итали, что у них едва
хватит денег на  расходы,  если родственники  покойника не  захотят  принять
участие ни в чем. Студент-медик решил сам уложить  тело в гроб для бедняков,
доставленный из Кошеновской больницы, где он купил его со скидкой.
   - Сыграй-ка штуку с  этими прохвостами, - сказал он Растиньяку. -  Купи
лет  на  пять  землю на  Пер-Лашез,  закажи в церкви службу  и в  похоронной
конторе  -  похороны  по третьему  разряду.  Если  зятья и дочери  откажутся
возместить расходы, вели высечь на могильном камне: "Здесь покоится господин
Горио,  отец  графини  де Ресто  и  баронессы  де  Нусинген, погребенный  на
средства двух студентов".
   Эжен последовал  советам своего друга  лишь после того,  как безуспешно
побывал у супругов де Нусинген и у супругов де Ресто, - дальше порога его не
пустили. И так и здесь швейцары получили строгие распоряжения.
   - Господа не принимают  никого, - говорили они, - их батюшка скончался,
и они в большом горе.
   Эжен слишком  хорошо знал парижский  свет,  чтобы настаивать.  Особенно
сжалось его сердце, когда он убедился, что ему нельзя пройти к Дельфине; и у
швейцара, в его каморке, он написал ей:

   "Продайте что-нибудь из ваших драгоценностей, чтобы  достойно проводить
вашего отца к месту его последнего упокоения!"

   Он запечатал записку  и попросил швейцара отдать ее Терезе для передачи
баронессе, но швейцар передал записку  самому барону,  а барон  бросил ее  в
камин.  Выполнив все, что мог, Эжен около трех часов вернулся  в  пансион  и
невольно прослезился, увидев у калитки гроб,  кое-как обитый черной материей
и  стоявший на  двух стульях  среди  безлюдной улицы. В медном посеребренном
тазу  со  святой водой  мокло  жалкое  кропило,  но  к  нему  еще  никто  не
прикасался. Даже калитку не затянули трауром. То  была смерть нищего: смерть
без торжественности,  без  родных,  без  провожатых,  без  друзей.  Бьяншон,
занятый в  больнице,  написал  Растиньяку записку,  где  сообщал,  на  каких
условиях он сговорился с причтом. Студент-медик извещал, что обедня им будет
не по  средствам,  -  придется  ограничиться  вечерней,  как  более  дешевой
службой,  и  что  он  послал  Кристофа  с  запиской  в  похоронную  контору.
Заканчивая  чтение бьяншоновских каракуль,  Эжен  увидел  в руках вдовы Воке
медальон с золотым ободком, где лежали волосы обеих дочерей.
   - Как вы смели это взять? - спросил он.
   - Вот тебе раз! Неужто зарывать в могилу вместе с ним? Ведь это золото!
- возразила Сильвия.
   - Ну, и что же! - ответил  Растиньяк с негодованием. - Пусть он возьмет
с собой единственную памятку о дочерях.
   Когда  приехали траурные  дроги, Эжен велел внести  гроб  опять наверх,
отбил  крышку  и  благоговейно положил  старику  на  грудь  это вещественное
отображенье тех времен, когда Дельфина и Анастази были юны, чисты, непорочны
и "не умничали", как жаловался их отец во время агонии.
   Лишь Растиньяк, Кристоф да двое факельщиков сопровождали дроги, которые
свезли  несчастного  отца  в церковь Сент-Этьен-дю-Мон,  неподалеку от улицы
Нев-Сент-Женевьев. По прибытии тело выставили в темном низеньком приделе, но
Растиньяк  напрасно искал по  церкви дочерей папаши Горио или  их мужей. При
гробе остались только он  да  Кристоф,  считавший своей обязанностью  отдать
последний долг человеку, благодаря  которому нередко получал большие чаевые.
Дожидаясь двух священников,  мальчика-певчего и причетника,  Растиньяк, не в
силах произнести ни слова, молча пожал Кристофу руку.
   -  Да,  господин  Эжен,  -  сказал Кристоф, -  он  был хороший, честный
человек, ни с кем не ссорился, никому не был помехой, никого не обижал.
   Явились два священника,  мальчик-певчий, причетник - и сделали все, что
можно  было сделать за семьдесят франков в такие  времена,  когда церковь не
так  богата, чтобы  молиться даром.  Клир  пропел  один псалом, Libera и  De
profundis. Вся служба продолжалась минут двадцать. Была только одна траурная
карета для священника и певчего, но  они  согласились взять с  собой Эжена и
Кристофа.
   - Провожатых нет, - сказал священник, - можно ехать побыстрее, чтобы не
задержаться, а то уж половина шестого.
   Но  в ту  минуту,  когда гроб  ставили на дроги, подъехали две кареты с
гербами,  однако  пустые, -  карета  графа  де  Ресто  и  карета  барона  де
Нусингена, - и следовали за процессией до  кладбища Пер-Лашез. В шесть часов
тело папаши  Горио опустили в свежую  могилу;  вокруг стояли  выездные лакеи
обеих  дочерей,  но и  они ушли вместе с  причтом сейчас  же  после короткой
литии, пропетой старику за скудные студенческие деньги.
   Два могильщика,  бросив несколько  лопат  земли,  чтобы прикрыть  гроб,
остановились; один из них, обратясь к Эжену, попросил на водку. Эжен порылся
у себя  в кармане, но, не найдя  в  нем ничего, был вынужден занять  франк у
Кристофа. Этот  сам по себе ничтожный случай подействовал на  Растиньяка: им
овладела  смертельная тоска.  День угасал, сырые сумерки  раздражали  нервы.
Эжен  заглянул в могилу  и в ней похоронил свою  последнюю юношескую  слезу,
исторгнутую  святыми волнениями  чистого сердца, - одну из тех, что, пав  на
землю, с нее восходят к небесам. Он скрестил  руки на  груди и стал смотреть
на облака. Кристоф поглядел на него и отправился домой.
   Оставшись в одиночестве, студент прошел несколько шагов к высокой части
кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже
светившийся  огнями.  Глаза  его  впились  в  пространство между  Вандомскою
колонной и куполом на Доме инвалидов - туда, где жил  парижский высший свет,
предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший  улей алчным взглядом, как
будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:
   - А теперь - кто победит: я или ты!
   И, бросив обществу свой  вызов,  он,  для начала,  отправился обедать к
Дельфине Нусинген.

   Саше, сентябрь 1834 г.

   ГОБСЕК

   Барону Баршу де Пеноэн
   Из всех бывших питомцев Вандомского  коллежа, кажется, одни  лишь  мы с
тобой  избрали литературное поприще, - недаром же мы увлекались философией в
том  возрасте,  когда  нам   полагалось  увлекаться  только   страницами  De
viris[254]. Мы встретились с тобою вновь,  когда я писал эту  повесть,  а ты
трудился  над прекрасными своими сочинениями о немецкой  философии. Итак, мы
оба  не изменили своему  призванию.  Надеюсь,  тебе  столь же  приятно будет
увидеть здесь свое имя, как мне приятно поставить его.

   Твой старый школьный товарищ
   де Бальзак.

   Как-то раз зимою 1829--1830 года в салоне виконтессы де Гранлье до часу
ночи засиделись  два гостя,  не  принадлежавшие  к ее родне.  Один  из  них,
красивый молодой человек, услышав  бой каминных часов, поспешил откланяться.
Когда во дворе застучали колеса его экипажа, виконтесса,  видя, что остались
только ее  брат  да  друг  семьи,  заканчивавшие партию в  пикет, подошла  к
дочери;  девушка  стояла  у  камина  и  как  будто внимательно  разглядывала
сквозной узор на  экране, но несомненно  прислушивалась  к шуму отъезжавшего
кабриолета, что подтвердило опасения матери.
   -  Камилла, если ты и дальше будешь держать себя с графом  де Ресто так
же, как нынче вечером,  мне придется отказать ему  от дома.  Послушайся меня
детка, если веришь нежной моей любви к  тебе, позволь мне руководить тобою в
жизни. В семнадцать лет девушка не может судить ни о прошлом, ни  о будущем,
ни  о  некоторых  требованиях  общества.  Я   укажу  тебе  только  на   одно
обстоятельство:   у  господина  де  Ресто  есть  мать,   женщина,  способная
проглотить миллионное состояние, особа низкого  происхождения - в девичестве
ее фамилия была Горио, и в молодости  она  вызвала много толков о  себе. Она
очень  дурно  относилась  к  своему отцу  и,  право,  не заслуживает  такого
хорошего сына, как господин де Ресто. Молодой граф ее обожает и поддерживает
с  сыновней преданностью, достойной всяческих похвал.  А как он  заботится о
своей сестре,  о брате!  Словом,  поведение его  просто  превосходно,  но, -
добавила виконтесса  с  лукавым  видом,  - пока жива  его мать,  ни  в одном
порядочном  семействе  родители  не  отважатся  доверить  этому милому юноше
будущность и приданое своей дочери.
   - Я уловил несколько слов из вашего разговора с  мадмуазель де Гранлье,
и мне  очень  хочется вмешаться  в него, -  воскликнул  вышеупомянутый  друг
семьи. -  Я выиграл, граф, - сказал он, обращаясь к партнеру. - Оставляю вас
и спешу на помощь вашей племяннице.
   - Вот уж поистине слух настоящего  стряпчего! - воскликнула виконтесса.
-  Дорогой  Дервиль, как  вы  могли расслышать, что  я  говорила Камилле?  Я
шепталась с нею совсем тихонько.
   - Я все понял по вашим глазам, - ответил Дервиль, усаживаясь у камина в
глубокое кресло.
   Дядя  Камиллы сел рядом  с  племянницей, а г-жа де Гранлье устроилась в
низеньком покойном кресле между дочерью и Дервилем.
   -  Пора  мне, виконтесса, рассказать вам одну историю, которая заставит
вас изменить ваш взгляд на положение в свете графа Эрнеста де Ресто.
   - Историю?!  - воскликнула Камилла.  -  Скорей рассказывайте,  господин
Дервиль!
   Стряпчий бросил на г-жу де Гранлье взгляд, по которому она  поняла, что
рассказ этот будет для нее интересен. Виконтесса де Гранлье  по богатству  и
знатности  рода  была  одной  из  самых  влиятельных  дам  в  Сен-Жерменском
предместье,  и,   конечно,  может  показаться   удивительным,  что  какой-то
парижский стряпчий решался говорить с нею так непринужденно и держать себя в
ее  салоне  запросто,  но  объяснить  это  очень  легко.  Г-жа  де  Гранлье,
возвратившись во  Францию вместе с королевской семьей, поселилась в Париже и
вначале  жила только на вспомоществование, назначенное ей Людовиком XVIII из
сумм  цивильного  листа[256],  -  положение  для  нее невыносимое.  Стряпчий
Дервиль случайно  обнаружил  формальные  неправильности, допущенные  в  свое
время Республикой при продаже особняка  Гранлье,  и  заявил,  что  этот  дом
подлежит возвращению виконтессе.  По  ее поручению он повел процесс в суде и
выиграл  его. Осмелев от  этого  успеха, он затеял кляузную тяжбу с убежищем
для престарелых и добился  возвращения ей лесных угодий  в  Лиснэ. Затем  он
утвердил ее в правах  собственности  на несколько акций Орлеанского канала и
довольно   большие   дома,   которые   император  пожертвовал   общественным
учреждениям.  Состояние г-жи де Гранлье, восстановленное  благодаря ловкости
молодого  поверенного,  стало  давать  ей  около  шестидесяти  тысяч франков
годового дохода, а тут подоспел закон о возмещении убытков эмигрантам, и она
получила огромные деньги. Этот стряпчий, человек высокой честности, знающий,
скромный  и  с хорошими  манерами,  стал  другом  семейства  Гранлье.  Своим
поведением в отношении г-жи де Гранлье он достиг почета и клиентуры в лучших
домах Сен-Жерменского предместья, но не воспользовался их благоволением, как
это  сделал  бы  какой-нибудь   честолюбец.  Он  даже  отклонил  предложения
виконтессы,  уговаривавшей  его продать свою  контору и  перейти в  судебное
ведомство, где он мог бы при  ее покровительстве  чрезвычайно быстро сделать
карьеру. За исключением дома г-жи де Гранлье, где он иногда проводил вечера,
он  бывал в  свете лишь для  поддержания связей. Он почитал себя счастливым,
что, ревностно  защищая интересы г-жи де Гранлье, показал и свое  дарование,
иначе  его  конторе  грозила  бы  опасность  захиреть,   -  в  нем  не  было
пронырливости истого стряпчего. С тех пор  как граф Эрнест де Ресто появился
в доме  виконтессы, Дервиль,  угадав симпатию  Камиллы к этому  юноше,  стал
завсегдатаем салона г-жи де Гранлье, словно  щеголь с Шоссе  д'Антен, только
что   получивший   доступ   в  аристократическое   общество  Сен-Жерменского
предместья. За несколько  дней до описываемого  вечера он встретил  на  балу
мадмуазель де Гранлье и сказал ей, указывая глазами на графа:
   - Жаль, что у этого юноши нет двух-трех миллионов! Правда?
   - Почему "жаль"? Я не считаю это несчастьем, - ответила она. - Господин
де Ресто человек очень одаренный, образованный, на хорошем счету у министра,
к которому он прикомандирован. Я нисколько не сомневаюсь, что из него выйдет
выдающийся деятель. А когда "этот юноша" окажется  у власти,  богатство само
придет к нему в руки.
   - Да, но вот если б он уже сейчас был богат!
   - Если  б  он  был богат... - краснея, повторила Камилла, - что  ж, все
танцующие  здесь девицы  оспаривали  бы  его друг у  друга,  - добавила она,
указывая на участниц кадрили.
   -  И тогда, -  заметил стряпчий, -  мадмуазель де  Гранлье  не  была бы
единственным  магнитом, притягивающим его взоры. Вы, кажется,  покраснели, -
почему бы это? Вы к нему неравнодушны? Ну, скажите...
   Камилла вспорхнула с кресла.
   "Она влюблена в него", - подумал Дервиль.
   С этого дня Камилла выказывала стряпчему особое  внимание,  поняв,  что
Дервиль одобряет ее склонность к  Эрнесту де Ресто. А до  тех пор, хотя ей и
было известно, что ее семья многим обязана Дервилю, она питала к нему больше
уважения,  чем  дружеской приязни,  и  в обращении ее с  ним сквозило больше
любезности,  чем  теплоты.  В  ее  манерах  и  в  тоне голоса  было  что-то,
указывавшее  на  расстояние,  установленное между  ними  светским  этикетом.
Признательность  - это долг,  который дети  не  очень  охотно  принимают  по
наследству от родителей.
   Дервиль помолчал, собираясь с мыслями, а затем начал так:
   - Сегодняшний  вечер  напомнил  мне  об  одной  романтической  истории,
единственной  в моей жизни... Ну вот, вы уж и смеетесь, вам забавно слышать,
что  у стряпчего  могут быть какие-то романы.  Но  ведь и мне  было когда-то
двадцать пять  лет, а  в  эти  молодые  годы  я  уже  насмотрелся на  многие
удивительные  дела. Мне придется сначала рассказать вам об одном действующем
лице моей повести,  которого  вы, конечно, не могли  знать, -  речь  идет  о
некоем ростовщике. Не знаю,  можете ли вы  представить себе с моих слов лицо
этого  человека, которое  я,  с  дозволения Академии, готов  назвать  лунным
ликом, ибо его  желтоватая  бледность  напоминала цвет  серебра,  с которого
слезла  позолота.  Волосы у моего ростовщика были совершенно  прямые, всегда
аккуратно причесанные  и  с сильной проседью  -  пепельно-серые. Черты лица,
неподвижные, бесстрастные, как  у Талейрана, казались  отлитыми  из  бронзы.
Глаза, маленькие  и желтые, словно у хорька, и почти без ресниц, не выносили
яркого света, поэтому он защищал их большим  козырьком потрепанного картуза.
Острый кончик длинного носа, изрытый рябинами, походил на  буравчик,  а губы
были тонкие, как у  алхимиков  и  древних стариков  на картинах Рембрандта и
Метсу. Говорил этот человек тихо,  мягко,  никогда не горячился. Возраст его
был загадкой: я  никогда не мог понять, состарился ли  он до времени, или же
хорошо  сохранился и останется моложавым на веки вечные.  Все в его  комнате
было  потерто и опрятно, начиная от  зеленого  сукна  на письменном столе до
коврика  перед кроватью,  - совсем  как в  холодной обители  одинокой старой
девы,  которая весь день наводит чистоту  и натирает мебель воском.  Зимою в
камине  у  него  чуть  тлели  головни,  прикрытые горкой  золы,  никогда  не
разгораясь пламенем.  От первой  минуты пробуждения и до вечерних  приступов
кашля все  его  действия  были  размеренны,  как движения маятника.  Это был
какой-то человек-автомат, которого заводили ежедневно. Если тронуть ползущую
по бумаге  мокрицу,  она мгновенно остановится и замрет;  так же  вот и этот
человек  во  время разговора  вдруг умолкал,  выжидая, пока  не  стихнет шум
проезжающего  под  окнами экипажа,  так  как  не желал  напрягать голос.  По
примеру  Фонтенеля,  он  берег  жизненную энергию[258], подавляя в себе  все
человеческие чувства. И  жизнь его  протекала  так же бесшумно, как сыплется
струйкой песок  в старинных песочных часах. Иногда  его жертвы  возмущались,
поднимали неистовый крик, потом вдруг наступала мертвая тишина, как в кухне,
когда зарежут в ней утку.  К вечеру человек-вексель  становился обыкновенным
человеком,  а  слиток металла в его  груди - человеческим  сердцем. Если  он
бывал доволен  истекшим  днем, то  потирал себе руки, а  из глубоких морщин,
бороздивших  его  лицо,  как  будто  поднимался дымок веселости,  -  вправо,
невозможно  изобразить   иными  словами  его  немую  усмешку,  игру  лицевых
мускулов,  выражавшую, вероятно,  те же  ощущения,  что  и  беззвучный  смех
Кожаного Чулка[259]. Всегда, даже в минуты самой большой радости, говорил он
односложно  и сохранял сдержанность. Вот какого соседа  послал  мне  случай,
когда я жил на улице де-Грэ, будучи в те времена всего лишь младшим писцом в
конторе стряпчего  и студентом-правоведом  последнего  курса. В этом мрачном
сыром  доме  нет  двора, все окна выходят  на улицу, а  расположение  комнат
напоминает устройство  монашеских  келий:  все они  одинаковой  величины,  в
каждой  единственная  ее  дверь  выходит  в  длинный  полутемный  коридор  с
маленькими оконцами. Да это здание и в самом деле когда-то было монастырской
гостиницей.  В  таком  угрюмом  обиталище  сразу  угасала  бойкая  игривость
какого-нибудь светского повесы, еще раньше чем он входил к моему соседу; дом
и его жилец были  подстать друг другу - совсем  как скала и прилепившаяся  к
ней  устрица.  Единственным  человеком,  с  которым старик,  как  говорится,
поддерживал отношения, был я.  Он заглядывал ко мне попросить огонька, взять
книгу  или  газету для  прочтения, разрешал мне  по  вечерам заходить в  его
келью, и  мы  иной раз беседовали,  если он бывал к  этому расположен. Такие
знаки  доверия  были  плодом  четырехлетнего  соседства  и моего  примерного
поведения, которое  по причине безденежья во  многом походило на образ жизни
этого старика. Были ли у  него родные, друзья? Беден он был или богат? Никто
не мог  бы ответить на эти вопросы. Я никогда не видел у него денег в руках.
Состояние его, если оно у него было, вероятно хранилось в подвалах банка. Он
сам  взыскивал  по векселям и  бегал для  этого по всему  Парижу  на тонких,
сухопарых, как у оленя, ногах. Кстати сказать, однажды он пострадал  за свою
чрезмерную  осторожность. Случайно у  него было  при  себе золото,  и  вдруг
двойной  наполеондор каким-то  образом  выпал  у него из  жилетного кармана.
Жилец,  который спускался вслед  за стариком  по  лестнице, поднял монету  и
протянул ему.
   - Это  не моя! - воскликнул  он,  замахав  рукой. - Золото! У  меня? Да
разве я стал бы так жить, будь я богат!
   По  утрам  он  сам себе варил  кофе на  железной  печурке,  стоявшей  в
закопченном   углу  камина;  обед  ему  приносили   из  ресторации.  Старуха
привратница в установленный час приходила прибирать его комнату. А фамилия у
него  по  воле случая, который Стерн назвал бы предопределением, была весьма
странная  - Гобсек. Позднее, когда он поручил мне вести  его дела,  я узнал,
что ко времени  моего с ним знакомства  ему уже было  почти  семьдесят шесть
лет. Он  родился  в  1740 году,  в предместье Антверпена;  мать  у него была
еврейка, отец - голландец,  полное  его  имя было Жан-Эстер  ван Гобсек. Вы,
конечно,  помните, как  занимало весь  Париж  убийство  женщины,  прозванной
Прекрасная  Голландка. Как-то в  разговоре с моим  бывшим соседом я случайно
упомянул об этом происшествии, и он сказал, не проявив при этом ни малейшего
интереса или хотя бы удивления:*Живоглот.
   - Это моя внучатая племянница.
   Только эти слова и вызвала у него  смерть  его единственной наследницы,
внучки его  сестры.  На  судебном разбирательстве  я узнал,  что  Прекрасную
Голландку  звали  Сарра  ван  Гобсек.  Когда  я  попросил  его  объяснить то
удивительное обстоятельство, что внучка его сестры  носила  его фамилию,  он
ответил улыбаясь:
   - В нашем роду женщины никогда не выходили замуж.
   Этот  странный  человек  ни   разу  не  пожелал  увидеть