шепнул я графине.
   Ростовщик понял по  движению  моих губ, что я сказал, и бросил на  меня
холодный взгляд.
   Молодой щеголь побледнел  как полотно. Графиня  явно колебалась. Максим
де  Трай  подошел к  ней, и хотя  он говорил очень  тихо, я расслышал слова:
"прощай, дорогая Анастази. Будь счастлива. А я... Завтра я уже избавлюсь  от
всех забот".
   - Сударь! - воскликнула графиня, быстро  повернувшись  к Гобсеку.  -  Я
согласна, я принимаю ваши условия.
   - Ну, вот и хорошо! - отозвался старик. - Трудно вас уломать, красавица
моя. - Он подписал банковский чек на пятьдесят тысяч и вручил его графине. -
А вдобавок к этому, - сказал он с улыбкой, очень похожей на вольтеровскую, -
я в счет остальной платежной суммы дам вам на тридцать тысяч векселей, самых
бесспорных, самых для вас надежных. Все равно, что золотом выложу эту сумму.
Граф  де Трай  только что сказал мне: "Мои векселя всегда будут оплачены", -
добавил Гобсек, подавая графине векселя, подписанные графом, опротестованные
накануне одним из собратьев Гобсека и, вероятно, проданные за бесценок.
   Максим  де Трай  разразился  рычаньем,  в  котором явственно прозвучали
слова: "Старый подлец!"
   Гобсек и  бровью  не повел, спокойно  достал из картонного футляра пару
пистолетов и холодно сказал:
   - Первый выстрел за мной, по праву оскорбленной стороны.
   - Максим! - тихо вскрикнула графиня. - Извинитесь. Вы должны извиниться
перед господином Гобсеком.
   - Сударь, я не имел намерения оскорбить вас, - пробормотал граф.
   - Я это прекрасно знаю, - спокойно  ответил Гобсек. - В  ваши намерения
входило только не заплатить по векселям.
   Графиня  встала  и,  поклонившись, выбежала, видимо охваченная  ужасом.
Графу де Трай пришлось последовать за ней, но на прощанье он сказал:
   - Если  вы хоть  словом  обмолвитесь обо всем этом,  господа, прольется
ваша или моя кровь.
   - Аминь! - ответил  ему Гобсек,  пряча пистолеты. -  Чтобы пролить свою
кровь, надо ее иметь, милый мой, а у тебя в жилах вместо крови - грязь.
   Когда хлопнула  наружная дверь и оба экипажа отъехали, Гобсек вскочил с
места и, приплясывая, закричал:
   -  А бриллианты  у меня! А бриллианты-то мои!  Великолепные бриллианты!
Дивные  бриллианты! И как дешево достались! А-а, господа Вербруст и Жигонне!
Вы думали поддеть старика Гобсека? А я сам вас поддел! Я все получил сполна!
Куда вам  до меня! Мелко плаваете! Какие у  них  глупые будут рожи, когда  я
расскажу нынешнюю историю между двумя партиями в домино!
   Эта  свирепая  радость,  это  злобное  торжество  дикаря,  завладевшего
блестящими камешками, ошеломили меня. Я остолбенел, онемел.
   -  Ах, ты  еще  тут, голубчик! Я  и  забыл совсем. Мы  нынче  пообедаем
вместе. У тебя пообедаем, - я ведь не веду хозяйства, а все эти  рестораторы
с их подливками да соусами, с их винами - сущие душегубы. Они самого дьявола
отравят.
   Заметив,  наконец,  выражение моего  лица, он сразу вернулся к холодной
бесстрастности.
   - Вам  этого не понять, - сказал он, усаживаясь у камина, где стояла на
жаровне жестяная кастрюлька  с  молоком.  -  Хотите позавтракать со  мной? -
добавил он. - Пожалуй, и на двоих хватит.
   - Нет, спасибо, - ответил я. - Я всегда завтракаю в полдень.
   В эту минуту в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.
   Кто-то остановился у дверей Гобсека и яростно постучал в них. Ростовщик
направился к порогу и,  поглядев в окошечко,  отпер двери. Вошел человек лет
тридцати  пяти,  вероятно  показавшийся  ему  безобидным,  несмотря на  свой
гневный стук.
   Посетитель одет был просто, а наружностью напоминал  покойного  герцога
Ришелье.  Это был супруг графини,  и вы, вероятно, встречали  его в свете: у
него  была,  прошу  извинить  меня за  это  определение,  вельможная  осанка
государственных мужей, обитателей вашего предместья.
   -  Сударь,  -  сказал  он  Гобсеку,   к  которому  вернулось  все   его
спокойствие, - моя жена была у вас?
   - Возможно.
   - Вы что же, сударь, не понимаете меня?
   - Не имею чести знать вашу супругу, - ответил ростовщик. - У меня нынче
утром перебывало много народу - мужчины, женщины, девицы, похожие на юношей,
и юноши, похожие на девиц. Мне, право, трудно...
   - Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у
вас.
   -  Откуда  же  мне  знать, что  эта  дама  -  ваша супруга. Я  не  имел
удовольствия встречаться с вами.
   - Ошибаетесь, господин  Гобсек, - сказал  граф с глубокой иронией. - Мы
однажды утром встретились с вами в спальне  моей  жены. Вы приходили взимать
деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.
   - А уж это не мое дело разузнавать, какими ценностями ей была возмещена
эта сумма, - возразил Гобсек, бросив на  графа  ехидный  взгляд. - Я учел ее
вексель при расчетах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам,
граф, - добавил Гобсек без  малейшей тени волнения, неторопливо засыпав кофе
в молоко, - позвольте заметить  вам,  что, по моему разумению, вы не  имеете
права  читать  мне  нотации  в собственном  моем  доме.  Я,  сударь,  достиг
совершеннолетия еще в шестьдесят первом году прошлого века.
   - Милостивый  государь,  вы  купили у моей жены по  крайне  низкой цене
бриллианты, не принадлежащие ей, - это фамильные драгоценности.
   - Я не считаю  себя обязанным  посвящать  вас  в тайны моих  сделок, но
скажу вам, однако, что если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам
следовало предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, - ваша
супруга могла продать бриллианты по частям.
   - Сударь! - воскликнул граф. - Вы ведь знаете мою жену!
   - Верно.
   - Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.
   - Возможно.
   - Она не имела права распоряжаться этими бриллиантами.
   - Правильно.
   - Ну, так как же, сударь?
   - А вот как! Я  знаю вашу  жену, она подчинена мужу, - согласен с вами;
ей еще и другим  приходится подчиняться, - но ваших  бриллиантов я  не знаю.
Если ваша  супруга подписывает векселя, то, очевидно, она  может и заключать
коммерческие сделки,  покупать  бриллианты  или  брать их  на  комиссию  для
продажи. Это бывает.
   -  Прощайте, сударь! - воскликнул граф, бледнея от гнева.  - Существует
суд.
   - Правильно.
   - Вот этот господин, - добавил граф, указывая на меня, - был свидетелем
продажи.
   - Возможно.
   Граф направился к двери.
   Видя,  что  дело  принимает  серьезный  оборот,  я  решил  вмешаться  и
примирить противников.
   -  Граф, - сказал я, - вы правы, но и господин Гобсек не виноват. Вы не
можете привлечь его к  суду,  оставив вашу жену в стороне, а этим  процессом
будет опозорена не только она одна. Я стряпчий и, как должностное лицо, да и
просто  как  порядочный  человек,  считаю  себя  обязанным подтвердить,  что
продажа произведена  в моем присутствии. Но  я  не  думаю,  что  вам удастся
расторгнуть эту сделку  как  незаконную, и  не легко  будет установить,  что
проданы  именно ваши  бриллианты.  По справедливости  вы правы,  но по букве
закона вы потерпите поражение. Господин Гобсек  человек  честный и не станет
отрицать,  что купил бриллианты очень выгодно для себя, да и я по долгу и по
совести засвидетельствую  это.  Но если  вы затеете  тяжбу, исход  ее крайне
сомнителен. Советую  вам пойти  на  мировую  с господином Гобсеком. Он  ведь
может доказать  на суде свою  добросовестность,  а вам  все  равно  придется
вернуть сумму, уплаченную им. Согласитесь считать  свои бриллианты в закладе
на семь, на восемь  месяцев, даже  на  год, если раньше этого срока  вы не в
состоянии вернуть деньги, полученные графиней. А может быть,  вы предпочтете
выкупить их сегодня же, представив достаточные для этого гарантии?
   Ростовщик  преспокойно макал  хлеб  в  кофе  и  завтракал  с  полнейшей
невозмутимостью,  но,  услышав слова: "пойти  на мировую",  бросил  на  меня
взгляд,  говоривший:  "Молодец!  ловко пользуешься моими уроками!" Я ответил
ему  взглядом,  который он  прекрасно  понял:  "Дело  очень  сомнительное  и
грязное, надо вам немедленно заключить полюбовное соглашение". Гобсек не мог
прибегнуть  к  запирательству, зная, что  я  скажу  на суде всю правду. Граф
поблагодарил меня  благосклонной улыбкой. После долгих обсуждений, в которых
хитростью  и  алчностью   Гобсек  заткнул   бы  за  пояс  участников  любого
дипломатического конгресса, я составил акт, где граф признавал, что  получил
от Гобсека восемьдесят пять тысяч франков, включая в эту сумму и проценты по
ссуде,  а  Гобсек  обязывался  при  уплате  ему  всей  суммы  долга  вернуть
бриллианты графу.
   - Какая расточительность! - горестно воскликнул муж графини, подписывая
акт. - Как перебросить мост через эту бездонную пропасть?
   - Сударь, много у вас детей? - серьезным тоном спросил Гобсек.
   Граф от этих слов вздрогнул, как будто старый ростовщик, словно опытный
врач, сразу нащупал больное место. Он ничего не ответил.
   - Так, так,  - пробормотал Гобсек, поняв его угрюмое молчание. - Я вашу
историю наизусть знаю.  Эта  женщина  - демон,  а вы,  должно  быть, все еще
любите  ее.  Понимаю! Она  даже  и меня в волненье  привела. Может быть,  вы
хотите  спасти  свое состояние, сберечь  его для одного  или  для двух своих
детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду
в  карты, проматывайте деньги  да  почаще  приходите к Гобсеку.  В  светских
кругах  будут   называть  меня  жидом,  эфиопом,  ростовщиком,   грабителем,
говорить, что  я разоряю вас. Мне наплевать!  За  оскорбление обидчик дорого
поплатится! Вам покорный слуга  прекрасно стреляет из  пистолета  и  владеет
шпагой. Это всем  известно. А  еще,  советую вам, - найдите надежного друга,
если можете,  и  путем фиктивной продажной  сделки передайте  ему  все  свое
имущество.  Как  это  у вас, юристов,  называется?  Фидеикомис,  кажется?  -
спросил он, повернувшись ко мне.
   Граф был весь поглощен своими заботами и, уходя, сказал Гобсеку:
   - Завтра я принесу вам деньги. Держите бриллианты наготове.
   - По-моему, он глупец, как все эти ваши порядочные люди, - презрительно
бросил Гобсек, лишь только мы остались одни.
   - Скажите лучше - как люди, захваченные страстью.
   - А за составление закладной пусть вам заплатит граф, -  сказал Гобсек,
когда я прощался с ним.
   Через  несколько дней после этой истории, открывшей  мне  мерзкие тайны
светской женщины, граф утром явился ко мне.
   - Сударь,  - сказал он, войдя в мой кабинет. - Я  хочу посоветоваться с
вами по очень важному делу. Считаю своим  долгом  заявить, что я питаю к вам
полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де
Гранлье  выше  всяких похвал. (Вот видите,  сударыня,  -  заметил  стряпчий,
повернувшись к виконтессе, - услугу  я оказал  вам очень простую, а  сколько
раз был  за это вознагражден...) Я  почтительно поклонился графу  и ответил,
что только выполнил долг честного человека.
   - Так вот, сударь. Я тщательно навел  справки о  том странном человеке,
которому вы  обязаны  своим положением, -  сказал  граф,  -  и  из всех моих
сведений видно, что этот Гобсек - философ из школы циников. Какого вы мнения
о его честности?
   - Граф,  - ответил я, - Гобсек оказал мне благодеяние...  Из пятнадцати
процентов, -  добавил я смеясь. -  Но его скупость все же не дает мне  права
слишком откровенничать о нем с незнакомым мне человеком.
   - Говорите, сударь. Ваша  откровенность  не может повредить ни  ему, ни
вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.
   - У папаши Гобсека, - сказал я, - есть одно основное  правило, которого
он придерживается в  своем поведении.  Он считает, что деньги -  это  товар,
который  можно  со  спокойной  совестью  продавать,  дорого  или  дешево,  в
зависимости  от обстоятельств.  Ростовщик,  взимающий  большие  проценты  за
ссуду, по его  мнению, такой  же  капиталист,  как и  всякий другой участник
прибыльных  предприятий  и  спекуляций.  А  если  отбросить  его  финансовые
принципы  и его рассуждения  о натуре  человеческой, которыми он оправдывает
свои  ростовщические  ухватки, то я  глубоко убежден,  что  вне этих дел  он
человек  самой  щепетильной  честности  во  всем  Париже.  В  нем  живут два
существа:  скряга и философ,  подлое  существо  и возвышенное. Если  я умру,
оставив  малолетних  детей,  он будет их  опекуном.  Вот,  сударь,  каким  я
представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю
о его  прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету,
торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами; но
я глубоко уверен, что ни одна душа  человеческая не получила  такой жестокой
закалки в испытаниях,  как  он.  В тот день, когда я принес ему  свой долг и
расплатился  полностью,  я  с  некоторыми  риторическими  предосторожностями
спросил у  него,  какие  соображения заставили  его брать  с  меня  огромные
проценты  и  почему  он, желая помочь мне,  своему другу,  не  позволил себе
оказать  это благодеяние совершенно бескорыстно. "Сын мой, я избавил тебя от
признательности, я  дал тебе право считать,  что  ты мне ничем не  обязан. И
поэтому мы с тобой лучшие  в мире друзья". Этот ответ, сударь,  лучше всяких
моих слов нарисует вам портрет Гобсека.
   -  Мое решение бесповоротно, - сказал граф.  - Потрудитесь  подготовить
все необходимые акты для  передачи Гобсеку прав на мое имущество.  И  только
вам,  сударь, я могу  доверить составление встречной расписки, в  которой он
заявит,  что продажа является фиктивной,  даст обязательство управлять  моим
состоянием по своему усмотрению и передать его в руки  моего  старшего сына,
когда  тот достигнет совершеннолетия.  Но я должен сказать вам  следующее: я
боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так  привязан  к матери,  что я и
ему  не решусь доверить этот драгоценный  документ. Я прошу  вас взять его к
себе на  хранение. Гобсек  на случай  своей  смерти назначит вас наследником
моего имущества. Итак, все предусмотрено.
   Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.
   - Приношу тысячу  извинений, сударь, за  беспокойство, -  заговорил  он
наконец,  - но я  так  страдаю, да  и  здоровье мое вызывает у  меня сильные
опасения. Недавние горести  были  для меня жестоким ударом,  боюсь, что  мне
недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.
   - Сударь, - ответил я,  - прежде всего  позвольте поблагодарить вас  за
доверие. Но чтоб оправдать его,  я должен указать вам, что  этими мерами  вы
совершенно обездолите...  ваших младших детей,  а ведь они  тоже носят  ваше
имя. Пускай жена ваша  грешна перед вами, все  же вы когда-то  ее  любили, и
дети ее имеют право на известную обеспеченность.  Должен заявить  вам, что я
не  соглашусь принять  на себя почетную обязанность,  которую  вам угодно на
меня возложить, если их доля не будет точно установлена.
   Граф  вздрогнул, слезы  выступили у него на глазах, и он сказал, крепко
пожав мне руку:
   - Я еще не знал  вас как следует. Вы и причинили мне  боль и обрадовали
меня. Да, надо определить в  первом же пункте встречной расписки, какую долю
выделить этим детям.
   Я  проводил его  до дверей моей конторы,  и мне показалось,  что лицо у
него  просветлело от  чувства  удовлетворения справедливым  поступком.  Вот,
Камилла, как  молодые  женщины  могут  по наклонной  плоскости  скатиться  в
пропасть.  Достаточно  иной  раз  кадрили  на  балу,  романса,   спетого  за
фортепиано,  загородной  прогулки,  чтобы за ними  последовало  непоправимое
несчастье.  К  нему   стремятся  сами,  послушавшись  голоса  самонадеянного
тщеславия,  гордости, поверив  иной  раз  улыбке,  поддавшись  опрометчивому
легкомыслию юности!  А лишь только женщина перейдет  известные  границы, она
неизменно попадает  в  руки  трех фурий, имя  которых  -  позор,  раскаяние,
нищета, и тогда...
   -  Бедняжка  Камилла,  у   нее   совсем  слипаются  глаза,  -  заметила
виконтесса, прерывая Дервиля. - Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать
тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.
   Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.
   - Вы зашли немного далеко,  дорогой Дервиль,  - сказала  виконтесса.  -
Поверенный по делам это все-таки не мать и не проповедник.
   - Но ведь газеты в тысячу раз более...
   - Дорогой мой!  -  удивленно  сказала виконтесса.  - Я, право, не узнаю
вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, - добавила
она.
   -  Прошло  три  месяца  после утверждения  купчей  на  имущество графа,
перешедшее к Гобсеку...
   - Можете теперь называть графа по имени - де Ресто, раз моей дочери тут
нет, - сказала виконтесса.
   - Прекрасно,  - согласился стряпчий. - Прошло много времени  после этой
сделки, а  я все  не получал  того  важного  документа, который  должен  был
храниться у меня. В Париже стряпчих  так захватывает  поток житейской суеты,
что они не могут уделять  делам  своих клиентов больше внимания, чем сами их
доверители, - за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же
как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я просил его, когда мы встали
из-за стола, не знает ли он, почему  ничего  больше не слышно о господине де
Ресто.
   -  На то есть основательные  причины,  - ответил он. - Граф при смерти.
Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их.
Жизнь  -  это  сложное, трудное  ремесло,  и  надо приложить  усилия,  чтобы
научиться ему. Когда  человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца
у   него  закалятся,  окрепнут,  а   это   позволяет  ему   управлять  своей
чувствительностью. Нервы тогда становятся  не хуже стальных пружин - гнутся,
а  не  ломаются.  А  если  вдобавок  и  пищеварение  хорошее, то  при  такой
подготовке   человек  будет   живуч  и  долголетен,  как  кедры   ливанские,
действительно великолепные деревья.
   - Неужели граф умрет? - воскликнул я.
   - Возможно, - заметил Гобсек. - Дело о его наследстве - лакомый для вас
кусочек.
   Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:
   - Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех  людей  только граф и  я
вызвали в вас участие.
   - Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.
   Хотя  этот ответ  позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим
положением,  даже  если  встречная   расписка  исчезнет,  я  все-таки  решил
навестить графа.  Сославшись  на  какие-то дела,  я вышел из дому  вместе  с
Гобсеком. На  Гельдерскую  улицу я  приехал очень  быстро.  Меня  провели  в
гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми.  Когда  лакей доложил
обо мне,  она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча
указала  рукой  на  свободное кресло  у  камина.  И  сразу же  она как будто
прикрыла лицо маской, под которой  светские женщины так  искусно прячут свои
страсти. От  пережитых  горестей красота ее  уже поблекла, но чудесные черты
лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании.
   - У меня очень  важное дело к графу; я бы хотел, сударыня, поговорить с
ним.
   - Если вам это удастся, вы  окажетесь счастливее меня,  - заметила она,
прерывая мое вступление. - Граф никого не хочет  видеть, с трудом  переносит
визиты врача, отвергает все заботы, даже  мои.  У  больных странные причуды.
Они, как дети, сами не знают, чего хотят.
   - Может быть, наоборот, - они, как дети, прекрасно знают, чего хотят.
   Графиня  покраснела. Я же  почти раскаивался,  что  позволил себе такую
реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора.
   - Но  как  же, -  спросил я, - разве можно оставлять больного все время
одного?
   - Около него старший сын, - ответила графиня.
   Я пристально поглядел  на  нее, но на  этот раз  она не покраснела; мне
показалось, что она твердо решила не дать мне проникнуть в ее тайны.
   - Поймите, сударыня, - снова заговорил я, - моя  настой