дает  старшему  сыну
возможность  защитить  свои  права  на  причитающуюся  ему  долю наследства.
Поэтому она решила установить строжайшее наблюдение за спальней мужа. В доме
она была полновластной хозяйкой и все  подчинила  своему женскому шпионству.
Весь  день   она  безвыходно  сидела  в  гостиной  перед   спальней   графа,
прислушиваясь к каждому его слову, к малейшему движению, а на ночь ей тут же
стлали постель,  но она  не смыкала глаз. Врач был всецело на ее стороне. Ее
показная   преданность  мужу  всех  восхищала.  С   прирожденной   хитростью
вероломного  существа  она  скрывала  истинные причины  отвращения,  которое
выказывал ей  муж, и так замечательно разыгрывала  скорбь, что  стала, можно
сказать,   знаменитостью.  Некоторые   блюстительницы  нравственности   даже
находили, что она искупила  свои грехи. Но все  время  у нее  перед  глазами
стояли картины нищеты, угрожавшей ей, если  она потеряет присутствие духа. И
вот эта женщина, изгнанная мужем из комнаты, где он стонал на смертном одре,
очертила  вокруг  него магический круг. Она была и далеко от него и вместе с
тем близко,  лишена всех прав и вместе с тем всемогуща,  притворялась  самой
преданной  супругой, но  стерегла час его смерти и свое богатство, словно то
насекомое, которое роет в песке норку, изогнутую спиралью, и, притаившись на
дне   ее,  поджидает  намеченную  добычу,  прислушиваясь  к  падению  каждой
песчинки.  Самому  суровому  моралисту  поневоле пришлось бы  признать,  что
графиня оказалась страстно  любящей матерью.  Говорят, смерть отца послужила
ей уроком. Она обожала  детей и  стремилась  скрыть  от  них  свою беспутную
жизнь; нежный  их  возраст легко позволял это сделать и внушить им любовь  к
ней.  Она дала  им  превосходное,  блестящее  образование.  Признаюсь,  я  с
некоторым восхищением и жалостью относился к этой женщине, за что Гобсек еще
недавно подтрунивал надо мною.  В ту  пору графиня уже убедилась  в подлости
Максима  де Трай и горькими слезами искупала свои прошлые  грехи. Я уверен в
этом. Меры, которые она принимала, чтобы завладеть состоянием мужа, конечно,
были  гнусными,  но ведь их внушала ей материнская любовь, желание загладить
свою  вину  перед  детьми. Да и  очень возможно,  что, как  многие  женщины,
пережившие бурю страсти, она теперь искренне стремилась к добродетели. Может
быть, только тогда она и узнала ей цену, когда пожала печальную
     жатву  своих  заблуждений.  Всякий  раз,  как ее старший  сын,  Эрнест,
выходил из отцовской комнаты, она подвергала его  допросу, хитро выпытывала,
что делал граф, что говорил. Мальчик  отвечал с  большой охотой,  приписывая
все  ее вопросы нежной  любви к отцу. Мое посещение всполошило графиню;  она
увидела во мне орудие мстительных замыслов мужа и решила не допускать меня к
умирающему. Я почуял  недоброе и горячо желал добиться свидания с господином
де Ресто, так как беспокоился о судьбе встречных расписок. Я боялся, что эти
документы попадут в руки графини, она может  предъявить их, и тогда начнется
нескончаемая тяжба между нею и Гобсеком. Я уже  хорошо  знал  характер этого
ростовщика и был уверен, что он не отдаст графине имущества, переданного ему
графом, а в  тексте  встречных  расписок, которые  привести в  действие  мог
только  я, имелось много  оснований для судебной кляузы. Желая предотвратить
это несчастье, я вторично пошел к графине.
     - Я заметил, сударыня, - сказал Дервиль виконтессе де Гранлье, принимая
таинственный вид, - что существует одно моральное  явление, на которое  мы в
житейской суете не  обращаем должного внимания. По своей натуре я склонен  к
наблюдениям, и  в дела, которые мне приходилось вести, особенно  если в  них
разгорались человеческие страсти, всегда как-то невольно вносил дух анализа.
И  знаете, сколько раз я  убеждался  в  удивительной способности противников
разгадывать  тайные  мысли и  намерения  друг  друга?  Иной  раз  два  врага
проявляют  такую же проницательность, такую  же силу внутреннего зрения, как
двое  влюбленных, читающих в душе друг  у  друга.  И вот,  когда мы вторично
остались с графиней с глазу на глаз, я сразу понял, что она ненавидит  меня,
и   угадал   почему,  хотя   она   прикрывала   свои  чувства   самой  милой
обходительностью и  радушием. Ведь я оказался случайным хранителем ее тайны,
а  женщина всегда ненавидит  тех, перед кем ей приходится  краснеть. Она  же
догадалась, что  если я и  был доверенным лицом ее мужа, то все же он еще не
успел  передать  мне свое  состояние.  Я  избавлю  вас  от пересказа  нашего
разговора в  тот день, замечу лишь, что он остался в моей памяти как одно из
самых  опасных сражений, которые  мне приходилось вести в своей  жизни.  Эта
женщина, наделенная  от  природы  всеми чарами искусительницы, проявляла  то
уступчивость, то надменность,  то приветливость,  то доверчивость; она  даже
пыталась разжечь во мне мужское любопытство, заронить  любовь в мое сердце и
покорить меня - она  потерпела поражение. Когда я собрался уходить, глаза ее
горели такой лютой ненавистью, что я содрогнулся. Мы расстались  врагами. Ей
хотелось уничтожить меня, я же чувствовал  к ней жалость, а для таких натур,
как  она, это  равносильно нестерпимому  оскорблению.  Она почувствовала эту
жалость и под учтивой формой последних моих  фраз,  сказанных на прощанье. Я
дал ей понять, что, как бы  она ни изощрялась, ее ждет неизбежное разорение,
и, вероятно, ужас охватил ее.
     - Если  б я мог поговорить с графом, то, по крайней  мере, судьба ваших
детей....
     - Нет! Тогда я во всем буду зависеть от вас! - воскликнула она, прервав
меня презрительным жестом.
     Раз борьба  между  нами  приняла такой  открытый характер,  я решил сам
спасти эту семью от ожидавшей  ее нищеты.  Для такой цели я  готов был, если
понадобится, пойти даже на действия, юридически  незаконные... И  вот что  я
предпринял. Я возбудил против графа де Ресто иск на всю сумму его фиктивного
долга  Гобсеку  и получил  исполнительный  лист. Графине,  конечно, пришлось
скрывать от света судебное решение: оно давало мне  право после смерти графа
опечатать его имущество. Затем я подкупил одного из слуг в  графском доме, и
этот человек обещал вызвать меня, когда его хозяин будет отдавать богу душу,
хотя  бы это случилось в глухую ночь. Я решил приехать неожиданно,  запугать
графиню  угрозой немедленной описи имущества и таким путем  спасти документ,
хранившийся у графа.  Позднее я узнал, что эта женщина рылась в "Гражданском
кодексе", прислушиваясь к стонам умирающего мужа. Ужасную картину увидели бы
мы, если б  могли  заглянуть в души наследников,  обступающих смертное ложе.
Сколько  тут козней,  расчетов, злостных ухищрений -  и все из-за денег! Ну,
оставим эти подробности, довольно противные  сами по себе,  хотя о них нужно
было  сказать,  так  как они  помогут нам  представить  себе  страдания этой
женщины,  страдания  ее  мужа  и  приоткроют  завесу  над скрытыми семейными
драмами,  похожими  на  их драму. Граф  де Ресто два месяца лежал в постели,
запершись  в  спальне,  примирившись  со своей  участью.  Смертельный  недуг
постепенно разрушал его  тело и разум.  У  него появились  причуды,  которые
иногда овладевают больными  и кажутся необъяснимыми, - он запрещал прибирать
в его комнате,  отказывался от  всех  услуг, даже  не  позволял  перестилать
постель. Крайняя его апатия запечатлелась на всем: мебель в комнате стояла в
беспорядке, пыль и паутина покрывали даже самые хрупкие, изящные безделушки.
Человеку, когда-то богатому и отличавшемуся  изысканными вкусами, как  будто
доставляло удовольствие плачевное зрелище, открывавшееся перед его глазами в
этой  комнате,  где  и камин, и письменный стол,  и стулья были загромождены
предметами  ухода  за  больным,  где  всюду  виднелись  грязные пузырьки,  с
лекарствами  или  пустые,  разбросанное  белье, разбитые тарелки,  где перед
камином валялась  грелка  без крышки и стояла ванна  с невылитой минеральной
водой.  В  каждой  мелочи этого  безобразного  хаоса чувствовалось  крушение
человеческой  жизни.  Готовясь   удушить  человека,  смерть  проявляла  свою
близость в  вещах.  Дневной  свет вызывал у  графа  какой-то  ужас,  поэтому
решетчатые ставни всегда  были закрыты, и в  полумраке комната казалась  еще
угрюмее. Больной сильно исхудал. Казалось, только в его блестящих глазах еще
теплится последний огонек жизни. Что-то жуткое  было  в мертвенной бледности
его лица, особенно  потому, что на  впалые щеки падали длинные  прямые пряди
непомерно отросших волос, которые  он  ни за  что не  позволял подстричь. Он
напоминал  фанатиков-пустынников.   Горе  угасило  в  нем  все  человеческие
чувства;  а ведь ему еще  не было  пятидесяти  лет, и было время, когда весь
Париж видел его таким блестящим, таким счастливым!
     Однажды утром, в начале декабря 1824 года,  Эрнест, сын графа, сидел  в
ногах его постели и  с глубокой грустью смотрел на отца. Граф зашевелился  и
взглянул на него,
     - Болит, папа? - спросил Эрнест.
     -Нет,-ответил граф с душераздирающей улыбкой.- Все вот тут и вот тут, у
сердца!
     И  он  коснулся  своей головы  исхудалыми  пальцами, а  потом  с  таким
страдальческим взглядом прижал руку к впалой груди, что сын заплакал.
     - Почему же Дервиль не  приходит?  - спросил граф  своего  камердинера,
которого считал преданным  слугой,  меж тем как этот человек был всецело  на
стороне  его   жены.-   Как  же  это,  Морис?  -   воскликнул  умирающий  и,
приподнявшись,  сел  на постели;  казалось,  сознание его  стало  совершенно
ясным.- За последние две недели  я раз семь, не меньше, посылал  вас за моим
поверенным, а  его все нет. Вы  что, шутите со мной? Сейчас же,  сию  минуту
поезжайте и привезите  его! Если вы не послушаетесь, я  встану с  постели, я
сам поеду...
     - Графиня,  - сказал  камердинер, выйдя в гостиную,  -  вы слышали, что
граф сказал? Как же теперь быть?
     -  Ну,  сделайте   вид,   будто  отправляетесь  к  этому  стряпчему,  а
вернувшись, доложите  графу, что он уехал из Парижа за сорок  лье  на важный
процесс. Добавьте, что его ждут в конце недели.
     "Больные никогда не верят  близости конца. Он будет спокойно дожидаться
возвращения  поверенного", -  думала графиня. Накануне  врач  сказал ей, что
граф вряд ли  протянет еще сутки. Через два часа,  когда  камердинер сообщил
графу неутешительное известие, тот пришел в крайнее волнение.
     - Господи! - шептал он.-  На тебя  все мое упование! Он долго глядел на
сына и наконец сказал ему:
     - Эрнест, мальчик мой, ты еще очень молод, но у  тебя чистое сердце, ты
поймешь, как свято обещание умирающему отцу... Чувствуешь ли ты себя в силах
соблюсти тайну, сохранить ее в душе  так крепко, чтобы о ней  не узнала даже
мать? Во всем доме я теперь только  тебе  одному  верю. Ты не обманешь моего
доверия?
     - Нет, папа.
     -  Так вот,  Эрнест,  я  тебе  сейчас  передам запечатанный конверт; он
адресован  Дервилю.  Сбереги  его,  спрячь  хорошенько, так, чтобы никто  не
подозревал,  что он  у тебя. Незаметно выйди из дому и опусти его в почтовый
ящик на углу.
     - Хорошо, папа.
     - Могу я положиться на тебя?
     - Да, папа.
     - Подойди поцелуй меня. Теперь мне не так тяжело будет умереть, дорогой
мой мальчик. Лет через шесть, через семь ты узнаешь, какая это важная тайна,
ты будешь  вознагражден  за  свою понятливость и за  преданность  отцу. И ты
увидишь тогда,  как я любил тебя.  А  теперь оставь меня одного на минутку и
никого не пускай ко мне.
     Эрнест вышел в гостиную и увидел, что там стоит мать.
     -Эрнест, - прошептала она,-поди сюда,-Она села и, притянув к себе сына,
крепко  прижав его к груди, поцеловала с нежностью.  -  Эрнест, отец  сейчас
говорил с тобой?
     - Да, мама.
     - Что ж он тебе сказал?
     - Не могу пересказывать это, мама.
     -Ах,  какой ты у меня славный  мальчик! - воскликнула графиня  и горячо
поцеловала его.- Как я рада,  что ты умеешь молчать! Всегда помни два  самых
главных для человека правила: не лгать и быть верным своему слову.
     - Мамочка, какая  ты  хорошая!  Ты-то, уж конечно, никогда в  жизни  не
лгала! Я уверен.
     -  Нет,  Эрнест, иногда я лгала.  Я  изменила своему слову, но в  таких
обстоятельствах, которые сильнее всех законов.  Послушай,  ты уже большой  и
умный  мальчик, ты, верно,  замечаешь, что  отец отталкивает меня, гнушается
моими заботами. А это несправедливо. Ты ведь знаешь, как я люблю его.
     - Да, мама.
     - Бедный  мой мальчик, - сказала графиня, проливая  слезы.- Всему виной
злые люди, они оклеветали меня,  задались целью  разлучить  твоего  отца  со
мною,  оттого что  они  корыстные, жадные. Они хотят  отнять  у нас все наше
состояние и присвоить себе. Если б отец был здоров,  наша размолвка скоро бы
миновала,  он  добрый,  он  любит меня,  он понял бы свою ошибку. Но болезнь
помрачила  его рассудок,  предубеждение  против меня  превратилось  у него в
навязчивую  мысль,  в  какое-то  безумие.  И  он  вдруг  стал выражать  тебе
предпочтение  перед  всеми  детьми,  - это тоже  доказывает  умственное  его
расстройство. Ведь  ты же  не замечал до его болезни, чтоб он Полину и Жоржа
любил меньше,  чем тебя. Все теперь зависит у него от  болезненных капризов.
Его нежность к тебе могла внушить ему странные замыслы.
     Скажи,  он  дал  тебе какое-нибудь  распоряжение? Ангел мой, ведь ты не
захочешь разорить брата  и сестру, ты  не допустишь,  чтобы твоя  мама,  как
нищенка, молила о куске хлеба! Расскажи мне все...
     - А-а! - закричал граф, распахнув дверь.
     Он стоял на пороге полуголый, иссохший,  худой, как скелет.  Сдавленный
его  крик  потряс ужасом  графиню,  она остолбенела,  глядя  на  мужа;  этот
изможденный, бледный человек казался ей выходцем из могилы,
     -  Вам  мало, что  вы всю жизнь  мою отравили горем,  вы  мне  не даете
умереть спокойно, вы хотите развратить душу моего сына, сделать его порочным
человеком! - кричал он слабым, хриплым голосом.
     Графиня бросилась к ногам умирающего, страшного, почти уродливого в эту
минуту последних волнений жизни; слезы текли по ее лицу.
     - Пожалейте! Пожалейте меня! - стонала она.
     -А вы  меня жалел и?-спросил  граф.-Я дозволил вам  промотать все  ваше
состояние, а теперь вы хотите  и мое  состояние пустить  по ветру,  разорить
моего сына!
     -Хорошо!   Не   щадите,   губите   меня!   Детей   пожалейте!   -молила
она.-Прикажите, и я уйду в монастырь на весь свой вдовий век. Я подчинюсь, я
все  сделаю, что вы  прикажете,  чтобы искупить  свою  вину  перед  вами. Но
дети!.. Пусть хоть они будут счастливы... Дети, дети!..
     - У меня только один ребенок! - воскликнул граф, в  отчаянии протягивая
иссохшие руки к сыну.
     - Прости!  Я так раскаиваюсь, так раскаиваюсь!  -  вскрикивала графиня,
обнимая худые и влажные от испарины ноги умирающего  мужа, рыдания не давали
ей говорить, горло перехватывало, у нее вырывались только невнятные слова.
     - Вы раскаиваетесь?! Как  вы смеете произносить это  слово после  того,
что сказали сейчас Эрнесту!-ответил умирающий и оттолкнул ее ногой.
     Она упала на пол.
     - Озяб я из-за вас, - сказал он с каким-то жутким равнодушием.- Вы были
плохой дочерью, плохой женой, вы будете плохой матерью...
     Несчастная женщина лишилась чувств. Умирающий добрался до  постели, лег
и через несколько часов потерял сознание. Пришли священники причастить  его.
В  полночь  он скончался.  Объяснение с женой  лишило  его  последних сил. Я
приехал в полночь вместе с Гобсеком. Благодаря смятению в доме мы без помехи
прошли  в маленькую  гостиную,  смежную со  спальней  покойного,  и  увидели
плачущих  детей; сними  были два священника, оставшиеся, чтобы провести ночь
возле тела. Эрнест  подошел  ко мне и  сказал,  что его мать пожелала побыть
одна в комнате умершего.
     - Не входите  туда!  - сказал  он, и  меня восхитили  его  тон и  жест,
который сопровождал эти слова.- Она молится...
     Гобсек засмеялся  характерным  своим  беззвучным  смехом,  но  меня так
взволновало  скорбное и  негодующее выражение лица этого юноши, что я не мог
разделять иронии старого ростовщика.  Увидев, что мы все-таки  направились к
двери, мальчик подбежал к порогу и, прижавшись к створке, крикнул:
     - Мама, к тебе пришли эти гадкие люди!
     Гобсек  отбросил его, точно перышко,  и  отворил дверь.  Какое  зрелище
предстало  перед нами!  В комнате  был  подлинный  разгром.  Графиня  стояла
неподвижно,  растрепанная,  с  выражением  отчаяния  на лице,  и  растерянно
смотрела на  нас сверкающими глазами, а вокруг  нее  разбросано  было платье
умершего,  бумаги,  скомканные  тряпки. Ужасно было  видеть этот  хаос возле
смертного ложа. Лишь только  граф  испустил дыхание, его  жена  взломала все
шкафы,  все ящики письменного  стола,  и  ковер  вокруг  нее  густо устилали
обрывки разодранных
     писем, шкатулки  были сломаны, портфели разрезаны  -  везде  шарили  ее
дерзкие руки. Возможно, ее поиски сначала были бесплодными, но сама ее поза,
ее волнение  навели  меня  на  мысль,  что  в конце  концов  она  обнаружила
таинственные документы.  Я бросил взгляд на  постель и чутьем, развившимся в
привычных стряпчему делах, угадал  все, что произошло.  Труп графа де  Ресто
лежал  ничком,  головой   к  стене,  свесившись   за  кровать,  презрительно
отброшенный, как один из тех конвертов, которые валялись на полу, ибо  и  он
теперь был лишь ненужной оболочкой. Его окоченевшее тело, раскинувшее руки и
ноги,  застыло в  ужасной  и  нелепой  позе.  Несомненно,  умирающий  прятал
встречную расписку под подушкой, надеясь, что таким способом он до последней
своей  минуты   убережет  ее  от  посягательства.  Графиня  догадалась,  где
хранились бумаги, да, впрочем, это можно было понять и по жесту мертвой руки
с  закостеневшими скрюченными пальцами. Подушка была сброшена, и  на ней еще
виднелся след женского ботинка.  А на ковре, у  самых ног графини, я  увидел
разорванный пакет с гербовыми печатями графа. Я быстро подобрал этот пакет и
прочел сделанную на нем надпись, указывающую, что содержимое его должно быть
передано  мне.  Я посмотрел  на  графиню  пристальным, строгим взглядом, как
следователь, допрашивающий преступника.
     В камине догорали листы бумаги. Услышав, что мы пришли, графиня бросила
их в огонь,  ибо увидела в первых  строках имущественных  распоряжений имена
своих младших  детей  и  вообразила, что  уничтожает завещание, лишающее  их
наследства,  меж тем как  наследство им  обеспечивалось  по моему настоянию.
Смятение чувств, невольный ужас перед совершенным преступлением помрачили ее
рассудок. Она видела, что поймана с поличным; быть может, перед глазами ее
     возник  эшафот,  и она уже чувствовала,  как  палач выжигает  ей клеймо
раскаленным железом.  Она молчала и,  тяжело дыша,  глядела на нас безумными
глазами, выжидая наших первых слов.
     -Что вы наделали!-воскликнул я, выхватив из  камина клочок бумаги,  еще
не тронутый огнем.- Вы разорили своих детей! Ведь эти документы обеспечивали
им состояние...
     Рот у графини перекосился, казалось, с ней вот-вот случится удар,
     -Хе-хе!  -проскрипел  Гобсек,  и возглас  этот напоминал скрип  медного
подсвечника, передвинутого по мрамору.
     Помолчав немного, старик сказал мне спокойным тоном:
     - Уж не думаете ли вы внушить графине мысль, что  я не являюсь законным
владельцем  имущества,  проданного   мне  графом?  С  этой  минуты  дом  его
принадлежит мне.
     Меня  точно  обухом  по  голове  ударили,  я   онемел  от  мучительного
изумления.  Графиня  подметила  удивленный  взгляд,  который   я  бросил  на
ростовщика.
     - Сударь! Сударь!- бормотала она, не находя других слов.
     - У вас фидеикомисc? - спросил я Гобсека.
     - Возможно.
     - Вы хотите воспользоваться преступлением графини?
     - Верно.
     Я  направился  к двери, а графиня, упав  на  стул у  пост