились на Гиндзе встретиться.
  Мы дошли пешком до станции метро и там расстались. Перед тем, как мы
расстались, она сунула сложенный вчетверо лист бумаги в карман моего
пальто. Она велела прочитать это дома. Я прочел его в метро.
  "Ты сейчас ушел покупать колу, а я в это время пишу это письмо. Первый раз
в жизни пишу письмо человеку, сидящему рядом со мной на скамейке. Но иначе
нет никакой надежды, что слова, которые я хочу тебе сказать, дойдут до
теб