сте, с ума начинаешь
сходить. На мой взгляд то, что ты с ним встречаешься уже три года, это
само по себе чудо. Мне он, конечно, тоже по-своему нравится. Он интересный
человек, и я считаю, что есть в нем и прекрасные стороны. У него есть
способности и сила, за которыми таким, как я, и не угнаться никогда. И
все-таки то, как он мыслит и как он живет, это ненормально. Когда я с ним
говорю, у меня иногда такое чувство становится, будто я все время на одном
месте кручусь и барахтаюсь. Хоть он и живет точно так же, как я, но он все
равно поднимается все вверх и вверх, а я так и барахтаюсь на месте. И от
этого ужасная пустота ощущается. Короче, сама система совсем другая. Ты
понимаешь?
  - Я понимаю, - сказала Хацуми и достала из холодильника еще пива.
  - К тому же, когда он поступит в МИД, и обучение внутри страны у него
закончится, что если ему тогда надолго за границу придется уехать? Что ты
тогда будешь делать? До конца будешь ждать? Он ведь, по-моему, ни на ком
жениться не хочет.
  - Я тоже знаю.
  - Больше мне тогда сказать нечего.
  - Угу, - кивнула Хацуми.
  Я медленно наполнил стакан пивом и стал пить.
  - Я с тобой когда в биллиард играл, вдруг подумал, - сказал я. - У меня ни
братьев, ни сестер ведь не было, я единственным ребенком рос, но никогда
мне ни одиноко не было, ни брата или сестру никогда иметь не хотелось.
Казалось, что и одному неплохо. Но когда мы только что в биллиард играли,
вдруг подумал, вот хорошо бы у меня такая сестра была, как ты. Чтобы и
умная была, и красивая, чтобы ей платье цвета "midnight blue" хорошо шло и
сережки золотые, и чтобы в биллиард играть умела.
  Радостно улыбаясь, Хацуми посмотрела мне в лицо.
  - По крайней мере из того, что я за этот год от других слышала, от твоих
слов мне радостней всего. Честно.
  - Поэтому мне тоже хочется, чтобы ты была счастлива, - сказал я, чувствуя,
что краснею. - Но вот ведь странно. С кем угодно, кажется, ты могла бы
быть счастлива, но почему ты так привязана к такому, как Нагасава?
  - Это, наверное, та ситуация, когда никакого выхода нет. Сама с этим
ничего поделать не могу. Как сказал бы Нагасава: "Сама виновата, я тут ни
при чем".
  - Да уж, он бы так и сказал, - согласился я.
  - Понимаешь, Ватанабэ... Я не такая уж умная. Я наивная и упрямая женщина.
Ни системы, ни кто виноват, меня не касается. Мне достаточно выйти замуж,
каждую ночь спать в объятиях хорошего человека и родить от него ребенка.
Вот и все. Вот и все, чего я хочу.
  - А то, чего он добивается, это совсем другое.
  - Но люди ведь меняются, разве нет? - сказала Хацуми.
  - В смысле, когда в общество выходят, с жизненными трудностями
сталкиваются, страдают, взрослеют?
  - Ну да. Кто знает, может быть, вдали от меня его чувства ко мне изменятся?
  - Так можно об обычных людях рассуждать, - сказал я. - С обычным
человеком, может быть, так бы оно и было. Но он ведь другой. У него такие
сильные убеждения, каких мы себе представить не можем, и он их изо дня в
день все усиливает. Если где-то ему достается, он от этого старается стать
еще сильнее. Чем кому-то спину показать, он скорее слизняка готов
проглотить. Чего ты вообще можешь ожидать от такого человека?
  - И все-таки, Ватанабэ, сейчас мне ничего не остается, кроме как ждать, -
сказала Хацуми, подперев подбородок двуми руками, поставив локти на стол.
  - Ты настолько любишь Нагасаву?
  - Люблю, - не колеблясь ответила она.
  - Э-хе, - вздохнул я. Затем допил пиво. - Когда настолько кого-то любишь,
что можешь так уверенно об этом сказать, это здорово.
  - Я просто наивная и упрямая женщина, - опять сказала Хацуми. - Еще пиво
будешь?
  - Да нет, хватит уже. Пора идти потихоньку. Спасибо тебе и за повязку, и
за пиво.
  Я встал и обулся в прихожей. В это время зазвонил телефон. Хацуми
посмотрела на меня, потом на телефон, потом опять на меня. Сказав: "Пока",
я открыл дверь и вышел. Когда дверь тихонько закрывалась, мне в глаза
бросился облик Хацуми, поднимающей трубку телефона. Это был последний раз,
когда я ее видел.
  Когда я вернулся в общежитие, было пол-двенадцатого. Я направился прямиком
в комнату Нагасавы и постучал. Я постучал раз десять, пока до меня наконец
дошло, что сегодня суббота.
  На ночь с субботы на воскресенье Нагасава каждую неделю получал разрешение
не ночевать в общежитии под предлогом того, что идет спать к родственникам.
  Я вернулся в комнату, развязал галстук, снял куртку и брюки и повесил их
на вешалку, переоделся в пижаму и почистил зубы. Затем я вспомнил, что
завтра же снова воскресенье. Чувство было такое, словно воскресенье
наступало с интервалом дня в три. А еще через два воскресенья мне
исполнится двадцать лет. Я завалился в постель и погрузился в мрачные
мысли, глядя на календарь на стене.
  Утром в воскресенье я, как обычно, сел за стол и стал писать письмо Наоко.
Я пил кофе из большой кружки, слушал старую пластинку Майлза Дэйвиса и
писал длинное письмо.
  За окном шел мелкий дождь, и в комнате было холодно, как в аквариуме. От
свитера, который я только что вытащил из ящика с одеждой, пахло средством
от моли. В верхней части окна на стекле неподвижно сидела жирная муха.
Ветра, похоже, не было, так что флаг Японии безвольно свисал, обмотавшись
вокруг флагштока, не шевелясь, точно полы тог древнеримских сенаторов.
Неизвестно откуда взявшаяся тощая рыжая собачонка тщедушного вида бегала
по лужайке и обнюхивала подряд все цветы, тыкаясь в них носом. Я никак не
мог понять, чего ради собака бегает и нюхает цветы в такой дождливый день.
  Сидя за столом, я писал письмо, а когда перевязанная рука начинала болеть,
смотрел на поливаемую дождем лужайку.
  Сперва я написал, что сильно порезал руку на работе в магазине пластинок,
а потом написал о том, что в субботу вечером Нагасава, Хацуми и я втроем
устроили нечто вроде банкета в честь успешной сдачи Нагасавой экзамена на
звание дипломата. Я рассказал ей, какой это был ресторан и какие блюда там
подавали. Я написал о том, что еда была отличной, но ситуация по ходу дела
сложилась несколько странная.
  Я поколебался, писать ли о Кидзуки в связи с нашим с Хацуми походом в
биллиардную, но в итоге решил все-таки написать. Я почувствовал, что
написать об этом необходимо.
  "Я отчетливо помню последний шар, который Кидзуки забил в тот день - в
день, когда он умер. Это был довольно трудный шар, и бить надо было от
борта, и я и подумать не мог, что он его забьет.
  Было это, наверное, совпадение, но шар пошел по точной траектории, и белый
шар слегка ударился о красный, так что даже звука никакого не раздалось, и
в итоге этот удар оказался последним в нашей партии. Это было так чисто и
впечатляюще, что и сейчас оно у меня как перед глазами. И после этого
почти два с половиной года я в биллиард не играл.
  Но в тот вечер, когда я играл в биллиард с Хацуми, я до конца первой
партии не вспоминал о Кидзуки, и для меня это было немалым шоком. Еще бы,
ведь я после его смерти думал, что буду вспоминать о нем каждый раз, когда
буду играть в биллиард. И все же я даже не вспомнил о нем до самого
момента, когда после партии стал пить колу из автомата. А вспомнил я про
Кидзуки потому, что в биллиардной, куда мы с ним часто ходили, тоже был
автомат с колой.
  Оттого, что я не вспомнил о Кидзуки, у меня появилось ощущение, будто я
совершил что-то скверное по отношению к нему. Тогда у меня было такое
чувство, словно я его предал.
  Однако, вернувшись в общежитие, я подумал так. С тех пор прошло уже два с
половиной года. Но ему ведь еще все те же семнадцать лет. И все же это не
значит, что воспоминания о нем во мне стали менее яркими. То, что принесла
его смерть, все еще отчетливо хранится во мне, и что-то из этого стало
даже отчетливее, чем было тогда.
  Вот что я хотел бы сказать. Мне уже почти двадцать, и что-то из того, что
было общего у нас с Кидзуки в семнадцать и восемнадцать лет, уже исчезло,
и как ни вздыхай, больше оно не вернется. Больше этого я объяснить не
могу, но верю, что ты сможешь понять то, что я чувствую и хочу сказать.
Также я думаю, что кроме тебя этого никто больше не поймет.
  Я еще больше думаю о тебе, чем думал до сих пор. Сегодня идет дождь. Дождь
в воскресенье меня немного раздражает. Когда идет дождь, я не могу
стирать, а значит, не могу и погладить белье. Ни погулять, ни на крыше
поторчать. Все, что я могу сейчас делать, это сидя за столом слушать по
несколько раз "Kind of Blue", поставив проигрыватель на повтор, да глядеть
на поливаемую дождем территорию.
  Как я тебе писал до этого, я не завожу пружину по воскресеньям. Из-за
этого письмо вышло черезчур длинное. Буду уже заканчивать. Потом надо
будет пойти в столовую пообедать. Пока."


                                  Глава 9

  Люблю тебя, как весенний медвежонок

  На лекции на следующий день Мидори опять не показалась. Я терялся в
догадках, что могло случиться. С тех пор, как она звонила мне в последний
раз, прошло уже десять дней. Я хотел уже позвонить к ней домой, но
вспомнил, как она сказала, что позвонит сама, и передумал.
  В четверг той недели я столкнулся в столовой с Нагасавой. Он пришел с
подносом с едой в руках, сел рядом со мной и сказал, что извиняется за
все, что в тот раз произошло.
  - Да все в порядке, уж я-то поел на славу, - сказал я. - Банкет, правда,
получился, что ни говори, странноватый.
  - Да не говори, - сказал он.
  Некоторое время мы продолжали есть молча.
  - Мы с Хацуми помирились, - сказал он.
  - Правильно, - сказал я.
  - Я и тебе, кажись, лишнего наговорил?
  - Чего это с тобой, раскаиваться никак вздумал? Нездоровится тебе, что ли?
  - Очень может быть, - сказал он и пару раз чуть заметно кивнул. - Хацуми
говорит, ты ей со мной расстаться советовал?
  - Само собой.
  - Оно и правильно.
  - Она очень хороший человек, - безразлично сказал я, поглощая соевый
бульон.
  - Я знаю, - сказал Нагасава, вздыхая. - Настолько хорошая, что для меня,
пожалуй, даже слишком.
  Когда зажужжал зуммер, оповещающий о том, что мне кто-то звонит, я спал,
как убитый. У меня тогда был что называется самый сон. Поэтому я никак не
мог сообразить, что к чему. Ощущение было такое, будто пока я спал, моя
голова погрузилась в воду, и мозги размокли.
  Взглянув на часы, я увидел, что была четверть седьмого, но было это утро
или день, определить было невозможно. Невозможно было даже вспомнить,
какой сегодня день недели. Я выглянул в окно и увидел, что флаг на
флагштоке поднят не был. Из этого я заключил, что время сейчас несколько
более позднее, чем шесть часов пополудни. Видимо, поднятие
государственного флага тоже весьма полезная вещь.
  - Ватанабэ, ты сейчас свободен? - спросила Мидори.
  - Сегодня какой день недели?
  - Пятница.
  - Сейчас вечер?
  - Само собой. Вот ты странный. Вечер сейчас, э-э, шесть часов восемнадцать
минут.
  Все-таки вечер, подумал я. Ну да, я же заснул, пока читал книгу, лежа на
кровати. Пятница - я быстро прикинул. В пятницу вечером работы нет.
  - Время есть. Ты где сейчас?
  - Станция Уэно. Я сейчас на Синдзюку поеду, давай там встретимся?
  Мы договорились о месте и времени встречи, и я повесил трубку.
  Когда я приехал в DUG, Мидори уже сидела в самом конце стойки бара и пила.
На ней под белым мятым мужским плащом со стоячим воротником были тонкий
желтого цвета свитер и синие джинсы. На запястье у нее было два браслета.
  - Чего пьем?
  - "Tom Collins" (джин, лимонный сок, сахар и содовая), - сказала Мидори.
  Я заказал виски с содовой и лишь тогда заметил большую сумку у ее ног.
  - Я путешествовала. Только возвращаюсь, - сказала она.
  - Куда ездила?
  - Нара и Аомори.
  - За один раз? - пораженно спросил я.
  - Ну прям, какая бы я ни была необыкновенная, как я за раз в Нара и Аомори
съезжу? По отдельности съездила. За два раза. В Нара с парнем моим, в
Аомори одна смоталась.
  Я отпил глоток виски с содовой и поджег сигарету во рту у Мидори.
  - Намучалась? Похороны и все такое.
  - Да похороны - дело нехитрое. Мы к этому привычные. Оделся в черное да
сиди себе с серьезной рожей, а люди вокруг все как надо сделают.
Родственник наш да соседи сами и выпивку купили, и суси приготовили, и
утешили, и поплакали, и потрепались, и вещи покойного разделили, как
захотели, все просто. Тот же пикник. Сравнить с тем, как я мучалась каждый
день, за больным ухаживала, так пикник и только. Намучались, как только
могли, уже и слез никаких не осталось, что у сестры, что у меня. Сил
никаких нет и даже плакать не можем, честное слово. А окружающие это видят
и возмущаются, какие в этой семье дочери бессердечные, ни слезинки не
прольют. А мы тогда назло тем более не плачем. Можно и притвориться, что
плачешь, ничего сложного, но мы так ни за что не сделаем. Злость потому
что берет. Все только и ждут, что мы плакать будем, так что мы тем более
не плачем. Мы с сестрой в этом сходимся. Хоть у нас характеры и совсем
разные.
  Мидори подозвала официанта, позвякивая браслетами, и заказала еще "Tom
Collins" и блюдце фисташек.
  - Как похороны закончились, и все разошлись, мы с сестрой вдвоем до утра
"Масамунэ" пили. Где-то полторы больших бутылки. Всех вокруг ругали, на
чем свет стоит. Вот он дегенерат, дерьмо собачье, пес паршивый, свинья,
лицемер, жулик, так и трещали до конца. И полегчало ведь.
  - Да уж наверное.
  - Потом напились, завалились в постель и заснули без задних ног. По
телефону кто-то звонит, а мы ноль внимания и сопим себе дальше. Потом как
проснулись, суси на двоих заказали, посоветовались и решили. Закроем на
какое-то время магазин и будем делать то, что хотим. До сих пор мы так
упирались, уж это-то мы можем себе позволить? Так что сестра решила со
своим пожить спокойно, а я со своим решила на три дня с двумя ночевками
съездить куда-нибудь.
  Сказав это, Мидори на некоторое время замолчала и почесала край уха.
  - Ты извини, что я грубо так говорю.
  - Да ерунда. Вот почему ты в Нара, значит, поехала.
  - Ну да, мне всегда Нара нравилась.
  - Оторвались там?
  - Не-а, ни разу, - сказала она и вздохнула. - Не успели в гостиницу
приехать и чемоданы бросить, у меня месячные начались сразу.
  Я не удержался от смеха.
  - И ничего смешного! На неделю раньше начались, прикинь! Я чуть не
расплакалась, честное слово. Он тоже злится, аж воет... Его разозлить
легко очень. А что я сделаю? Я же не специально. А у меня эти дела к тому
же обильные очень. И боли сильные. Мне первые дня два вообще ничего не
хочется делать. Мы, когда такое дело, встречаться не будем, ладно?
  - Да я бы и рад, а как я об этом узнаю? - спросил я.
  - А я тогда как у меня месячные начнутся, первые дня два или три красную
шапку носить буду. Тогда ведь понятно будет? - сказала Мидори, смеясь. -
Как увидишь меня в красной шапке, даже если на улице встретишь, делай вид,
что не узнал, и смывайся.
  - Вот лучше бы все женщины в мире так и делали, - сказал я. - Ну и чем вы
в Нара занимались?
  - А что было делать, с оленями поигрались, туда-сюда походили да
вернулись, ужас какой-то, честное слово. Поссорились с ним и до сих пор
после этого больше не виделись. Ну, вернулась потом в Токио, дня два или
три дурака поваляла да решила съездить куда-нибудь спокойно одна и поехала
в Аомори. У меня друзья есть в Хиросаки, так я на пару дней у них
остановилась, а потом в Симогита съездила и в Таппи. Хорошие там места
очень. Я как-то один раз к карте того района комментарии писала. Ты в тех
местах бывал?
  Я ответил, что не бывал.
  - Знаешь, - Мидори отпила глоток "Tom Collins" и почистила фисташку, -
пока одна каталась, все время про тебя думала. Хотелось, чтобы ты рядом со
мной был.
  - Почему?
  - Почему? - переспросила Мидори и посмотрела на меня так, точно глядя в
пустоту. - В каком смысле, почему?
  - Почему меня, говорю, вспоминала?
  - Потому что нравишься ты мне, почему же еще? Какая еще причина может
быть? Кому же хочется, чтобы рядом человек был, который не нравится?
  - Но у тебя же парень есть, с какой стати тебе обо мне думать? - сказал я,
медленно попивая виски с содовой.
  - Раз парень есть, то что, и вспомнить тебя нельзя?
  - Ну я же не в этом смысле...
  - Слушай, Ватанабэ, - сказала Мидори, тыкая в мою сторону большим пальцем.
- Я тебя предупреждаю, у меня сейчас внутри за месяц всякой всячины
накопилось, и все перепуталось и бурлит по-страшному. Так что ты,
пожалуйста, больше меня не грузи. А иначе я прямо здесь разреветься могу,
а я если плакать начну, то всю ночь реву. Или ты не против? Я как зверь
плачу, окружающее все не воспринимаю, честное слово.
  Я кивнул и больше ничего говорить не стал. Потом заказал второй виски с
содовой и стал есть фисташки. Трясся шейкер, сталкивались друг с другом
стаканы, гремел извлекаемый из аппарата лед, а за всем этим пела старую
песню про любовь Сара Воган (Sarah (Lois) Vaughan).
  - Да у нас с ним и отношения ухудшились после той ерунды с тампоном, -
сказала Мидори.
  - Что еще за ерунда с тампоном?
  - Ну, месяц назад где-то пили как-то я, он и его друзья, человек пять или
шесть. И я рассказала, как в соседнем доме женщина чихнула, а у нее в этот
момент тампон выскочил. Смешно ведь?
  - Смешно, - согласился я, смеясь.
  - Все ржут, аплодируют. И только он разозлился. Чего я, говорит, всякие
низости рассказываю. Все настроение всем испортил.
  - Хм-м.
  - Он хороший, но в таких делах узколобый, - сказала Мидори. - Вот я,
например, если трусики надену не белые, а цветные какие-нибудь, он злится.
Как ты считаешь, это не узколобость?
  - Ну-у, оно, конечно, да, но это же вопрос вкуса, - сказал я.
  - Для меня сам факт, что такой человек любил Мидори, был удивителен, но я
решил этого вслух не говорить.
  - А ты чем занимался это время?
  - Да ничего особенного. Все одно и то же.
  Сказав это, я вспомнил, как мастурбировал, думая о Мидори, как обещал. Я
тихо, чтобы не услышали окружающие, рассказал об этом Мидори.
  Мидори расцвела и щелкнула пальцами.
  - И как ? Получилось?
  - Да на половине неловко стало, и я бросил.
  - Почему, не получается?
  - Ну.
  - Жалко, - сказала Мидори, искоса глядя на меня. - Нельзя, чтобы неловко
было. Можно же что-нибудь развратное-развратное вообразить. Я же разрешаю,
чего тут стесняться? О, а давай я в следующий раз по телефону буду! А-а...
да, здесь, здесь... а-а, как хорошо... не могу больше... я сейчас кончу...
а-а, нет, не здесь... типа такого. А ты будешь слушать и это делать.
  - В общаге телефон в лобби у входа висит, там ходят все, - объяснил я. -
Если я там онанировать буду, меня комендант убьет, гарантирую.
  - Правда? А что же желать?
  - Что, что. Придется опять самому пробовать.
  - Ты постарайся.
  - Угу.
  - Я просто не сексуальная сама по себе.
  - Да нет, проблема не в этом, - сказал я. - Как бы тебе объяснить, тут в
отношении проблема.
  - У меня спина очень чувствительная, если руками тихонечко ласкать.
  - Буду иметь в виду.
  - Ну что, пойдем сейчас порнуху смотреть? Там такой крутой садомазохизм! -
сказала Мидори.
  Мы пошли в лавку, где подавали блюда из речного угря, наелись угрей, пошли
в один из этих грязных кинотеатров, которых даже на Синдзюку было всего
несколько, и стали смотреть кинопрограмму из трех фильмов с возрастным
цензом. Мы купили газету и выяснили, что садомазохистских фильмов кроме
как там нигде не показывали.
  В кинотеатре стоял какой-то запах непонятного происхождения. К счастью,
когда мы вошли, сразу началось то самое садомазохистское кино. Работающая
в фирме девушка и ее младшая сестра, ученица старшей школы, подвергались
извращенному насилию, будучи схвачены и заточены где-то несколькими
маньяками. Сюжет был такой, что маньяки, угрожая, что изнасилуют
школьницу, совершают всяческие жестокости в отношении старшей сестры, и та
в итоге становится полной мазохисткой, а ее сестренка, которую насильно
заставляют на все это в подробностях смотреть, сходит с ума. Настроение
фильма было чересчур перекрученным и мрачным, да и эпизоды повторялись
похожие друг на