ели покойника,
залилась  горючими слезами.  Гобсек  пошел  за мною следом. На улице я молча
повернул в другую сторону,  но он  подошел ко мне и, бросив на меня глубокий
взгляд, проникавший в самую душу, крикнул тоненьким пронзительным голоском:
     - Ты что, судить меня берешься? С  этого дня мы виделись редко. Особняк
графа  Гобсек сдал  внаймы; лето проводил по-барски в  его поместьях, держал
себя там  хозяином, строил фермы,  чинил  мельницы и  дороги, сажал деревья.
Однажды я встретился с ним в одной из аллей Тюильри.
     -  Графиня ведет жизнь просто героическую, - сказал я ему.- Она всецело
посвятила себя  детям, дала им прекрасное воспитание и образование.  Старший
ее сын - премилый юноша.
     - Возможно.
     - Послушайте, разве вы не обязаны помочь Эрнесту?
     -  Помочь Эрнесту?-переспросил Гобсек.-  Нет, нет!  Несчастье -  лучший
учитель. В несчастье он многому научится, узнает  цену деньгам, цену людям -
и мужчинам и  женщинам. Пусть поплавает по волнам  парижского моря. А  когда
станет искусным лоцманом, мы его в капитаны произведем.
     Я простился  с ним, не желая  вникать в смысл этих  загадок. Хотя  мать
внушила господину де Ресто отвращение  ко мне  и  он  совсем не склонен  был
обращаться  ко мне за  советами, я на прошлой неделе пошел  к Гобсеку, решив
рассказать  ему о любви Эрнеста  к  Камилле и  поторопить его выполнить свои
обязательства, так как молодой граф скоро достигнет совершеннолетия. Старика
я застал в  постели: он уже давно был болен  и доживал последние дни. Мне он
сказал, что даст ответ, когда встанет на ноги и будет в состоянии заниматься
делами, - несомненно, он  не  желал  расставаться с  малейшей частицей своих
богатств, пока еще в нем тлеет хоть искра жизни. Другой причины  отсрочки не
могло  быть.  Я видел, что  он болен гораздо серьезнее, чем это казалось ему
самому, и довольно  долго пробыл у него - мне хотелось  посмотреть, до каких
пределов  дошла  его жадность,  превратившаяся на  пороге  смерти в какое-то
сумасшествие.  Не желая видеть  по  соседству  посторонних  людей, он теперь
снимал весь дом, жил в нем один, а все комнаты пустовали. В его спальне все
     было  по-старому.  Ее  обстановка,  хорошо  мне  знакомая, нисколько не
изменилась  за шестнадцать  лет -  каждая  вещь как  будто  сохранялась  под
стеклом.  Все та же привратница, преданная ему старуха, по-прежнему состояла
его доверенным  лицом, вела его  хозяйство,  докладывала  о  посетителях,  а
теперь, в дни  болезни,  ухаживала  за  ним,  оставляя своего  мужа-инвалида
стеречь входную дверь, когда поднималась к  хозяину. Гобсек  был очень слаб,
но  все  же  принимал  еще некоторых клиентов,  сам получал доходы,  но  так
упростил  свои дела, что для управления ими  вне стен комнаты ему достаточно
было изредка  посылать с поручениями  инвалида. При заключении  договора, по
которому  Франция   признала  Республику  Гаити,  Гобсека  назначили  членом
комиссии по оценке и ликвидации владений французских подданных в этой бывшей
колонии  и  для  распределения  между ними  сумм возмещения  убытков, ибо он
обладал большими  сведениями  по  части старых поместий  в  Сан-Доминго,  их
собственников и плантаторов. Изобретательность Гобсека тотчас подсказала ему
мысль  основать посредническое  агентство  по  реализации  претензий  бывших
землевладельцев  и их наследников,  и он получал доходы от этого предприятия
наравне с официальными его учредителями, Вербрустом  и Жигонне, не вкладывая
никаких капиталов,  так как  его познания являлись сами по  себе достаточным
вкладом. Агентство  действовало не хуже перегонного  куба, вытягивая прибыли
из имущественных претензий  людей несведущих, недоверчивых  или знавших, что
их права являются спорными. В качестве ликвидатора  Гобсек вел переговоры  с
крупными  плантаторами, и  каждый  из  них,  стремясь повысить оценку  своих
земель или поскорее утвердиться в правах, делал ему подарки сообразно своему
состоянию.  Взятки  эти  представляли   нечто   вроде   учетного   процента,
возмещавшего Гобсеку доходы с  тех  долговых  обязательств,  которые  ему не
удалось захватить;  затем через агентство он скупал по дешевке обязательства
на  мелкие  суммы, а также  те  обязательства, владельцы  которых  спешил  и
реализовать  их,  предпочитая  получить  немедленно  хотя бы  незначительное
возмещение, чем ждать постепенных и ненадежных  платежей  Республики. В этой
крупной  афере Гобсек был ненасытным удавом. Каждое утро он получал  дары  и
алчно разглядывал  их,  словно  министр какого-нибудь  набоба, обдумывающий,
стоит ли за такую цену подписывать помилование. Гобсек принимал все, начиная
от корзинки с рыбой, преподнесенной каким-нибудь  бедняком, и кончая пачками
свечей - подарком людей скуповатых, брал столовое серебро от богатых людей и
золотые  табакерки  от  спекулянтов.  Никто  не  знал,  куда  он  девал  эти
подношения. Все доставляли ему на дом, но ничего оттуда не выносили.
     -  Ей-богу,  по совести скажу,  -уверяла меня  привратница,  моя старая
знакомая, - сдается мне, он все это  глотает, да только не на  пользу себе -
исхудал, высох, почернел, будто кукушка на моих стенных часах.
     Но вот в прошлый  понедельник Гобсек прислал за  мной инвалида,  и тот,
войдя ко мне в кабинет, сказал:
     -  Идемте скорее, господин  Дервиль.  Хозяин  последний  счет подводит,
пожелтел, как  лимон,  торопится поговорить с вами. Смерть уж за глотку  его
схватила, в горле хрип клокочет.
     Войдя в комнату умирающего, я, к удивлению своему, увидел, что он стоит
на коленях у камина, хотя  там  не было огня, а только большая куча золы. Он
слез с кровати и дополз до камина, но ползти обратно уже не был о у него сил
и не было голоса позвать на помощь.
     - Старый  друг  мой, - сказал я, подняв его и помогая ему добраться  до
постели.- Вам холодно? Почему вы не велите затопить камин?
     -Мне вовсе  нехолодно, -сказал он.-Не  надо топить, не  надо! Я  ухожу,
голубчик,  -  промолвил  он, помолчав,  и  бросил на  меня угасший,  тусклый
взгляд.-Куда  ухожу,  не  знаю,  но  ухожу  отсюда.  У  меня  уж карфология*
началась, -  добавил  он,  употребив  медицинский  термин,  что указывало на
полную ясность сознания - Мне вдруг почудилось, будто по всей комнате золото
катится, и я встал, чтобы подобрать его. Куда ж теперь все мое добро пойдет?
Казне я его не оставлю; я завещание написал. Найди его, Греции. У Прекрасной
Голландки осталась дочь. Я как-то  раз встретил  ее вечером на улице Вивьен.
Хорошенькая, как купидон. У нее прозвище - Огонек. Разыщи ее, Гроций. Я тебя
душеприказчиком назначил. Бери тут все, что хочешь, кушай, еды у меня много.
Паштеты  из гусиной печенки есть,  мешки кофе, сахару.  Ложки есть  золотые.
Возьми для своей жены сервиз работы Одно. А кому же  бриллианты?  Ты нюхаешь
табак, голубчик? У меня много табака, разных  сортов. Продай его в  Гамбург,
там  в полтора  раза  дороже дадут. Да,  все у меня  есть, и  со  всем  надо
расстаться. Ну, ну, папаша Гобсек, не трусь, будь верен себе...
     Он   приподнялся   на   постели;  его   лицо  четко,   как   бронзовое,
вырисовывалось  на  белой  подушке.  Протянув  иссохшие  руки,  он  вцепился
костлявыми  пальцами в  одеяло, будто хотел за него удержаться, взглянул  на
камин, такой  же холодный,  как  его металлический взгляд, и  умер  в полном
сознании,  явив своей  привратнице,  инвалиду  и  мне  образ  настороженного
внимания, подобно тем старцам Древнего Рима, которых Летьер изобразил позади
консулов на своей картине "Смерть детей Брута".
     *Карфология - бессознательное движение рук у умирающего.
     -  Молодцом  рассчитался, старый  сквалыга!  -  по-солдатски  отчеканил
инвалид.
     А у меня  все  еще звучало в ушах фантастическое перечисление богатств,
которое я слышал от умершего, и я невольно посмотрел на кучу золы в  камине,
увидев,  что  к  ней  устремлены  его  застывшие  глаза.  Величина этой кучи
поразила меня. Я взял каминные щипцы и, сунув их в золу, наткнулся на что-то
твердое, - там лежала груда золота и серебра, вероятно, его  доходы за время
болезни.  У него уже не было сил припрятать их получше, а недоверчивость  не
позволяла отослать все это в банк.
     - Бегите к мировому  судье! - сказал  я  инвалиду.- Надо тут немедленно
все опечатать.
     Вспомнив поразившие меня последние слова Гобсека и то, что мне говорила
привратница, я  взял ключи  от комнат обоих этажей и решил осмотреть  их.  В
первой же комнате, которую я отпер, я нашел объяснение его речам, казавшимся
мне бессмысленными, и увидел, до чего может дойти скупость, превратившаяся в
безотчетную,  лишенную всякой  логики страсть, примеры которой мы так  часто
видим в провинции.  В комнате, смежной со спальней покойного,  действительно
оказались и гниющие паштеты, и  груды  всевозможных припасов, даже устрицы и
рыба,  покрывшаяся пухлой плесенью. Я чуть не задохся от  смрада,  в котором
слились  всякие  зловонные   запахи.  Все   кишело  червями  и   насекомыми.
Подношения,  полученные  недавно,  лежали  вперемешку  с  ящиками  различных
размеров,  с цибиками  чаю и  мешками кофе. На камине в  серебряной  суповой
миске хранились накладные различных грузов, прибывших на его имя  в портовые
склады Гавра: тюки хлопка, ящики сахара,  бочонки рома, кофе, индиго, табака
- целого  базара  колониальных товаров! Комнату загромождала дорогая мебель,
серебряная  утварь, лампы,  картины, вазы,  книги,  превосходные гравюры без
рам, свернутые трубкой, и самые разнообразные редкости. Возможно, что не вся
эта  груда ценных  вещей состояла из  подарков-многие из них, вероятно, были
невыкупленными закладами. Я видел там ларчики  с драгоценностями, украшенные
гербами  и  вензелями, прекрасные  камчатные  скатерти и  салфетки,  дорогое
оружие,   но  без  клейма.   Раскрыв   какую-то   книгу,  казалось,  недавно
вынимавшуюся из  стопки, я  обнаружил в ней  несколько банковских билетов по
тысяче франков.  Тогда я решил  внимательно осмотреть каждую вещь, вплоть до
самых  маленьких, все  перевернуть,  исследовать  половицы, потолки,  стены,
карнизы, чтобы разыскать  золото, к которому питал такую алчную страсть этот
голландец,  достойный  кисти  Рембрандта.  Никогда  еще  в своей юридической
практике   я  не  встречал   такого  удивительного  сочетания   скупости  со
своеобразием характера.  Вернувшись  в  спальню  умершего,  я  нашел  на его
письменном столе разгадку  постепенного скопления  всех этих  богатств.  Под
пресс-папье  лежала  переписка  Гобсека  с  торговцами,  которым  он  обычно
продавал подарки своих клиентов.  Но оттого ли, что купцы не раз оказывались
жертвами уловок  Гобсека, или оттого,  что он слишком  дорого  запрашивал за
съестные припасы и вещи, ни одна сделка не состоялась. Он не желал продавать
накопившуюся  у  него  снедь  в  магазин  Шеве,  потому  что  Шеве  требовал
тридцатипроцентной скидки. Он  торговался из-за нескольких франков, а  в это
время товар портился. Серебро не было продано, потому что Гобсек отказывался
брать  на  себя расходы по  доставке. Мешки  кофе залежались, так  как он не
желал  скинуть на утруску. Словом, каждый предмет  сделки служил ему поводом
для  бесконечных споров-несомненный признак, что он уже  впал  в  детство  и
проявлял  то  дикое упрямство, что развивается  у  всех  стариков, одержимых
какой-либо страстью,
     пережившей у них разум. И я задал себе тот же вопрос, который слышал от
него:  кому же  достанется  все это богатство?..  Вспомнив,  какие  странные
сведения  он  дал мне о  своей  единственной наследнице,  я  понял,  что мне
придется  вести  розыски во всех  злачных  местах  Парижа и  отдать огромное
богатство в руки какой-то непотребной женщины. Но прежде всего знайте, что в
силу  совершенно бесспорных документов граф Эрнест де Ресто на днях  вступит
во владение состоянием, которое позволит ему жениться на мадемуазель Камилле
да еще выделить достаточный капитал матери и брату, а сестре приданое.
     -Хорошо,  дорогой  Дервиль, мы подумаем,-ответила госпожа  де Граклье.-
Господину де  Ресто нужно быть  очень богатым,  чтобы такая семья, как наша,
согласилась породниться с  его матерью. Не забывайте,  что  мой сын рано или
поздно  станет герцогом де Гранлье  и объединит состояние двух ветвей нашего
рода. Я хочу, чтобы зять был ему под пару.
     -  А  вы  знаете,  -  спросил  граф  де Борн, -  какой  герб  у  Ресто?
Четырехчастное червленое поле с серебряной полосой и черными крестами. Очень
древний герб.
     - Это верно, - подтвердила виконтесса,  - к  тому же Камилла может и не
встречаться  со своей свекровью, нарушительницей девиза на  этом гербе - Res
tuta*.
     - Госпожа де Босеан принимала у себя графиню де Ресто, - заметил старик
дядюшка.
     - О, только на раутах! - возразила виконтесса.
     * Res tuta(лат.) - надежность.



    Оноре де Бальзак.
    Отец Горио


   OCR: anat_cd@pisem.net



   Великому и знаменитому  Жоффруа де  Сент-Илеру[5] в знак восхищения его
работами и гением.
   Де Бальзак



   Престарелая  вдова Воке, в девицах  де  Конфлан, уже  лет  сорок держит
семейный пансион в  Париже  на улице Нев-Сент-Женевьев, что  между Латинским
кварталом[5]  и  предместьем Сен-Марсо. Пансион,  под названием  "Дом Воке",
открыт для всех - для юношей и стариков, для женщин и мужчин, и все же нравы
в этом почтенном заведении никогда не вызывали нареканий. Но, правду говоря,
там за последние лет  тридцать и не бывало  молодых женщин, а если поселялся
юноша, то это значило, что от своих родных он получал на жизнь  очень  мало.
Однако  в 1819 году,  ко времени начала  этой драмы,  здесь оказалась бедная
молоденькая девушка. Как ни  подорвано доверие  к слову "драма"  превратным,
неуместным  и расточительным  его употреблением в скорбной  литературе наших
дней, здесь это слово  неизбежно:  пусть  наша повесть  и  не  драматична  в
настоящем  смысле  слова,  но,  может  быть,  кое-кто из читателей, закончив
чтение, прольет над  ней слезу intra и extra muros. А будет ли она понятна и
за пределами  Парижа? В этом можно усомниться. Подробности всех  этих  сцен,
где  столько  разных  наблюдений и местного колорита,  найдут себе достойную
оценку  только  между холмами Монмартра  и  пригорками Монружа[6], только  в
знаменитой долине с дрянными постройками, которые того и гляди что рухнут, и
водосточными  канавами,  черными  от  грязи;  в  долине,  где  истинны  одни
страданья, а  радости нередко ложны,  где жизнь бурлит так ужасно, что  лишь
необычайное  событие  может  здесь  оставить  по  себе  хоть  сколько-нибудь
длительное впечатление. А  все-таки порой и здесь встретишь  горе,  которому
сплетение  пороков и добродетелей придает  величие  и торжественность: перед
его лицом корысть и себялюбие отступают, давая место жалости; но это чувство
проходит так же быстро, как ощущение от сочного плода, проглоченного наспех.
Колесница   цивилизации  в  своем   движении  подобна  колеснице  с   идолом
Джагернаутом[6]: наехав на человеческое сердце,  не столь  податливое, как у
других  людей, она  слегка запнется, но в тот же миг  уже крушит его и гордо
продолжает путь. Вроде этого поступите и  вы: взяв эту книгу холеной  рукой,
усядетесь  поглубже в мягком кресле и скажете:  "Быть  может, это  развлечет
меня?", а  после, прочтя про  тайный  отцовские невзгоды  Горио, покушаете с
аппетитом,  бесчувственность же свою отнесете за счет автора, упрекнув его в
преувеличении  и осудив за поэтические вымыслы. Так знайте же:  эта драма не
выдумка и не роман. All is true, - она до такой степени правдива, что всякий
найдет ее зачатки  в своей жизни, а возможно,  и в своем  сердце. *В  стенах
города и за его стенами (лат.).* Все правда (англ.).
   Дом,  занятый под семейный пансион,  принадлежит г-же  Воке. Стоит он в
нижней части улицы Нев-Сент-Женевьев,  где местность, снижаясь  к Арбалетной
улице,  образует такой  крутой и  неудобный спуск,  что  конные  повозки тут
проезжают  очень  редко.  Это  обстоятельство способствует тишине на улицах,
запрятанных в пространстве  между  Валь-де-Грас и Пантеоном[6],  где эти два
величественных здания  изменяют световые явления  атмосферы,  пронизывая  ее
желтыми тонами  своих стен и  все вокруг  омрачая суровым колоритом огромных
куполов. Тут  мостовые сухи, в канавах  нет  ни  грязи, ни воды,  вдоль стен
растет трава; самый беспечный человек, попав сюда, становится печальным, как
и все здешние  прохожие; грохот  экипажа тут целое событие, дома  угрюмы, от
глухих стен веет тюрьмой. Случайно зашедший парижанин тут не  увидит ничего,
кроме семейных пансионов или  учебных заведений,  нищеты и  скуки, умирающей
старости и  жизнерадостной,  но вынужденной  трудиться юности. В  Париже нет
квартала более ужасного и, надобно заметить, менее известного.
   Улица Нев-Сент-Женевьев, -  как бронзовая рама  для картины, - достойна
больше  всех  служить  оправой  для  этого  повествования,  которое  требует
возможно больше темных  красок и серьезных  мыслей, чтобы  читатель  заранее
проникся  должным  настроением,  -  подобно  путешественнику  при  спуске  в
катакомбы,  где с  каждою ступенькой все  больше меркнет  дневной  свет, все
глуше раздается  певучий голос провожатого. Верное сравнение! Кто решил, что
более ужасно: взирать на черствые сердца или на пустые черепа?
   Главным фасадом пансион выходит в садик,  образуя прямой угол с  улицей
Нев-Сент-Женевьев, откуда  видно только  боковую стену дома. Между садиком и
домом, перед его фасадом, идет выложенная щебнем неглубокая канава шириной в
туаз[7],  а вдоль  нее  -  песчаная дорожка,  окаймленная  геранью, а  также
гранатами и олеандрами в  больших вазах из белого с синим фаянса. На дорожку
с  улицы ведет калитка; над ней прибита вывеска, на  которой  значится: "ДОМ
ВОКЕ",  а ниже: Семейный пансион для  лиц  обоего пола и прочая. Днем сквозь
решетчатую  калитку  со звонким  колокольчиком видна  против  улицы, в конце
канавы, стена, где местный живописец нарисовал арку из зеленого мрамора, а в
ее  нише изобразил  статую Амура.  Глядя теперь на  этого  Амура,  покрытого
лаком, уже начавшим  шелушиться, охотники  до символов, пожалуй, усмотрят  в
статуе символ той парижской  любви, последствия которой лечат  по соседству.
На время,  когда возникла эта декорация, указывает полустершаяся надпись под
цоколем  Амура,  которая свидетельствует  о  восторженном приеме,  оказанном
Вольтеру при возвращении его в Париж в 1778 году:

   Кто б ни был ты, о человек,
   Он твой наставник, и навек.
   К ночи вход закрывают не решетчатой дверцей, а глухой.
   Садик, шириной во весь фасад, втиснут  между забором со стороны улицы и
стеной соседнего  дома, который,  однако, скрыт сплошной  завесой из  плюща,
настолько живописной  для Парижа,  что  она привлекает  взоры прохожих.  Все
стены, окружающие сад, затянуты фруктовыми шпалерами и виноградом,  и каждый
год их пыльные и чахлые плоды становятся для г-жи Воке предметом  опасений и
бесед с жильцами. Вдоль стен проложены узкие дорожки, ведущие  под кущу лип,
или липп, как г-жа  Воке, хотя  и родом  де  Конфлан, упорно  произносит это
слово,  несмотря на грамматические указания своих  нахлебников.  Меж боковых
дорожек разбита  прямоугольная  куртина  с  артишоками, обсаженная  щавелем,
петрушкой и латуком, а по углам ее стоят пирамидально подстриженные плодовые
деревья. Под  сенью лип  врыт  в землю  круглый стол,  выкрашенный в зеленый
цвет, и вокруг него поставлены скамейки. В самый разгар  лета, когда  бывает
такое пекло,  что можно выводить цыплят без помощи наседки, здесь  распивают
кофе  те из  постояльцев,  кто  достаточно  богат, чтобы позволить себе  эту
роскошь.
   Дом в четыре этажа с  мансардой выстроен из известняка и выкрашен в тот
желтый цвет, который придает какой-то пошлый вид  почти всем домам Парижа. В
каждом  этаже пять окон с мелким переплетом и с жалюзи, но ни одно из жалюзи
не поднимается