глупа  молодежь!  Извольте  знать,  господин  стряпчий,  и
запомните  хорошенько,  чтоб  вас  не  провели при  случае, - ежели человеку
меньше тридцати,  то его честность и дарования еще могут служить в некотором
роде обеспечением ссуды. А после тридцати уже ни на кого полагаться нельзя.
   И он запер за мною дверь.
   Три  месяца   спустя  я  стал   стряпчим,  а  вскоре  после  этого  мне
посчастливилось,   сударыня,   выиграть  тяжбы  о  возвращении   вам   вашей
недвижимости.   Успех  этот  принес  мне  некоторую  известность.  Хотя  мне
приходилось  выплачивать Гобсеку  огромные проценты,  я через  пять лет  уже
расквитался с ним полностью. Я женился на Фанни Мальво, которую полюбил всей
душой. Сходство  нашей с нею участи, трудовая жизнь  и успехи  еще  укрепили
наше взаимное  чувство. Умер  один из ее дядьев, разбогатевший фермер, и она
получила  по   наследству  семьдесят  тысяч  франков,  -  это  помогло   мне
расплатиться с  Гобсеком.  А с  тех  пор моя жизнь -  непрерывное счастье  и
благополучие.  Больше я о себе говорить не буду:  счастливый  человек - тема
нестерпимо скучная. Вернемся к героям моей истории. Спустя год после покупки
конторы я однажды, почти против  воли, попал на холостяцкую пирушку. Один из
моих приятелей  давал обед, проиграв пари  молодому франту, светскому  льву.
Слава господина де Трай, блестящего денди, гремела тогда в салонах.
   - Да и теперь еще гремит, - заметил граф де Борн, прерывая стряпчего. -
Он  неподражаемо  носит  фрак,  неподражаемо правит  лошадьми,  запряженными
цугом.  А как Максим играет  в карты, как он кушает и пьет! Такого изящества
манер в  целом мире не увидишь.  Он  знает  толк и в скаковых лошадях,  и  в
модных  шляпах, и в картинах. Женщины без ума от него.  В год он проматывает
тысяч сто, однакож не слыхать, чтобы у него было хоть захудалое поместье или
хоть какая-нибудь рента. Это образец странствующего рыцаря нашего времени, -
странствует же он по салонам,  будуарам, бульварам нашей столицы, это своего
рода амфибия, ибо в натуре у него мужских черт столько же, сколько  женских.
Да, граф Максим де Трай - существо самое странное, на все пригодное и никуда
не годное,  субъект,  внушающий и  страх  и  презрение, всезнайка  и круглый
невежда, способный оказать благодеяние  и совершить преступление, то подлец,
то само  благородство,  бретер, больше  испачканный грязью,  чем запятнанный
кровью,  человек, которого могут  терзать заботы,  но  не угрызения совести,
которого  ощущения занимают  сильнее,  чем мысли, по виду  душа  страстная и
пылкая, а внутренне холодная как лед, - блестящее соединительное звено между
обитателями   каторги  и  людьми   высшего  света.  Ум  у  Максима  де  Трай
незаурядный,  из таких людей иногда выходят Мирабо, Питты,  Ришелье, но чаще
всего - графы де Хорн, Фукье-Тенвили[280] и Коньяры.
   - Так  вот, - заговорил Дервиль, внимательно выслушав брата виконтессы,
-  я много  слышал об этом человеке от  несчастного старика Горио, одного из
моих клиентов, и старательно уклонялся от опасной чести познакомиться с ним,
когда встречал его в  обществе. Но тут мой приятель так настойчиво звал меня
на  свой  пир,  что я не мог отказаться, иначе меня ославили бы ханжой. Вам,
сударыня,  трудно  представить себе,  что  такое  холостяцкий  званый  обед.
Пышность,  редкостные блюда, во  всем роскошь, как  у скряги, вздумавшего из
тщеславия  на  один день пуститься в  мотовство. Войдешь, и глаз оторвать не
можешь: какой стройный  порядок  царит на накрытом столе! Сверкает серебро и
хрусталь, снежной белизной блещет камчатная скатерть. Словом, жизнь в цвету.
Молодые люди  очаровательны, улыбаются, говорят тихо, похожи на  женихов под
венцом, и все вокруг них сияет девственной чистотой. А  через два часа... На
столе разгром,  как на бранном поле  после побоища; повсюду осколки разбитых
бокалов,  скомканные салфетки; на блюдах  искромсанные кушанья,  на  которые
противно смотреть; крик, хохот, шутовские тосты, перекрестный огонь эпиграмм
и  циничных   острот,   побагровевшие  лица,  бессмысленно  горящие   глаза,
разнузданная  откровенность душевных излияний. Шум поднимается  адский: один
бьет бутылки,  другой затягивает песню, третий вызывает приятеля на дуэль, а
те, глядишь, обнимаются  или дерутся. В воздухе стоит отвратительный  чад, в
котором  смешалась целая  сотня запахов, и такой рев, как  будто кричат  сто
голосов разом. Никто уже  не замечает, что он ест, пьет и что говорит;  один
молчит угрюмо,  другие болтают безумолку, а кто-нибудь,  точно  сумасшедший,
твердит  все  одно и то  же  слово, равномерно  гудит,  как  колокол; другие
пытаются командовать  этим сумбуром, самый искушенный  предлагает  поехать в
злачные места. Если бы трезвый человек вошел сюда в это время, он, наверное,
подумал бы, что попал на  вакханалию. И вот в  таком диком угаре господин де
Трай  попытался  заручиться моим  расположением. Я  еще кое-что  соображал и
держался   настороже.   Зато   он   казался   вдребезги   пьяным,   хотя   в
действительности был в полном  рассудке и думал только о своих делах.  Уж не
знаю,  как это  случилось, но он  совсем меня  околдовал,  и в девять  часов
вечера, выходя из гостиной  де Гриньона, я пообещал,  что завтра утром свезу
его  к  Гобсеку. Этот златоуст  де  Трай сумел  просто с волшебной ловкостью
опутать меня своими речами, ввертывая  в них, и всегда  очень к месту, такие
слова,   как  "честь",   "благородство",   "графиня",  "порядочная  женщина"
"добродетель", "несчастье", "отчаяние",  и так  далее. Утром, проснувшись, я
попытался  вспомнить,  что я наговорил вчера,  и  с трудом  мог  собраться с
мыслями.  Наконец я припомнил, что, кажется,  дочь  одного  из моих клиентов
попала в беду и может лишиться доброго имени, уважения и любви супруга, если
нынче  утром до  двенадцати  часов не достанет пятидесяти тысяч франков. Тут
были  замешаны и  карточные долги, и счета каретника, и какие-то растраты...
Мой обаятельный собутыльник заверял меня, что эта дама довольно  богата и за
несколько лет  сумеет бережливостью возместить урон, который нанесла  своему
состоянию.  И  только  тут  я  понял, почему  мой  приятель  так  настойчиво
приглашал меня  к себе.  Но  признаюсь,  к  стыду  своему,  мне  и  на ум не
приходило,  что  сам   Гобсек  был  весьма  заинтересован   в  примирении  с
блистательным денди. Едва я успел встать с постели, явился господин де Трай.
   - Граф, -  сказал  я, когда мы  обменялись  обычными любезностями, - я,
право, не понимаю, зачем вам нужно,  чтобы я привел вас к Гобсеку, - ведь он
самый  учтивый и  самый  безобидный из всех ростовщиков. Он  вам даст денег,
если  они  есть  у  него,  -  вернее, если  вы представите  ему  достаточные
гарантии.
   -  Господин  Дервиль,  -  ответил  де  Трай,  - я  не намерен  насильно
требовать от вас этой услуги, хотя вчера вы обещали мне оказать ее.
   "Гром и молния! - мысленно воскликнул я. - Неужели я дам этому человеку
повод думать, будто я не умею держать слово!"
   - Вчера  я  имел честь  объяснить вам, что очень некстати  поссорился с
папашей Гобсеком,  - заметил де Трай. - Ведь  во всем Париже, кроме него, не
найдется такого финансиста, который в конце месяца, пока не подведен баланс,
может выложить в одну минуту сотню тысяч. Вот я и попросил вас помирить меня
с ним. Но не будем больше говорить об этом...
   И господин де Трай, посмотрев на меня с учтиво-оскорбительной усмешкой,
направился к двери.
   - Я поеду с вами к Гобсеку, - сказал я.
   Когда  мы приехали  на  улицу де-Грэ, денди все озирался вокруг с таким
странным, напряженным  вниманием и  взгляд его выражал  такую тревогу, что я
был поражен.  Он то бледнел, то краснел, то вдруг желтизна проступала у него
на лице, а лишь только он завидел подъезд Гобсека, на  лбу у него заблестели
капельки пота.  Когда мы выскочили из кабриолета, из-за угла на улицу де-Грэ
завернул  фиакр. Ястребиным своим взором  молодой  щеголь  сразу разглядел в
уголке  кареты  женскую  фигуру,  и  на его  лице  вспыхнула  почти звериная
радость.  Он  подозвал проходившего мимо мальчишку  и  поручил ему подержать
лошадь. Мы поднялись по лестнице и вошли к старику дисконтеру.
   - Господин Гобсек, - сказал  я, -  вот я привел  к вам одного из  самых
близких моих друзей.  (Бойтесь его  как дьявола, - шепнул я на ухо старику.)
Надеюсь, по моей  просьбе  вы  возвратите ему доброе свое  расположение  (за
обычные проценты) и выручите его из беды (если это вам выгодно).
   Господин де Трай  низко  поклонился ростовщику,  сел  и,  приготовляясь
выслушать его, принял изящно-угодливую  позу  царедворца, которая пленила бы
кого угодно; но мой Гобсек сидел в кресле у камелька все  так же неподвижно,
все  такой  же  бесстрастный.  Он  походил на  статую Вольтера  в  перистиле
Французской комедии, освещенную вечерними огнями. В  качестве приветствия он
лишь слегка приподнял  истрепанный картуз, всегда  покрывавший его голову, и
мелькнувшая полоска голого черепа, желтого, как старый мрамор, довершила это
сходство.
   - Деньги у меня есть только для моих постоянных клиентов, - сказал он.
   - Так вы, значит, очень разгневались, что  я к другим пошел разоряться?
- улыбнувшись, отозвался граф.
   - Разоряться? - с иронией переспросил Гобсек.
   -  Вы хотите сказать, что у кого в кармане  свистит, тому  и разоряться
нечего? А  вы попробуйте-ка сыскать в  Париже человека с таким вот  солидным
капиталом,  как у  меня!  - воскликнул  этот фат  и,  встав,  повернулся  на
каблуках. Шутовская  его выходка, имевшая  почти серьезный смысл, нисколько,
однако, не расшевелила Гобсека.
   - А кто у меня самые  закадычные друзья? - продолжал де Трай. - Господа
Ронкероль, де Марсе, Франкессини, оба Ванденеса, Ажуда-Пинто - словом, самые
блестящие в  Париже  молодые  люди. Я неизменный партнер за карточным столом
одного принца и хорошо известного вам посланника. Я собираю доход в Лондоне,
в Карлсбаде, в Бадене, в Бате. Великолепный промысел! Разве не верно?
   - Верно.
   -  Вы со  мной  обращаетесь,  как  с губкой,  чорт  подери!  Даете  мне
пропитаться  золотом  в  светском  обществе,  а  в  трудную для меня  минуту
возьмете да выжмете. Но смотрите, ведь и с вами то же самое случится. Смерть
и вас выжмет, как губку.
   - Возможно.
   - Да если б не расточители, что бы вы делали? Мы с вами друг  для друга
необходимы, как душа и тело.
   - Правильно.
   -  Ну, дайте руку, помиримся,  папаша  Гобсек. И  проявите великодушие,
если все это возможно, верно и правильно.
   -  Вы пришли ко мне, - холодно ответил  ростовщик, - только потому, что
Жирар, Пальм'а, Вербруст и Жигонне по горло сыты вашими векселями и  всем их
навязывают даже с убытком для себя в пятьдесят процентов. Но выложили-то они
вам, по всей вероятности, только  половину  номинала, значит векселя ваши  и
двадцати  пяти  процентов не  стоят.  Нет,  нет.  Слуга  покорный!  Куда это
годится,  - продолжал Гобсек. -  Разве  можно ссудить  хоть грош человеку, у
которого долгов на триста тысяч франков, а за душой ни сантима. Третьего дня
на балу у барона Нусингена вы проиграли в карты десять тысяч.
   -  Милостивый государь,  - ответил граф, с редкостной  наглостью смерив
его взглядом, - мои дела вас не касаются. Долг платежом красен.
   - Верно.
   - Мои векселя всегда будут оплачены.
   - Возможно.
   - И в  данном случае весь вопрос сводится  для вас к одному: могу я или
не  могу представить  вам достаточный залог под ссуду на ту сумму, которую я
хотел бы занять.
   - Правильно.
   С улицы донесся шум подъезжавшего к дому экипажа.
   -  Сейчас  я  принесу вам кое-что, и вы,  думается мне,  будете  вполне
удовлетворены, - сказал де Трай и выбежал из комнаты.
   - О сын мой! - воскликнул Гобсек, вскочив  и пожимая мне  руку. -  Если
заклад у него  ценный, ты спас мне  жизнь! Ведь я чуть  не умер! Вербруст  и
Жигонне вздумали  сыграть  со  мной  шутку. Но благодаря тебе  я  сам  нынче
вечером посмеюсь над ними.
   В радости этого старика было что-то жуткое. Впервые он так  ликовал при
мне,  и  как ни мимолетно  было  это  мгновение  торжества, оно  никогда  не
изгладится из моей памяти.
   - Сделайте мне одолжение, побудьте  тут, -  добавил Гобсек. -  Хотя при
мне пистолеты  и я уверен в  своей меткости, потому что  мне  случалось и на
тигра ходить и на палубе корабля драться в абордажной схватке не на живот, а
на смерть, а все-таки я побаиваюсь этого элегантного мерзавца.
   Он подошел к  письменному  столу и  сел в кресло. Лицо  его вновь стало
бледным и спокойным.
   - Так, так! - сказал он, повернувшись ко мне. - Вы, несомненно, увидите
сейчас  ту  красавицу, о которой я  когда-то  рассказывал  вам.  Я  слышу  в
коридоре шаги аристократических ножек.
   В самом деле, молодой франт вошел, ведя под руку даму, и я  сразу узнал
в  ней  одну  из дочерей старика Горио,  а  по  описанию  Гобсека, ту  самую
графиню,  в чью  опочивальню он проник  однажды. Она же сначала  не заметила
меня, так как я стоял в оконной нише и тотчас повернулся лицом к стеклу.
   Войдя в сырую и темную комнату ростовщика, графиня бросила недоверчивый
взгляд  на Максима де Трай. Она была  так хороша, что я, невзирая  на все ее
прегрешения, пожалел ее. Видно было, что сердце у нее щемит от  ужасных мук,
и ее гордое лицо с благородными чертами искажала плохо скрытая боль. Молодой
щеголь стал ее злым гением. Я подивился прозорливости  Гобсека, - уже четыре
года  назад  он предугадал  судьбу  этих двух людей  по первому их  векселю.
"Вероятно, это чудовище с ангельским лицом, - думал я, - властвует  над ней,
пользуясь  всеми ее слабостями - тщеславием, ревностью,  жаждой наслаждений,
светской суетностью".
   - Да и самые добродетели  этой  женщины несомненно были его оружием,  -
воскликнула виконтесса. - Он  пользовался ее преданностью, умел  разжалобить
до слез, играл на  великодушии, свойственном нашему  полу,  злоупотреблял ее
нежностью и очень дорого продавал ей преступные радости.
   - Должен вам признаться, - заметил Дервиль,  не понимая знаков, которые
делала ему  г-жа  де  Гранлье,  - я не  оплакивал участи  этого  несчастного
создания,  пленительного в глазах света и ужасного  для тех, кто читал в  ее
сердце, но я с отвращением смотрел на  ее молодого спутника, сущего  убийцу,
хотя у  него  было такое  ясное чело,  румяные,  свежие уста,  милая улыбка,
белоснежные зубы и ангельский облик. Оба они в эту минуту стояли перед своим
судьей,  а он наблюдал  за ними таким взглядом, каким, верно, в шестнадцатом
веке старый монах-доминиканец смотрел  на пытки  каких-нибудь  двух мавров в
глубоком подземелье святейшей инквизиции.
   - Сударь, заговорила графиня срывающимся голосом,  - можно получить вот
за эти бриллианты  полную  их  стоимость,  оставив, однако,  за собою  право
выкупить их? - И она протянула Гобсеку ларчик.
   - Можно, сударыня, - вмешался я, выходя из оконной ниши.
   Графиня быстро  повернулась  в мою сторону, вздрогнула,  узнав меня,  и
бросила мне взгляд, который на любом языке означает: "Не выдавайте".
   -  У нас, юристов, такая сделка именуется "условной продажей, с  правом
последующего выкупа",  и состоит она  в  передаче движимого  или недвижимого
имущества на определенный срок, по истечении  коего собственность может быть
возвращена владельцу при внесении им покупщику обусловленной суммы.
   Графиня  вздохнула  с облегчением.  Максим  де Трай  нахмурился, видимо
опасаясь,  что  при  такой   сделке  ростовщик  даст  меньше,  ибо  ценность
бриллиантов  неустойчива. Гобсек молча схватил лупу и принялся рассматривать
содержимое  ларчика.  Проживи  я  на свете еще сто  лет,  мне не забыть этой
картины.  Бледное  лицо   его  разрумянилось,   глаза  загорелись   каким-то
сверхъестественным огнем, словно в них отражалось сверканье бриллиантов.  Он
встал, подошел к окну и, разглядывая драгоценности, подносил их так близко к
своему  беззубому рту,  словно хотел проглотить  их.  Он  бормотал  какие-то
бессвязные слова, доставал из ларчика то браслеты,  то серьги с  подвесками,
то ожерелья,  то диадемы, поворачивал  их, определяя чистоту воды, оттенок и
грань алмазов, искал, нет ли изъяна. Он  вытаскивал их из ларчика, укладывал
обратно,  опять  вынимал,   опять  поворачивал,  чтобы  они  заиграли  всеми
таившимися в них огнями. В эту минуту он был скорее ребенком,  чем стариком,
или, вернее, он был и ребенком и стариком.
   - Хороши!  Ах, хороши! Такие бриллианты  до революции стоили  бы триста
тысяч!  Чистейшей воды! Несомненно, из Индии  - Из Голконды или из Висапура.
Да разве вы знаете им цену! Нет, нет, во всем Париже только Гобсек сумеет их
оценить. При  Империи  запросили  бы больше  двухсот тысяч, чтобы сделать на
заказ такие  уборы. - И с досадливым жестом он добавил: - А нынче бриллианты
падают  в  цене,  с  каждым  днем  падают!  После  заключения мира  Бразилия
наводнила  рынок  алмазами,  хоть они  и  желтоватой  воды,  не  такие,  как
индийские. Да и дамы носят теперь бриллианты только на придворных балах. Вы,
сударыня, бываете при дворе?
   И, сердито бросая эти слова, он с невыразимым наслаждением рассматривал
бриллианты один за другим.
   - Хорош!  Без единого пятнышка!  -  пробормотал  он.  - А вот  на  этом
точечка! А тут трещинка! А этот - красавец! Красавец!
   Все его бледное лицо было освещено  переливающимися отблесками алмазов,
и  мне  пришли  на  память  в   эту  минуту  зеленоватые  старые  зеркала  в
провинциальных  гостиницах,  тусклое  стекло  которых  совсем  не   отражает
световых бликов, а  смельчаку,  дерзнувшему поглядеться  в них,  преподносит
образ человека, умирающего от апоплектического удара.
   - Ну так как же? - спросил граф, хлопнув Гобсека по плечу.
   Старый  младенец вздрогнул. Он оторвался от любимых игрушек, положил их
на письменный стол,  сел в кресло и вновь  стал только ростовщиком, учтивым,
но холодным и жестким, как мраморный столб.
   - Сколько вы желали бы занять?
   - Сто тысяч. На три года, - ответил граф.
   - Что ж,  можно, - согласился Гобсек, - осторожно доставая  из шкатулки
красного дерева свою драгоценность - неоценимые, точнейшие весы. Он  взвесил
бриллианты, определяя на глаз  (бог весть  как!) вес  старинной  оправы.  Во
время этой операции лицо его выражало и ликование и стремление побороть его.
Графиня словно оцепенела, погрузившись в раздумье; и я порадовался за нее, -
мне  казалось, что эта  женщина увидела вдруг, в какую глубокую пропасть она
скатилась. Значит, совесть еще не совсем заглохла  в ее душе, и, может быть,
достаточно   только    некоторого   усилия,   достаточно   лишь    протянуть
сострадательную руку, чтобы спасти ее. И я сделал попытку.
   - Это ваши собственные бриллианты, сударыня? - спросил я.
   - Да, сударь, - ответила она, надменно взглянув на меня.
   - Пишите акт о продаже с  последующим выкупом, болтун, -  сказал Гобсек
и, встав из-за стола, указал мне рукой на свое кресло.
   - Вы, сударыня, вероятно, замужем? - задал я второй вопрос.
   Графиня нетерпеливо кивнула головой.
   - Я отказываюсь составлять акт! - воскликнул я.
   - Почему это? - спросил Гобсек.
   -  Как "почему"?  - возмутился я и, отведя старика к  окну,  вполголоса
сказал: -  Замужняя женщина во  всем зависит от мужа,  сделка будет признана
незаконной, а  вам не удастся  сослаться на свое неведение, раз налицо будет
акт. Вам придется предъявить эти бриллианты, так как в акте будут указаны их
вес, стоимость и грань.
   Гобсек прервал меня кивком головы и повернулся к двум преступникам:
   - Он  прав. Условия меняются. Восемьдесят тысяч наличными, а бриллианты
останутся у меня, - добавил он глухим и тоненьким голоском. - При сделках на
движимое имущество собственность лучше всяких актов.
   - Но... - заговорил было де Трай.
   -  Соглашайтесь или  берите обратно,  - перебил  его Гобсек  и протянул
ларчик графине. - Я не хочу рисковать.
   - Гораздо лучше для вас броситься к ногам мужа, -