ил ее, протирая тряпкой
и ставя в сушилку посуду, которую она уже помыла :
  - А твои все куда ушли сегодня?
  - Мама на кладбище. Умерла два года назад.
  - Это я уже слышал.
  - Сестра с женихом встречается. На машине куда-нибудь кататься поехали,
наверное. У сестры парень в автомобильной компании работает. Поэтому
машины обожает. А я не очень машины люблю.
  Она ненадолго опять замолчала и продожала мыть посуду, а я молча продолжал
ее вытирать.
  - А папа... - заговорила она снова через некоторое время. - Папа шесть
месяцев назад уехал в Уругвай и не вернулся.
  - Уругвай? - удивился я. - В Уругвай зачем?
  - Папа хотел в Уругвай эмигрировать, дурак. Человек, с которым он в армии
дружил, там завод держит, вот он и думал, видно, что сможет там устроиться
как-нибудь. Сказал как-то вдруг об этом, потом сел один на самолет и
улетел. Уж как мы его только ни отговаривали. Ну что в таком месте делать,
ты и языка-то не знаешь, да и не был нигде никогда, кроме Токио. Но все
напрасно. У папы явно сильный шок был от того, что мама умерла. Вот что-то
с головой и случилось, видно. Так сильно папа маму любил. Честно.
  Я смотрел на нее, открыв рот, не в силах что-то сказать.
  - Знаешь, что папа нам с сестрой сказал, когда мама умерла? Он сказал :
"Мне сейчас так обидно. Чем вашу маму потерять, да лучше бы я вас обеих
потерял". Мы так растерялись, что сказать не могли ничего. А ты бы смог?
Как бы там ни было, но такое сказать... Конечно, потерять человека,
которого больше всех любил, это тяжело, грустно, больно, я все понимаю.
Мне его жалко. Но разве можно родным дочерям сказать, да лучше бы вы
взамен умерли, разве не так? Это не черезчур разве?
  - Ну да.
  - Нам же это неприятно. В общем, все у нас в семье какие-то не такие. Все
с какими-то странностями.
  - Похоже на то, - согласился я.
  - И все-таки, это здорово, когда один человек другого любит, правда? Когда
жену любит так, что дочерям может сказать, лучше бы вы вместо нее умерли...
  - Ну, если так посмотреть, может оно и так.
  - И вот, в Уругвай уехал. А нас бросил.
  Я вытирал посуду, ничего не говоря. Когда я все вытер, она аккуратно
расставила посуду по полкам.
  - И что, от отца вестей нет?
  - Раз только открытка с картинкой пришла. В марте. Но никаких подробностей
не было. Очень, мол, жарко, фрукты совсем не такие вкусные, как думал, и
все типа такого. Бред какой-то. да еще открытка была с каким-то дурацким
осликом на картинке. С головой у нашего папы не все в порядке. даже про
этого не то друга, не то знакомого, ни слова - нашел его, не нашел. В
конце было, правда, написано, что когда малость на ноги станет, нас с
сестрой заберет. И с тех пор ни строчки. Я письмо ему написала, даже не
ответил.
  - А если отец твой скажет ехать в Уругвай, что будешь делать?
  - Я хочу съездить. Интересно же. А сестра говорит, ни за что не поедет.
Сестра грязные вещи, грязные места терпеть не может.
  - Что, в Уругвае так грязно?
  - Не знаю, но сестра так считает. Типа там на дорогах ослиное дерьмо, над
ним мухи жужжат, в туалетах воды нет, ящерицы со скорпионами ползают... В
кино, наверное, видела где-нибудь. Сестра насекомых ненавидит. Что она
любит, так это на сверкающей тачке куда-нибудь в С„нан прокатиться.
  - Хм.
  - А Уругвай - плохо, что ли? Я бы поехала.
  - А кто сейчас в магазине работает?
  - Сестра. Родственник, что по соседству живет, каждый день помогать
приходит. доставку делает. Я тоже, как время есть, помогаю. В книжном
магазине тяжелой работы нет, так что потихоньку справляемся. Если совсем
ни в какую станет, думаем магазин продать, правда.
  - Любишь отца?
  Она покачала головой.
  - Не могу сказать, что очень уж люблю.
  - Тогда почему говоришь, что в Уругвай готова ехать?
  - Потому что верю.
  - В смысле, веришь?
  - Ну да. Не очень люблю, но верю, папе-то. Хоть он и махнул рукой и на
детей, и на работу из-за шока, когда мама умерла, и в Уругвай уехал, но я
ему верю. Понимаешь?
  Я ответил, вздыхая :
  - Вроде и понимаю, а вроде и не понимаю.
  Она засмеялась, точно шутке, и слегка шлепнула меня по затылку.
  - Ну и ладно, какая разница?
  После обеда в то воскресенье одно за другим произошли разные события.
Странный был день. По соседству от Мидори загорелся дом, и мы смотрели на
пожар с крыши третьего этажа, потом мы с ней поцеловались ни с того, ни с
сего. Звучит по-дурацки, но именно так все и происходило.
  Мы говорили об университете и пили кофе, когда послышался вой пожарной
сирены. Судя по тому, как этот вой постепенно усиливался, похоже было, что
пожарных машин подъезжает все больше и больше. Под окнами пробегало много
людей, некоторые что-то громко кричали.
  Мидори пошла в комнату, откуда была видна дорога, открыла окно и
посмотрела вниз, потом сказала : "Подожди-ка здесь", и куда-то исчезла.
Послышалось, как гулко стучат ее ноги вверх по лестнице.
  Я в одиночку пил кофе и думал : "А Уругвай, это вообще где?" Бразилия -
знаю, Венесуэлла - знаю, рядом там Колумбия, думал я, но где находится
Уругвай, никак вспомнить не мог.
  Тут спустилась Мидори и сказала : "А ну, иди сюда скорее!" Я пошел вслед
за ней, поднялся по узкой крутой лестнице и оказался на просторной крыше.
Она была гораздо выше крыш других окрестных домов, и весь район был с нее
виден.
  Через три или четыре дома от нас в небо поднимались клубы дыма, и легкий
ветер сносил их в сторону дороги. доносился сладковатый запах гари.
  Мидори, почти перегибаясь через перила крыши, сказала :
  - Это дом, где Сакамото живут. Сакамото раньше лавку строительных
инструментов держали. Сейчас, правда, закрыли.
  Я тоже посмотрел в ту сторону, чуть не перегнувшись через перила. Как
назло, трехэтажное здание все загораживало, и толком ничего понятно не
было, но похоже было, что подъехало то ли три, то ли четыре пожарных
машины и они сейчас борются с огнем. Но из-за узости заехать на нее смогли
только две машины, остальные ожидали на большой дороге. А на самой дороге,
как полагается, галдела толпа зевак.
  - Если какие-то особо нужные вещи есть, лучше собрать и выйти отсюда, -
сказал я ей. - Сейчас ветер в обратную сторону дует, так что без разницы,
но кто знает, когда он поменяется, а тут бензоколонка под носом. Собирай
вещи, я помогу.
  - Да ничего особо нужного нет.
  - Ну что-то же есть. Сберкнижки, печати, расписки. Если что, прежде всего
без денег ведь тяжело будет.
  - Не страшно. Я все равно не побегу.
  - Даже если дом загорится?
  - Да, мне все равно, хоть умереть! - сказала она.
  Я посмотрел ей в глаза. Она тоже посмотрела мне в глаза. Я совершенно не
мог понять, насколько серьезно она говорит, а насколько шутит.Я довольно
долго смотрел на нее, и за это время мне стало все равно.
  - Хорошо, пускай. Я тоже с тобой останусь.
  - Умрешь вместе со мной? - сказала она, сверкая глазами.
  - Ну вот еще. Опасно станет, я уйду. Хочешь умереть, можешь помирать одна.
  - Какой ты эгоист!
  - Не могу же я с тобой вместе умереть из-за того, что ты меня обедом
накормила. Вот если бы ужином, тогда, может, другое дело.
  - Хм, ну ладно, все равно, давай еще посмотрим отсюда, что будет, да песни
попоем. А станет опасно, тогда, если что, еще подумаем.
  - Песни?
  Она принесла снизу две подстилки, четыре банки пива и гитару. Мы пили
пиво, глядя на клубы дыма. Потом она запела под гитару.
  Я спросил ее, не будут ли соседи про нее плохо думать за такие вещи.
думалось, что не очень-то это правильно, пить на крыше пиво и петь песни,
глядя на то, как у соседей горит дом.
  - Да ничего страшного. Мы на соседей вообще особо внимания не обращаем, -
легкомысленно ответила Мидори и запела модную когда-то песню в стиле
"folk".
  Даже с большой натяжкой ее пение и игру на гитаре нельзя было назвать
великолепными, но сама она явно получала удовольствие. Она пела без устали
: "Lemon Tree", "Pop", "500 miles", "Куда ушли цветы", "Греби, Майкл".
  Сперва она хотела научить меня партиям низкого голоса и петь со мной
дуэтом, но так как пел я вообще неважно, то она отказалась от этой мысли и
пела сама, что приходило на ум. Я потягивал пиво и, слушая ее пение,
внимательно наблюдал за развитием событий у горящего дома.
  Дым то начинал было валить сильнее прежнего, то немного ослабевал. Люди
громко выкрикивали какие-то распоряжения. Громко шумя винтами, прилетел
вертолет с журналистами, сделал несколько снимков и улетел. Я подумал, что
хорошо, если мы не попали в кадр.
  Полицейский громко орал через громкоговоритель на зевак, чтобы они отошли
немного назад. Плачущий ребенок звал маму. Откуда-то послышался звук
разбитого стекла.
  Потом ветер стал дуть как попало, и до нас стали долетать белые хлопья
пепла. А Мидори все попивала пиво и пела без конца. Спев все знакомые
песни, она запела странную песню, слова и музыку к которой сочинила сама.

  "Хочу приготовить для тебя пюре,
Но у меня нет кастрюли.
  Хочу связать для тебя шарф,
Но у меня нет шерсти.
  Хочу написать для тебя стихи,
Но у меня нет карандаша."

  - Песня называется "Ничего нет", - сказала Мидори. Слова были глупые,
мелодия тоже была глупая.
  Я слушал эту дурацкую песенку и думал : "Если огонь доберется до
бензоколонки, этот дом ведь тоже на воздух взлетит".
  Она отложила гитару в сторону, точно устав петь, и прильнула к моему
плечу, как пригревшаяся на солнце кошка.
  - Я эту песню сама сочинила, как тебе?
  - Необычно, оригинально, хорошо показывает твой характер, - дипломатично
ответил я.
  - Спасибо. Главная тема - "ничего нет".
  - Я догадался.
  - Хм, знаешь, я все про то, как моя мама умерла, - сказала она,
повернувшись ко мне.
  - Угу.
  - Мне нисколечки грустно не было.
  - Угу.
  - И когда папа исчез, совсем не огорчилась.
  - Да?
  - Да. Как-то это неправильно, тебе не кажется? Эгоистка я, да?
  - Но были же причины тому какие-то. Ну, из-за чего так получилось.
  - Ну да, были кое-какие, - сказала она и продолжила. - От того у нас и
было все так непонятно, в семье нашей. Но я всегда так считала, что как бы
там ни было, но если что-то нас разлучит, что с папой, что с мамой, будь
то смерть или жизнь, то мне будет грустно. Но вышло по-другому. Не
одиноко, не тяжело, даже воспоминаний никаких. Только во сне иногда вижу.
Маму вижу, как она в темноте смотрит на меня и говорит : "Стыдно тебе, что
я умерла?" Радостного тоже мало, что мама померла. Просто не грустно мне
от этого, и все. Честно сказать, ни одной слезы не пролила тогда. В
детстве, когда кошка моя умерла, я всю ночь проревела.
  Я подумал, отчего так сильно может идти дым. Огня не видно, и не похоже,
что появится. Просто дымит и дымит без перерыва. Что там может так долго
гореть, удивлялся я.
  - Но не я одна в этом виновата. Я тоже эгоистка. Это я признаю. Но мне
кажется, что если бы они - папа с мамой - немножко больше меня любили, я
бы тоже по-другому себя чувствовала. Тогда, в смысле, мне было бы грустно.
  - Думаешь, не любили они тебя?
  Она подняла голову и посмотрела мне в лицо. Потом, кивая, сказала :
  - Что-то среднее между "недостаточно" и "слишком мало". Всегда от ее
нехватки голодала. Хоть разок хотелось любви получить досыта. Чтобы аж
хотелось сказать : "Хватит уже, сейчас лопну, спасибо". Хоть разок, хоть
один разок. Но они ни разу мне ничего подобного не дали. Попросишь о
чем-то, они только отмахиваются, нечего, говорят, деньги транжирить,
всегда только так. Я поэтому так задумала. Найду человека, который круглый
год все сто процентов обо мне будет думать и меня любить, и сама сделаю
так, что он будет мой. В начальной школе так решила, то ли в пятом классе,
то ли в шестом.
  - Ну ты даешь, - восхищенно сказал я. - Ну и как успехи?
  - Трудно это, - сказала Мидори. Потом смотрела какое-то время на дым,
словно о чем-то размышляя. - Наверное, это оттого, что ждала слишком
долго. Я ведь что-то совершенно идеальное ищу. Поэтому трудно.
  - Идеальную любовь?
  - Нет, хоть у меня аппетиты и большие, но на такое я не надеюсь. А вот
чтобы все абсолютно делал так, как я хочу. Вот например, если я тебе скажу
сейчас, что хочу клубничный торт, и ты тогда все бросаешь и бежишь его
покупать. Потом ты прибегаешь, запыхавшийся, и говоришь : "Вот, Мидори,
твой клубничный торт", и протягиваешь его мне. А я говорю: "Ха, а я уже
его не хочу", и выбрасываю его в окно. Вот чего я хочу.
  - Тут ведь любовь вообще ни при чем, - сказал я с некоторым разочарованием.
  - При чем. Просто ты не понимаешь, - сказала Мидори. - для женщины это
бывает иногда очень важно.
  - Выбросить клубничный торт в окно?
  - Да, я хочу, чтобы мой мужчина тогда так сказал : "Ладно, Мидори, извини,
я виноват. Я ведь должен был догадаться, что ты не хочешь есть мой
клубничный торт. Я глуп, как куча ослиного дерьма. В знак извинения я
куплю тебе что-нибудь другое. Чего ты хочешь? Шоколадный мусс, сырный
пирог?"
  - И что тогда?
  - Я всегда буду его любить так же сильно, как он будет вот так со мной
обращаться.
  - Все это крайне нерационально.
  - Но для меня это и есть любовь. Хотя никому этого, наверное, не понять, -
сказала Мидори, слегка качая головой, положив ее мне на плечо. - для
некоторых людей любовь начинается с чего-то очень несущественного или
нелепого. Но если не с него, то вообще не начинается.
  - Просто первый раз вижу, чтобы девушка так рассуждала, как ты...
  - Так очень многие рассуждают.
  Она продолжала говорить, царапая что-то ногтями.
  - Но я правда по-другому не могу рассуждать. Я ведь просто все честно
говорю. Я не думаю, что мои мысли от чужих сильно отличаются, да и не
стремлюсь к этому. Но когда я честно говорю, все думают, что я или шучу,
или притворяюсь. Поэтому часто все осточертевает.
  - Поэтому хотела тут сгореть, если пожар будет?
  - Ой, это совсем не то. Это же просто из любопытства.
  - В огне сгореть?
  - Да нет, просто хотела посмотреть, какая у тебя реакция будет, - говорила
она. - Но самой смерти я не боюсь. Честно. В дыму задохнуться и умереть,
что тут такого? Это же мгновенно все. Совсем не страшно. В смысле, по
сравнению с тем, как у меня на глазах моя мама умирала и другие
родственники. А ведь все мои родственники чем-то тяжелым болели и долго
мучались перед смертью. У нас в роду это, наверное, наследственное. Очень
много времени проходит, пока умирают. В конце уже вообще было непонятно,
живой он или уже умер. А когда в сознании, уже ничего, кроме боли и тоски,
не чувствует.
  Я взял ее "Мальборо" и закурил.
  - Я вот такой смерти боюсь. Когда тень смерти медленно-медленно жизнь из
тебя вытесняет, очнешься, а вокруг только тьма, и ничего не видно, вокруг
все тебя больше как мертвого воспринимают, чем как живого. Не хочу так. Я
такого ни за что не вынесу.
  Спустя минут тридцать после этого огонь-таки погас. Сильно
распространиться ему не удалось, и пострадавших, кажется, не было.
Пожарные машины тоже уехали, оставив только одну, и люди разошлись с
торгового ряда, оживленно переговариваясь. Полицейская машина,
регулировавшая движение, осталась и стояла на дороге, вращая мигалкой.
Невесть откуда взявшиеся две вороны сидели на электрическом столбе, глядя
на то, что происходит на земле.
  После того, как пожар был потушен, Мидори, казалось, как-то сникла.
Расслабленно сидела и тупо смотрела куда-то в небесную даль. И почти
ничего не говорила.
  - Устала?
  - Да нет, - отвечала она. - Просто расслабилась, давно так не делала. Без
мыслей всяких...
  Я посмотрел ей в глаза, она тоже посмотрела мне в глаза. Я обнял ее за
плечи и поцеловал в губы. Она лишь слегка повела плечами, но тут же опять
полностью расслабилась и закрыла глаза. Пять или шесть секунд мы
неподвижно сидели и целовались.
  Лучи осеннего солнца отбрасывали на ее щеки тени от ее ресниц, и видно
было, как они тонко трепещут. Это был нежный и теплый, и совершенно
бесцельный поцелуй.
  Если бы мы не сидели на крыше под лучами послеобеденного осеннего солнца,
попивая пиво и глядя на пожар, у нас бы с ней не было в тот день никаких
поцелуев, и она, думаю, чувствовала то же самое.
  Глядя сверху на сверкающие крыши домов, на дым, на красных стрекоз, мы
почувствовали какою-то теплоту и близость, и нам, по-видимому,
подсознательно захотелось в каком-то виде это сохранить. Именно таким был
наш поцелуй. Однако, разумеется, как и все поцелуи, не содержать в себе
никакой опасности он не мог.
  Первой заговорила Мидори. Она тихонько взяла меня за руку. Потом сказала
так, словно что-то ей мешало говорить, что у нее есть парень. Я сказал,
что об этом и так смутно догадывался.
  - А у тебя любимая девушка есть?
  - Есть.
  - Тогда почему ты по воскресеньям всегда свободен?
  - Сложно объяснить.
  Тут я почувствовал, что минутное послеполуденное очарование ранней осени
уже куда-то пропало.
  В пять часов я сказал, что мне пора на работу, и вышел из ее дома. Я
предложил ей выйти вместе и перекусить где-нибудь, но она сказала, что
кто-нибудь может позвонить, и отказалась.
  - Ненавижу целый день дома сидеть и ждать, когда позвонит кто-нибудь.
Когда одна остаюсь, такое ощущение, что тело как бы гниет по чуть-чуть.
Все сгниет, разложится, и в конце останется только мутная зеленая лужа и в
землю впитается. Останется одна одежда. Такое ощущение у меня, когда целый
день одна сижу.
  - Если когда опять надо будет звонка ждать, могу побыть с тобой вместе. С
условием, что обедом накормишь.
  - Договорились. И пожар после обеда подготовлю, как всегда.
  ( На следующий день на лекции по "Истории драмы II" Мидори не появилась.
После лекции я пошел в студенческую столовую, съел в одиночку невкусный
обед, потом сел на солнышке и стал смотреть по сторонам. Рядом со мной две
студентки вели какую-то длинную беседу. Одна бережно, как ребенка,
прижимала к груди теннисную ракетку, другая держала в руках несколько книг
и пластинку Леонарда Бернштейна (Leonard Bernstein).
  Были они довольно симпатичные и разговаривали очень радостно. Со стороны
клубного здания было слышно, как кто-то отрабатывает гаммы на бас-гитаре.
Видно было, как там и сям студенты по четверо или пятеро высказывали
каждый свое мнение по поводу какого-то события или просто смеялись и
кричали.
  На автостоянке кучка ребят упражнялась на скейтборде, а мимо них с опаской
проходил преподаватель с кожаным портфелем под мышкой. Во внутренней части
двора студентки в летних шляпках сидели на земле, поджав под себя ноги, и
рисовали стенгазету о проникновении американского империализма в Азию. Это
была обычная картина обеденного перерыва в университете.
  Но в кои-то веки наблюдая эту картину, я внезапно сделал одно открытие.
Все люди вокруг были каждый по-своему счастлив. Не знаю, правда ли они
были счастливы, или только так казалось. Однако в этот приятный день конца
сентября все люди выглядели счастливыми, и от этого я почувствовал себя
еще более одиноким, чем обычно. Мне подумалось, что один я в эту картину
не вписываюсь.
  Тут мне подумалось : "А в какую картину я вообще вписывался все эти годы?"
Последняя радостная картина, которую я помнил, была картина биллиардной в
районе порта, где мы вдвоем с Кидзуки играли в биллиард. В ту ночь Кидзуки
умер, и с тех пор между мной и остальным миром возникло какое-то
отчуждение и холод.
  Я задумался, кем вообще был для меня парень по имени Кидзуки. Но ответа не
находил.
  Единственное, что я чувствовал, это то, что из-за смерти Кидзуки часть
моих способностей, называемых Adore Sence, была, похоже, утрачена
полностью и навсегда. Я чувствовал и осознавал это наверняка. Но что это
означает и каков может быть результат, было за пределами моего разумения.
  Я долго сидел там и убивал время, глядя на облик кампуса и проходивших по
нему людей. Когда обеденный перерыв закончился, я пошел в библиотеку и
стал готовиться к занятиям по немецкому языку.
  ( В субботу той недели ко мне в комнату зашел Нагасава и сказал, что может
получить на меня разрешение не ночевать в общежитии, так что не пойду ли я
с ним повеселиться. Я сог