лись бурные порывы  страсти,  разбуженной теплым и чистым
дыханием молодого человека.
   - Бедная моя девочка! - сказала г-жа Кутюр, пожимая ей руку.
   Старая  женщина,  любуясь, смотрела  на  ее страдальческое,  непорочное
лицо,  озаренное  в  эту  минуту  сиянием  счастья.  Викторина  походила  на
старинную икону, где живописец, не заботясь о подробностях,  все  волшебство
спокойной,  величавой кисти приберег  для  лика - желтоватого по  тону, но в
желтизне своей как будто отражающего золотистые оттенки неба.
   -  Маменька,  а  ведь  он  выпил  не больше  двух  стаканов, -  сказала
Викторина, проводя рукой по волосам Эжена.
   - Если бы он был кутила, дочка, он переносил бы вино так же  легко, как
и другие, - ответила г-жа Кутюр. - Его опьянение служит ему к чести.
   На улице раздался стук экипажа.
   - Маменька,  это господин  Вотрен.  Поддержите  господина Эжена. Мне не
хочется,  чтобы  этот  человек  застал  меня  в  таком  виде: он употребляет
выражения, которые  грязнят душу,  да и в его взгляде  есть что-то тягостное
для женщины, точно он раздевает ее глазами.
   - Нет, ты ошибаешься, - возразила г-жа Кутюр. - Господин Вотрен хороший
человек,  отчасти в том  же  духе,  что и мой покойный  муж: грубоватый,  но
добрый, благодушный медведь.
   В  этот  момент очень тихо вошел Вотрен и посмотрел на эту картину - на
двух детей, точно ласкаемых светом лампы.
   - Вот такие сцены, - сказал он, скрестив руки на груди, - вдохновили бы
милого Бернардена де Сен-Пьера, автора "Павла и Виргинии"[166], и он написал
бы великолепные страницы.  Как прекрасна юность, госпожа  Кутюр!  Спи, милый
мальчик, -  произнес он, глядя на Эжена,  - хорошее приходит иногда во время
сна. Сударыня, - обратился он к вдове, - в этом юноше меня  влечет и трогает
гармония между его душевной красотой и красотой его лица. Взгляните: да ведь
это херувим, склонивший  голову на плечо  ангелу! Он  достоин любви! Будь  я
женщина, я бы с наслаждением умер... (нет, я не  так глуп!) жил бы для него.
Любуясь  ими, - шопотом продолжал он,  наклонившись к уху вдовы, - я не могу
отрешиться от  мысли, что  бог  создал их  друг для друга. У провидения свои
тайные пути, оно испытует сердца и чресла, - сказал он  уже  громко. - Глядя
на вас, детей, столь близких друг другу чистотой души  и всеми человеческими
чувствами,  я  говорю  себе:  для вас и в  будущем  разлука невозможна.  Бог
справедлив. Да-а! - обратился он к девушке. - Мне помнится, как-то я заметил
у вас линии счастливой жизни. Мадмуазель Викторина, дайте-ка  мне вашу руку.
Я  смыслю  в хиромантии,  мне  приходилось  гадать  не  один раз. Ну же,  не
бойтесь! О, что я вижу? Честное слово, вы  очень скоро будете одной из самых
богатых  наследниц  во всем  Париже. Вы осчастливите  своего милого  превыше
головы...  Отец  возвращает  вас  к себе.  Вы  выходите  замуж  за  молодого
человека, титулованного, красивого, который обожает вас.
   Тяжелые  шаги  кокетливой  вдовы,  спускавшейся  по лестнице,  прервали
пророчества Вотрена.
   - А вот и маменька Вокке, прекррасна, как звеззда, и стянута в рюмочку.
Мы чуточку  себя не душим? - спросил он ее, пощупав планшетку корсета. - Под
ложечкой-то,   маменька,  здорово  перетянуто.  Не  дай   бог,  расплачемся,
произойдет  взрыв;   конечно,   я  подберу  осколки  со  всей  заботливостью
антиквара.
   -  Вот он знает французский любезный разговор! - сказала  вдова  на ухо
г-же Кутюр.
   -  Прощайте,  дети,   -  обратился   Вотрен  к  Викторине  и  Эжену.  -
Благословляю вас, - сказал он, возлагая руки на их  головы.  - Поверьте мне,
мадмуазель, добрые  пожелания честного  человека  что-нибудь да  значат, они
принесут счастье. Бог внемлет им.
   - Прощайте, милый друг,  - сказала г-жа Воке своей жилице. - Не думаете
ли  вы,  -  прибавила  она  шопотом, -  что  у  господина Вотрена  серьезные
намерения в отношении меня?
   - Гм! Гм!
   Когда  обе  женщины остались одни,  Викторина,  взглянув на  свои руки,
произнесла со вздохом:
   - Ах, маменька, если бы добрый господин Вотрен оказался прав!
   - Для этого нужно только одно - чтобы этот изверг,  твой брат, свалился
с лошади, - ответила старая дама.
   - О маменька!
   - Господи, может быть, и грех желать зла своим врагам, - сказала вдова.
- Что  делать, покаюсь  в  этом  на духу! А  я, по правде говоря, от чистого
сердца снесу цветы на его могилу. Гадкая душа! У него нет мужества замолвить
слово за свою мать,  а  ведь  он присвоил ее наследство всякими каверзами  в
ущерб тебе. У моей кузины было хорошее  состояние.  На твое горе, никто даже
не заикнулся о том, чтобы оговорить его в брачном контракте.
   - Если  бы мое благополучие досталось мне ценою чьей-нибудь  жизни, мне
было бы тяжело им пользоваться, - сказала Викторина. - Раз для моего счастья
необходимо, чтобы брат мой умер, я предпочту навсегда остаться здесь.
   -  Боже мой!  Ты  сама  видишь, этот  милый господин Вотрен  -  человек
религиозный, -  отвечала г-жа Кутюр, - и  мне было очень приятно  убедиться,
что  он не  безбожник,  как  другие,  которые рассуждают о  боге  с  меньшим
уважением, чем о дьяволе.  И  вот господин  Вотрен говорит: кто может знать,
какими путями ведет нас провидение?
   С помощью Сильвии двум женщинам удалось перенести Эжена в его комнату и
уложить на  кровать;  кухарка расстегнула  на  нем одежду,  чтобы  ему  было
удобнее. Перед уходом, когда г-жа Кутюр  отвернулась, Викторина  запечатлела
на  лбу  Эжена  поцелуй,  вкусив  всю  сладость  счастья  в этом  преступном
лобзанье.  Она окинула  взглядом его комнату, можно  сказать,  объединила  в
одной мысли свои блаженные переживания  за  этот день, создала из  них целую
картину,  долго ею любовалась  и  уснула  в этот  вечер, чувствуя себя самым
счастливым существом во всем Париже.
   Вотрен устроил пирушку,  чтобы подпоить  Эжена и  папашу  Горио вином с
примесью  снотворного,  но  она принесла  гибель самому Вотрену.  Полупьяный
Бьяншон  забыл расспросить  мадмуазель  Мишоно  про  Обмани-смерть.  Упомяни
Бьяншон такое прозвище, оно, несомненно, заставило бы насторожиться Вотрена,
или  - назовем  его  настоящим  именем  -  Жака Коллена,  одну  из каторжных
знаменитостей.  В довершение  всего, когда  мадмуазель  Мишоно,  надеясь  на
щедрость Коллена, подумывала, не  выгоднее ли  будет предупредить его, чтобы
он скрылся ночью, в эту минуту Вотрен прозвал ее  кладбищенской  Венерой,  и
старая дева решила выдать  его  полиции. Она сейчас же вышла в сопровождении
Пуаре  и направилась в переулок  Сент-Анн,  к знаменитому начальнику сыскной
полиции, воображая,  что ей опять придется иметь дело просто с чиновником по
имени Гондюро; начальник сыскной полиции принял ее очень любезно. В беседе с
ним,  оговорив все  точно, мадмуазель  Мишоно попросила  дать  ей  обещанные
капли, с  помощью которых  надо было проверить, есть ли следы клейма, или их
нет. В то время как этот великий человек в маленьком переулке Сент-Анн искал
пузырек в ящике письменного стола, мадмуазель Мишоно догадалась по выражению
удовольствия на  его лице, что захват Вотрена представлял  собою нечто более
важное,   чем  арест  простого  каторжника.  Пошевелив  мозгами,  она  стала
подозревать,    что    полиция,    на     основе     некоторых     показаний
каторжников-предателей, рассчитывала прибрать к  рукам большие деньги. Когда
она высказала  начальнику  свои предположения,  он  заулыбался и  постарался
успокоить старую деву.
   -  Вы  ошибаетесь,  -  ответил  он. -  Коллен  самая  опасная сорбонна,
когда-либо  существовавшая  в воровском мире.  Вот  и все. Всем негодяям это
хорошо известно: он их знамя,  их опора - словом, их Бонапарт;  он  общий их
любимец. Такой ловкач никогда  не оставит нам  своего  чурбана  на  Гревской
площади[169].
   Мадмуазель  Мишоно  не  поняла;  тогда Гондюро объяснил ей  два  слова,
взятых им из воровского языка. "Сорбонна" и "чурбан" - два сильных выражения
блатного   языка:  воры  первые  почувствовали  необходимость  рассматривать
человеческую  голову  с  двух  точек  зрения.  "Сорбонна"  -  голова  живого
человека,  его  советчик,  его  мысль. "Чурбан" -  презрительное обозначение
ничтожества, в какое превращается та же голова, когда ее отрубят.
   -  Коллен разыгрывает нас,  - продолжал он. -  Сталкиваясь с человеком,
твердым, как брус английской стали, мы имеем возможность убить его, если ему
вздумается при аресте оказать малейшее сопротивление. Мы  и рассчитываем  на
противодействие силой  со стороны Коллена,  чтобы завтра утром его убить.  В
таком  случае  нет ни  процесса, ни  расходов на  содержание, на  стражу,  и
общество  избавлено  от всех  хлопот. Судебная процедура,  вызов свидетелей,
возмещение  их  расходов,  казнь  -  то  есть   все  необходимое,  чтоб  нам
разделаться законным образом с любым из этих негодяев, обойдется куда дороже
тысячи экю, которую вы получите от нас; не говоря уж об экономии во времени.
Всадив  штык в брюхо  Обмани-смерть,  мы  предупредим сотню  преступлений  и
убережем  от  соблазна  полсотни   негодяев,  которые  будут  держать   себя
благоразумно в  соседстве с  исправительной  полицией. Вот  это и называется
"хорошо   организованная   полиция".   По   мнению  подлинных   филантропов,
действовать таким образом, - значит предупреждать преступления.
   - И служить своей стране, - заметил Пуаре.
   - Сегодня вы говорите вполне здраво, - ответил начальник полиции. - Да,
разумеется,  мы служим  своей стране. А люди весьма несправедливы к нам.  Мы
оказываем  обществу  большие, но  скрытые услуги. Поэтому человеку мыслящему
надлежит  стать  выше  предрассудков,  а христианину  должно  примириться  с
несчастными  последствиями,  возможными   и   в   благом   деле,  когда  оно
осуществляется не общепринятым порядком. Поймите, Париж есть Париж! В этом -
объяснение моей жизни. Завтра я со своими людьми буду наготове в Королевском
саду.  Имею честь кланяться, сударыня.  Пошлите Кристофа на улицу  Бюффона к
господину  Гондюро,  в тот  дом,  где вы меня  видели.  Ваш  покорный слуга,
сударь. Если когда-нибудь  вас  обворуют, прибегните ко  мне, и  вам  вернут
украденное: я к вашим услугам.
   -  И вот находятся болваны, которые  выходят  из себя  от  одного слова
"полиция", - говорил Пуаре мадмуазель Мишоно. - Этот господин очень любезен,
а то, чего он требует от вас, - проще простого.
   Следующему дню предстояло войти в список чрезвычайных дат истории "Дома
Воке".  До  этого наиболее выдающимся происшествием в  тихой  жизни пансиона
было  появление  мелькнувшей, как  метеор, графини де л'Амбермениль.  Но все
должно  было  померкнуть  перед событиями  этого великого  дня,  к  которому
впоследствии сводились все  разговоры г-жи Воке. Прежде всего  Эжен и  Горио
проспали до одиннадцати часов. Сама вдова вернулась из театра Гетэ в полночь
и  пролежала  в  постели  до  половины  одиннадцатого.  Продолжительный  сон
Кристофа, который  допил  бутылку, полученную от Вотрена, повел к  тому, что
весь  обычный распорядок дня в пансионе  был  нарушен.  Пуаре  и  мадмуазель
Мишоно не имели ничего против того, что завтрак задержался. Викторина и г-жа
Кутюр спали до  позднего  утра. Вотрен ушел из дому  раньше восьми  часов  и
вернулся  только  к  завтраку. Поэтому  никто не возмущался, хотя  было  уже
четверть двенадцатого, когда Сильвия  с Кристофом отправились стучать во все
двери, объявляя, что завтрак подан. В  отсутствие слуги и Сильвии мадмуазель
Мишоно  сошла вниз  первой  и  подлила  снадобье  в  принадлежавший  Вотрену
серебряный стаканчик  со  сливками  для  его  кофе, которые  подогревались в
горячей  воде  вместе  со   сливками  для  остальных  жильцов.  Старая  дева
рассчитывала  на  эту  особенность в порядках пансиона,  чтобы сделать  свое
дело.  Семь  пансионеров  собрались  не  сразу.  Когда  Эжен,   потягиваясь,
спускался  с  лестницы последним,  посыльный передал  ему письмо от г-жи  де
Нусинген. Она ему писала:

   "По отношению к вам, дорогой друг,  во мне нет ни ложного самолюбия, ни
гнева. Я ждала вас до двух часов ночи. Ждать любимого человека!  Кто изведал
эту пытку,  тот не подвергнет ей  никого. Видно, что любите вы в первый раз.
Что случилось? Я в тревоге. Если бы я не боялась выдать тайну своего сердца,
я  бы отправилась узнать,  что  приключилось с вами: хорошее  или дурное? Но
если  бы я ушла или уехала из дому в такой час, разве я не погубила бы себя?
Я почувствовала, какое несчастье быть женщиной.  Успокойте меня,  объясните,
почему вы не пришли после того, что рассказал вам мой отец. Я  посержусь, но
прощу. Может быть, вы заболели? Зачем вы живете  так далеко! Ради бога, одно
только слово!  До  скорого  свидания,  не правда  ли? Если  вы  заняты,  мне
довольно  одного  слова.  Напишите:  "еду"  или  "болен".  Но  если  бы  вам
нездоровилось, мой отец пришел бы сказать мне. Что же случилось?.."

   - Да,  что  же  случилось?  -  воскликнул  Эжен и, комкая  недочитанное
письмо, кинулся в столовую. - Который час?
   -  Половина  двенадцатого, - ответил Вотрен,  накладывая  сахар  себе в
кофе.
   Беглый  каторжник взглянул на  Эжена  холодным завораживающим взглядом:
такой  взгляд бывает только у людей  исключительно магнетической силы и, как
говорят, способен  усмирять буйных в сумасшедшем доме. Эжен содрогнулся всем
существом. С  улицы послышался стук кареты, и в  комнату стремительно  вошел
испуганный лакей, в котором г-жа Кутюр по ливрее сейчас же узнала лакея г-на
Тайфера.
   - Мадмуазель!  - воскликнул он. - Ваш  батюшка просит вас к себе. У нас
большое несчастье. Господин Фредерик дрался на дуэли; он получил удар шпагой
в  лоб, и врачи отчаялись  его спасти; вы едва успеете  проститься с ним, он
уже без памяти.
   -  Бедный молодой  человек! - громко произнес Вотрен. -  Как это  можно
заводить ссоры, имея тридцать тысяч годового дохода?  Положительно, молодежь
не умеет вести себя.
   - Милостивый государь! - окликнул его Эжен.
   - В  чем  дело,  взрослый ребенок?  Разве дуэли  происходят в Париже не
каждый  день? - спросил Вотрен,  невозмутимо  допивая кофе, в  то  время как
Мишоно, не  отрывая глаз, глядела на него с таким вниманием, что ошеломившее
всех событие прошло мимо нее.
   - Викторина, я поеду с вами, - сказала г-жа Кутюр.
   И обе они помчались в дом Тайфера, даже не надев шляп и шалей.
   Перед уходом  Викторина со слезами  на глазах посмотрела на Эжена таким
взглядом,  который  словно говорил:  "Не думала я,  что за  наше  счастье  я
заплачу слезами!"
   - Уж не пророк ли вы, господин Вотрен? - спросила вдова Воке.
   - Я - кто угодно, - ответил Жак Коллен.
   - Как это  странно! - продолжала г-жа Воке,  нанизывая  одну за  другой
ничего не значащие фразы по поводу  этого события. -  Смерть хватает нас  не
спрашивая.  Часто  молодежь умирает  раньше стариков.  Наше счастье, что мы,
женщины, не  деремся  на  дуэли;  зато  у  нас есть  свои недуги, от которых
избавлены мужчины. Мы родим детей, и материнские муки бывают продолжительны!
И повезло же Викторине! Отец вынужден будет ее признать.
   -  Да-а!  - произнес Вотрен, глядя на Эжена. -  Вчера у ней не было  ни
гроша, а сегодня несколько миллионов.
   -  Послушайте, господин  Эжен,  -  воскликнула  г-жа  Воке,  -  а вы не
прогадали!
   При этих  словах папаша  Горио взглянул на студента и увидал в его руке
смятое письмо.
   - Вы не дочли его! Что  это значит?  Неужели вы такой же, как другие? -
спросил он Растиньяка.
   -  Госпожа  Воке, я никогда не женюсь на мадмуазель Викторине, - сказал
Эжен с чувством такой гадливости и ужаса, что привел всех в недоумение.
   Папаша  Горио  схватил  руку  студента  и  пожал  ее. Ему  хотелось  ее
поцеловать.
   -  Ого! У  итальянцев  есть  хорошее  выражение:  col  tempo, -  сказал
Вотрен.*Со временем (итал.).
   - Я жду ответа, - напомнил посыльный от г-жи де Нусинген.
   - Скажите, что я буду.
   Посыльный  ушел.  Эжен   пришел  в  сильное   возбуждение  и  забыл  об
осторожности.
   -  Как быть? -  спрашивал он,  громко  разговаривая  с самим  собой.  -
Никаких доказательств!
   Вотрен усмехнулся.  В этот момент питье,  рассасываясь в желудке, стало
действовать.  Но каторжник оказался настолько крепок, что  встал и, глядя на
Растиньяка, глухим голосом проговорил:
   - Молодой человек, хорошее приходит, пока мы спим.
   И упал замертво.
   - Значит, есть суд божий! - воскликнул Эжен.
   - Что такое с нашим бедненьким господином Вотреном?
   - Удар! - воскликнула мадмуазель Мишоно.
   - Сильвия, милочка,  сходи  за врачом,  - распорядилась  вдова. - А вы,
господин  Растиньяк, бегите к  Бьяншону:  Сильвия  может  не застать  нашего
врача, господина Гренпреля.
   Растиньяк  обрадовался  предлогу  уйти  из  этого  ужасного  вертепа  и
бросился бегом.
   - Эй, Кристоф, рысью к аптекарю, попроси чего-нибудь от удара.
   Кристоф вышел.
   - Папаша Горио, да помогите же нам перенести его к нему наверх.
   Вотрена подхватили, кое-как втащили по лестнице и положили на кровать.
   - Вам от меня толку никакого, я пойду повидать дочек, - сказал Горио.
   - Старый  эгоист! - воскликнула г-жа Воке. - Ступай! Чтоб  ты сдох, как
собака!
   - Пойдите посмотрите, не найдется ли у вас эфира, - попросила г-жу Воке
мадмуазель Мишоно, сняв с Вотрена верхнее платье при помощи Пуаре.
   Вдова Воке  сошла к  себе  вниз,  оставив Мишоно  распоряжаться на поле
битвы.
   - Ну, живо, снимайте с него рубашку и поверните его спиной! Будьте хоть
чем-нибудь полезны:  избавьте меня  от  удовольствия  смотреть на его  голое
тело, - приказала она Пуаре. - Что вы стоите, как истукан?
   Как только  Вотрена  повернули,  мадмуазель  Мишоно  с  силой  хлопнула
больного  по  плечу,  и две роковых белых  буквы  проступили на покрасневшем
месте.
   - Ну, и  легко  же вы заработали  три  тысячи  наградных!  - воскликнул
Пуаре, поддерживая Вотрена, пока мадмуазель Мишоно надевала на него рубашку.
- Ух, однако и тяжел же он, - заметил Пуаре, снова укладывая Вотрена.
   -  Тише!  Не тут  ли  касса? - отрывисто  сказала старая дева, с  такой
алчностью  разглядывая  каждую  вещицу  в комнате,  точно  хотела  пронизать
глазами стены. - Как бы открыть  этот секретер под каким-нибудь предлогом! -
продолжала она.
   - Пожалуй, это будет нехорошо, - отвечал Пуаре.
   - Нет! Деньги краденые, принадлежали всем, а теперь ничьи. Не успеть, -
добавила она, - уже идет Воке.
   -  Вот вам эфир, - сказала ей  г-жа Воке. - Можно сказать, сегодня день
происшествий.  Господи!  Не  может  того быть,  что  этот человек болен,  он
белехонек, как цыпленок.
   - Как цыпленок? - повторил Пуаре.
   -  Сердце  бьется  ровно, -  продолжала  вдова,  положив руку на  грудь
Вотрена.
   - Ровно? - удивился Пуаре.
   - Он совсем здоров.
   - Вы думаете? - спросил Пуаре.
   - Право, он точно спит. Сильвия пошла за врачом. Гляньте-ка, мадмуазель
Мишоно, он  вдыхает  эфир. Так  это  у него просто  обморок. Пульс  хороший.
Мужчина  крепкий.  Видите,  какая шерсть  у  него  на  груди: такой  человек
проживет  сто  лет.  А  парик держится,  несмотря  ни на что.  Да он  у него
приклеен. Волосы-то  накладные, по случаю того, что  сам  он рыжий. Говорят,
рыжие  бывают  или  очень хорошие,  или очень плохие люди. А он пожалуй  что
хороший.
   - Хорош, если повесить, - отозвался Пуаре.
   - На шею  хорошенькой  женщине, хотите вы сказать, - резко оборвала его
мадмуазель  Мишоно. - Уходите-ка отсюда. Это  наше женское дело ухаживать за
вами, мужчинами,  когда вы  больны. Лучше пойдите  прогуляйтесь, на  это  вы
годитесь, - добавила она. -  А  мы с  госпожой Воке  отлично  выходим нашего
дорогого господина Вотрена.
   Пуаре  вышел  тихо и послушно, как собака,  получившая пинок  от своего
хозяина.
   Растиньяк ушел из дома, чтобы походить и подышать свежим воздухом, - он
задыхался. Ведь накануне он  хотел помешать этому убийству, а оно свершилось
точно в назначенное время. Что  же произошло? Как ему быть? Сознан