заготовлен  у  нотариуса  акт, составленный  в
выражениях  столь  недвусмысленных,  что  старик, прослушав  этот  документ,
поднялся с места и направился к выходу.
   - Тысяча чертей! Нечего сказать, хорош я буду! Да ведь это же подлог! -
вскричал он.
   - Сударь, - успокоил его Дельбек. -  Я тоже не  советую вам подписывать
этот документ опрометчиво.  На вашем месте, я  сумел  бы  выторговать в этой
сделке  по  меньшей мере тридцать тысяч ливров годового  дохода,  -  графиня
пошла бы на это.
   Кинув на прожженного мошенника  испепеляющий взгляд  честного человека,
полковник, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, бросился вон. Снова
и снова его охватывало недоверие, то он негодовал, возмущался, то затихал.
   Наконец, проникнув через пролом ограды в парк, он медленно направился к
павильону, откуда открывался  вид на дорогу из Сен-Ле, в надежде отдохнуть в
маленьком кабинете и на досуге собрался с мыслями. Аллея была усыпана мелким
желтым  песком вместо грубого  речного  гравия;  графиня,  сидя  в небольшой
гостиной, тут  же в павильоне,  не заметила приближения полковника; она была
слишком озабочена исходом своего дела, чтобы обратить внимание на легкий шум
шагов. Старый солдат, в свою очередь, тоже не видел жены.
   - Ну  как, господин Дельбек,  подписал он или  нет? -  спросила графиня
своего управляющего, разглядев поверх  невысокой изгороди, окаймлявшей  ров,
что тот возвращается один.
   - Нет, сударыня. Не  возьму  даже  в толк,  что такое с  ним случилось.
Старая кляча встала на дыбы.
   - Придется, значит, упрятать его в  Шарантон, благо он в наших руках, -
сказала графиня.
   К  полковнику вдруг вернулась вся  его былая  ловкость,  он перепрыгнул
через ров,  в мгновение ока  очутился перед  управляющим и закатил ему  пару
таких  пощечин, крепче которых, пожалуй, еще  никогда не получала физиономия
сутяги.
   - Так узнай же, что старая кляча умеет лягаться! - вскричал он.
   Утолив  свой гнев, полковник  почувствовал, что теперь  ему не под силу
перескочить  обратно  через  ров. Истина  встала  перед  ним ко  всей  своей
неприглядной   наготе.  Вопрос  графини  и   ответ  Дельбека   открыли   ему
существование заговора, жертвой которого он должен был пасть.
   Заботы,  расточаемые ему  графиней, были  только приманкой, она  хотела
завлечь  его в  ловушку. Ее  слова, подобно неприметной капле яда, мгновенно
пробудили в старом воине все душевные и телесные муки. Через ворота парка он
пошел  к павильону,  с трудом,  как дряхлый  старец,  волоча ноги. Итак,  ни
отдыха,  ни покоя!  Отныне  придется  начать с  этой  женщиной омерзительную
войну, о  которой говорил Дервиль, вступить на путь крючкотворства, питаться
желчью, ежедневно осушать полную чашу горечи. А потом - ужасная мысль! - где
взять  деньги,   чтобы   оплатить  расходы  по  судопроизводству  в   первых
инстанциях? Его  охватило такое отвращение к жизни, что,  будь он  на берегу
реки, - он бросился бы в воду, будь у него под рукой пистолет - он пустил бы
себе  пулю в лоб.  Затем мысли его вновь пришли в  смятение, изменившее весь
строй его чувств с того самого дня, когда Дервиль посетил заведение Верньо.
   Добравшись,  наконец,  до  павильона, он поднялся  в  гостиную,  сквозь
круглые окна  которой открывался на все  четыре стороны  восхитительный вид.
Там он застал свою жену.  Графиня,  сидя в креслах, любовалась пейзажем, вся
ее   поза  выражала   сдержанное  спокойствие,  лицо  хранило  непроницаемое
выражение,  которое  умеют  принять женщины,  решившиеся итти  до конца. Она
утерла платочком глаза,  как  будто на  них еще не  просохли слезы,  и стала
рассеянно играть концами длинного розового пояса. Тем не менее,  несмотря на
свое напускное хладнокровие,  графиня не  могла сдержать дрожь,  когда перед
ней встал, скрестив на груди  руки, нахмурив брови,  ее честный благодетель,
побледневший от негодования.
   -  Сударыня,  -  сказал он,  и  под  его пристальным  взглядом лицо  ее
залилось краской, - сударыня, я  вас  не проклинаю, я презираю  вас. Ныне  я
благословляю случай,  нас разъединивший.  Я не желаю даже мстить вам,  я  не
люблю вас более. Я не хочу от вас ровно ничего. Живите спокойно, доверившись
моему слову, - оно крепче мазни всех парижских нотариусов. Я никогда не буду
пытаться вернуть себе имя, которое я, быть может, прославил. Отныне я просто
бродяга Гиацинт, который хочет только местечка на земле. Прощайте...
   Графиня бросилась  к  ногам полковника,  схватила его за руки, стараясь
удержать, но он с отвращением оттолкнул ее и закричал:
   - Не смейте прикасаться ко мне!
   Слушая, как  затихают вдали шаги полковника, графиня только передернула
плечами.  С  той  глубокой  проницательностью,  которая дается  безграничной
подлостью или  звериным эгоизмом высшего света, она поняла, что отныне может
жить спокойно, надежно охраняемая словом и презрением честного воина.
   Шабер и  в самом деле исчез. Торговец молочными продуктами разорился  и
нанялся  в кучера.  Быть может, и  сам полковник подвизался на  каком-нибудь
поприще в том же роде. Быть может, подобно камню, брошенному в пропасть, он,
падая  с уступа  на  уступ, исчез среди  безвестной голи,  которая кишит  на
улицах Парижа.
   Полгода спустя  после  описанных  событий  Дервиль, который  не  слыхал
больше ничего  ни о полковнике Шабере, ни о  графине  Ферро, решил,  что они
пришли к полюбовному соглашению и графиня, в отместку ему, поручила оформить
это соглашение другому поверенному. Как-то поутру, подсчитав суммы, выданные
Шаберу,  и  прибавив  свои расходы,  Дервиль  обратился  к графине  Ферро  с
просьбой  передать  этот  счет  полковнику,  предполагая,  что  ей  известно
местожительство ее первого супруга.
   На следующий  же  день  управляющий  графа  Ферро,  незадолго  до  того
назначенный  председателем суда первой инстанции в одном из крупных городов,
прислал Дервилю следующий неутешительный ответ:

   "Милостивый государь!
   Госпожа  Ферро поручила  мне  сообщить Вам,  что Ваш  клиент недостойно
злоупотребил   вашим  доверием;  лицо,  именовавшее  себя  графом   Шабером,
призналось в том, что это имя присвоено им незаконно.
   Примите и проч. Дельбек".

   -  И  носит  же земля таких простаков! - воскликнул  Дервиль. -  А  еще
называюсь  поверенным! Вот,  будьте  великодушным, отзывчивым  филантропом и
ученым правоведом впридачу, все равно вас обведут вокруг пальца. Эта история
влетела мне в две тысячи франков!
   Вскоре после получения этого письма  он отправился  в суд повидаться  с
адвокатом, который вел дела в исправительной полиции. По случайному стечению
обстоятельств Дервиль  вошел в шестую  камеру как  раз  в тот  момент, когда
председатель  приговорил за бродяжничество  некоего Гиацинта,  не  помнящего
родства,  к  двум месяцам  тюрьмы, с последующим переводом в дом призрения в
Сен-Дени,  что  в практике исправительной  полиции равносильно  пожизненному
заключению. Услышав имя Гиацинт, Дервиль взглянул на  обвиняемого, сидевшего
на скамье подсудимых, и узнал в нем своего лже-Шабера.
   Старый солдат был невозмутим,  немного  рассеян;  даже  лохмотья,  даже
нищета,  наложившая следы на его лицо, не могли лишать  его  благородства  и
гордости. В его  взгляде было стоическое спокойствие,  что не должно было бы
укрыться от глаз судьи; но стоит только  человеку попасть в руки правосудия,
он становится существом подсудным, вопросом права, казусом, подобно тому как
в  руках  статистика  он  только  цифра.  Когда   старого  солдата  увели  в
канцелярию,  откуда  его  должны  были отправить  в тюрьму вместе с  партией
бродяг, дела  которых  разбирали  в тот же  день, Дервиль,  воспользовавшись
правом юриста, имеющего доступ во все помещения суда, прошел вслед  за ним и
несколько минут  молча рассматривал Шабера, сидевшего  посреди пестрой толпы
нищих. В те времена камера при судейской канцелярии являла собой одно из тех
зрелищ,  которое,  к  великому  сожалению,  до  сих  пор не  изучено  еще ни
законниками, ни филантропами, ни художниками, ни писателями.
   Эта  камера, как и все лаборатории  крючкотворства,  представляет собою
темное,  зловонное помещение; вдоль стен стоят побуревшие деревянные скамьи,
отполированные засаленными отрепьями несчастных, сходящихся  отовсюду на это
сборище общественных недугов, которого  никому  из них  не  избегнуть.  Поэт
сказал бы, что сам  дневной  свет стыдился  озарить эту страшную  яму,  куда
стекаются  тысячи  злосчастных  судеб.   Здесь   в  каждой  щели  притаилось
преступление или преступный замысел, здесь в каждом уголке может встретиться
человек, махнувший на все рукой, после первого своего проступка заклейменный
судом  и  вступивший  на путь,  в  конце  которого  его ждет  гильотина  или
самоубийство. Того, кто влачится  по парижским  мостовым,  рано  или  поздно
прибьет  к  этим  изжелта-серым  стенам,  где филантроп, если  только он  не
праздный  созерцатель,  прочтет   объяснение  бесчисленных  самоубийств,  на
которые  горько  сетуют  лицемерные  писатели,  не  сделавшие и шага для  их
предупреждения,  и  разгадает  пролог  драмы,  обрывающейся  в  морге или на
Гревской площади.
   И  вот полковник  Шабер  сидел  в  толпе  этих  людей  с  энергическими
физиономиями, одетых в отвратительные ливреи нищеты. Оборванцы то замолкали,
то переговаривались вполголоса,  так  как  три жандарма  расхаживали взад  и
вперед, с грохотом волоча по полу свои сабли.
   - Вы меня узнаете? - спросил Дервиль, подходя к старому солдату.
   - Да, сударь, - ответил Шабер, приподнимаясь ему навстречу.
   - Если  вы человек честный, - продолжал тихо Дервиль, - как вы могли не
вернуть мне долг?
   Старик покраснел  до ушей, как девушка,  заподозренная матерью в тайном
свидании с возлюбленным.
   - Как! - громко воскликнул он. - Разве госпожа Ферро вам не уплатила?
   - Уплатила?.. - повторил Дервиль. - Она написала мне, что вы обманщик.
   Полковник  возвел глаза с  выражением ужаса  и мольбы,  как бы призывая
небеса в свидетели этой новой лжи.
   -  Сударь, - произнес он спокойно,  с  трудом  сдерживая возмущение,  -
попросите  жандармов провести меня в канцелярию,  я напишу распоряжение,  по
которому вам несомненно будет уплачено.
   Дервиль попросил начальника конвоя, и ему разрешили зайти вместе  с его
клиентом в канцелярию, где Гиацинт написал несколько слов графине Ферро.
   - Отошлите ей  это письмо, - сказал  полковник, - и  вам возместят  все
расходы и вернут затраченные на меня деньги. И верьте, сударь: если я не мог
выразить вам благодарность за все ваши добрые услуги  - она здесь, -  сказал
он, прижав руку к сердцу. -  Да, она здесь, во всей своей полноте и силе. Но
что может дать обездоленный? Только любовь, и ничего больше.
   - Как  же это вы не сумели  выговорить себе хоть какую-нибудь сумму!  -
воскликнул Дервиль.
   - Не говорите мне  об этом,  - отвечал старый воин. - Вы не можете себе
вообразить, до  чего я  презираю эту  показную  жизнь, которой  так  дорожит
большинство  людей.  Мною  нежданно  овладел  новый  недуг  -  отвращение  к
человечеству. Когда я вспоминаю, что Наполеон на острове святой Елены, - все
претит мне в этом мире. Я не могу  более  быть солдатом, вот в чем моя беда.
Наконец, - прибавил он с непередаваемо ребячливым жестом, - чувства украшают
лучше, нежели богатые наряды, и я смело смотрю всем в глаза.
   И полковник снова уселся на скамью.
   Дервиль  вышел. Возвратившись  к себе  в  контору, он послал  Годешаля,
занимавшего  теперь место старшего писца, к графине Ферро, и она  немедленно
же по получении письма распорядилась выплатить поверенному долг Шабера.
   В 1840  году, в  конце  июня, Годешаль,  ставший поверенным, преемником
Дервиля, прибыл вместе с  ним  в  Ри. Проезжая по шоссе, ведущему к Бисетру,
они заметили старика, сидящего под вязом; такие  старцы, сраженные судьбой и
убеленные сединами, уже дослужившиеся до маршальского  жезла нищеты, живут в
Бисетре,  подобно тому  как бездомные женщины находят приют  в Сальпетриере.
Этот старик, один из двух тысяч призреваемых в приюте для престарелых, сидел
на  тумбе  и,  казалось,  весь  ушел  в  несложное  занятие,  знакомое  всем
инвалидам: он сушил на солнце свой носовой платок, перепачканный нюхательным
табаком, - быть  может для того, чтобы не отдавать его в стирку.  В его лице
было что-то значительное.  Оден он был в  порыжелую куртку - мерзкую ливрею,
которой богадельня снабжает каждого из своих питомцев.
   - Посмотрите, Дервиль, - обратился Годешаль к своему спутнику. - Видите
вы этого старика? Разве он не напоминает тех игрушечных деревянных  уродцев,
которых привозят из Германии? И подумать только, что это существо живет, что
оно, быть может, даже счастливо!
   Дервиль достал лорнет,  взглянул на беднягу и с легким жестом изумления
воскликнул:
   - Да этот старик, дорогой мой, целая поэма, или, как говорят романтики,
целая драма. Ведь вы помните графиню Ферро?
   -  Конечно.  Весьма  приятная   и  умная  дама,   только   чересчур  уж
богомольная.
   - Так вот, этот престарелый обитатель Бисетра - ее законнейший  супруг,
граф Шабер,  бывший полковник; это  она, конечно, запрятала его сюда. И если
ему приходится жить не в собственном особняке, а в  богадельне, то произошло
это только  потому,  что он  имел  неосторожность  напомнить  очаровательной
графине, что он  сторговал  ее  на  улице,  как  нанимают фиакр.  Никогда не
забуду, как она тогда на него взглянула. Настоящая тигрица!
   Это вступление возбудило интерес Годешаля, и Дервиль рассказал ему  всю
вышеизложенную  историю.  Два дня  спустя, в  понедельник  утром,  друзья на
обратном  пути  опять проезжали мимо  Бисетра,  и Дервиль предложил Годешалю
навестить полковника Шабера.
   На полдороге друзья увидели сидевшего на стволе срубленной ивы старика,
который палкой чертил на песке узоры. Приглядевшись к нему внимательнее, они
заметили, что он уже успел позавтракать, и, конечно, не в своей богадельне.
   - Добрый день, полковник Шабер, - обратился к нему Дервиль.
   - Не Шабер! Не Шабер! Меня зовут Гиацинт. Я теперь не  человек, а номер
сто шестьдесят четыре,  седьмая палата,  -  тревожно прибавил он,  глядя  на
Дервиля пугливо, как глядят только дети и старики. - Вы пришли посмотреть на
приговоренного к смерти? -  произнес он, помолчав немного. - Он не женат! Он
счастлив!
   - Бедняга, - сказал Годешаль. - Может быть, вам нужны деньги? Вы табаку
купите.
   С  простодушной  жадностью  парижского  уличного  мальчишки   полковник
протянул руку по очереди обоим  друзьям, которые дали ему  двадцать франков;
он поблагодарил бессмысленным взглядом и прибавил:
   - Молодцы, ребята!
   Затем он взял на-караул, прицелился в них палкой и, смеясь, закричал:
   - Огонь из двух орудий! Да здравствует Наполеон!
   И он описал палкой в воздухе какую-то замысловатую завитушку.
   -  Он  впадает  в  детство.  Очевидно,  таково  следствие его  ужасного
ранения, - сказал Дервиль.
   -  Это он-то впадает  в детство? -  подхватил другой обитатель Бисетра,
оказавшийся  свидетелем  этой  сцены.  - В  иные  дни  к  нему  лучше  и  не
подступайся. Этот старый хитрюга прямо философ! А уж выдумщик! Но  ничего не
поделаешь, нынче понедельник  -  вот и хватил малость. Он здесь,  сударь,  с
1820 года. Помню, как раз в тот год  проезжал здесь прусский офицер. Коляска
его  подымалась по косогору  к  Вильжюифу,  а он  решил пройтись  пешком. Мы
вдвоем с Гиацинтом сидели у края дороги. Офицер болтал  со своим  спутником,
таким же  грубияном, как он, - тоже, должно быть,  иностранец  какой-нибудь;
увидели  они старика и  решили  подшутить,  - пруссак говорит: "Этот  старый
стрелок наверняка дрался еще при Росбахе"[380]. А наш отвечает: "Для этого я
был слишком молод, но  зато я  был  уже достаточно взрослым, чтобы сражаться
при Иене"[380]. Тут уж пруссак улизнул, не до вопросов ему было.
   - Что за судьба! - воскликнул Дервиль. - Провести  детство в приюте для
подкидышей, умереть  в богадельне для престарелых, а в  промежутке меж этими
пределами  помогать  Наполеону  покорить Европу  и  Египет. Знаете, любезный
друг,  -  продолжал  Дервиль после небольшой  паузы,  -  представители  трех
профессий  в  нашем  обществе  - священник, врач и юрист - не  могут уважать
людей. Недаром  они ходят в черном, - это траур  по  всем  добродетелям и по
всем иллюзиям. И  самый  несчастный из  них троих -  это  поверенный.  Когда
человек обращается  к  священнику,  им движет  раскаяние, угрызения совести,
вера,  -  и  это  облагораживает,  возвеличивает  его  и  утешает  духовного
наставника, обязанности коего даже не лишены известной  отрады: он отпускает
грехи, он направляет, умиротворяет.  Но мы... Мы, поверенные, видим все одни
и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые; наши конторы -  сточные канавы,
очистить которые не под силу человеку. Чего я только не нагляделся, выполняя
свои обязанности! Я видел, как в каморке умирал нищий отец, брошенный своими
двумя дочерьми,  которым он отдал восемьдесят  тысяч ливров  годовой  ренты,
видел, как сжигали завещания,  видел,  как матери разоряли  своих детей, как
мужья  обворовывали  своих жен,  как  жены  медленно  убивали  своих  мужей,
пользуясь  как  смертоносным ядом их любовью,  превращая их  в безумцев  или
слабоумных, чтобы самим спокойно жить со своими возлюбленными. Видел женщин,
прививавших  своим  законным  детям  такие  наклонности,  которые  неминуемо
приводят к гибели, чтобы передать состояние ребенку, прижитому от любовника.
Не  решусь  вам  рассказать  все то,  что  я видел,  ибо  я  был  свидетелем
преступлений, против  которых  правосудие  бессильно.  И право,  все  ужасы,
которыми нас  пугают в книгах романисты, бледнеют  перед  действительностью.
Вам тоже предстоит увидеть подобные картины. А я решил поселиться с женой  в
деревне. Париж внушает мне отвращение.
   - Я уже достаточно нагляделся на все это, работая с  Дерошем, - ответил
Годешаль.

   Париж, февраль--март 1832 г.

   ПРИМЕЧАНИЯ

   ОТЕЦ ГОРИО
   Первоначально роман  "Отец  Горио" был опубликован Бальзаком  в журнале
"Парижское обозрение" в  декабре 1834  г.  - феврале  1835 г.;  в 1835 г. он
вышел отдельным изданием; в 1843 г. был включен в первый том "Сцен парижской
жизни".  Однако оставшиеся после Бальзака  заметки свидетельствуют, что  для
следующих изданий он решил перенести этот роман в "Сцены частной жизни".
   Роман   "Отец   Горио"  является  важной  частью  задуманной  писателем
художественной истории буржуазного общества  прошлого века. Среди творческих
записей  Бальзака,  носящих  название "Мысли,  сюжеты,  фрагменты",  имеется
краткий набросок: "Старичок - семейный пансион  - 600 франков ренты - лишает
себя всего ради дочерей, причем  у обеих  имеется по 50 000 франков  дохода;
умирает,  как  собака".  В  этом  наброске можно  без труда  узнать  историю
беспредельной   отцовской   любви   Горио,   поруганной   дочерьми.  Уже   в
первоначальном  замысле  Бальзак резко  обнажает типично буржуазный характер
трагедии  папаши  Горио,  подчеркивает обусловленность "частной  жизни"  его
героев безграничной властью денег.
   Одним  из признаков  тесной связи  этого  произведения с общим замыслом
"Человеческой  комедии"   служит  то  обстоятельство,   что  около  тридцати
действующих лиц романа  выступают  и  в  других  романах или повестях эпопеи
Бальзака; среди  них  - Эжен Растиньяк, Жан  Коллен (Вотрен),  виконтесса де
Босеан, Дельфина Нусинген, Бьяншон и другие.
   В  большинстве случаев  обращение к персонажам  "Отца  Горио"  в книгах
Бальзака - это  по существу  и обращение к темам,  намеченным в общих чертах
или частично раскрытым в "Отце Горио", либо тесно примыкающим к его основной
проблематике.  "Отец  Горио"  -  произведение,  так  сказать  "Узловое",  от
которого  протягиваются  тематические  нити  ко многим  романам  и  повестям
Бальзака.
   Два  важнейших  образа  в  романе  Бальзака  -