,
вызывать  тревогу, чтобы найти в ней доказательства любви,  и,  насладившись
чужими опасеньями,  затем рассеять  их улыбкой? На этом празднестве студенту
вдруг  раскрылась  вся  ценность его  теперешнего положения: став признанным
кузеном виконтессы де Босеан, он занял свое место в свете. Приписываемая ему
победа  над  баронессой Нусинген  уже  настолько  выделяла  Растиньяка,  что
молодые  люди бросали на него завистливые взгляды; подметив их, Эжен впервые
ощутил приятное  самодовольство.  Разгуливая по  гостиным, прохаживаясь мимо
групп  гостей,   он  слышал  лестный  разговор  о  своих  успехах.   Женщины
предсказывали ему во всем удачу. Из страха потерять его, Дельфина обещала не
отказать сегодня в поцелуе, позавчера еще запретном для  него. Во время бала
Растиньяк получил приглашение  бывать в нескольких домах. Кузина представила
его  некоторым  дамам,  -  все они  притязали  на изящный вкус,  и  дома  их
считались  весьма приятными.  Эжен  увидел, что он допущен  в высший свет, в
самый избранный  парижский  круг. Этот  вечер был  полон для него очарований
блестящего дебюта, и  Растиньяк, наверно,  даже  в старости вспоминал о нем,
как вспоминает юная девица бал, где одержала первые свои победы.
   На следующий  день, за  завтраком, когда Эжен в присутствии нахлебников
расписывал  папаше Горио свои успехи, Вотрен  все время улыбался дьявольской
улыбкой.
   И вы  воображаете, -  воскликнул этот неумолимый  логик, - что светский
молодой  человек может обретаться на улице Нев-Сент-Женевьев, в "Доме Воке"?
Конечно,  это пансион  почтенный  со  всякой  точки  зрения,  но  отнюдь  не
фешенебельный, в  нем есть достаток, он красен  обилием  плодов  земных,  он
горд, что служит временной обителью одному из Растиньяков, но  все  же он на
улице   Нев-Сент-Женевьев,   ему   неведом   блеск,   ибо  он  чистой   воды
патриархалорама. Мой юный друг, - продолжал  Вотрен шутливо-отеческим тоном,
-  если вы собираетесь  играть в  Париже роль, вам нужно иметь трех лошадей,
днем тильбюри,  а вечером двухместную карету, - итого девять  тысяч  франков
только на выезд. Вы недостойны вашего предназначения, если не истратите хотя
трех тысяч франков у портного, шестисот у парфюмера, по триста  у шляпника и
у сапожника. А  прачка будет стоить  и всю  тысячу. Если молодой человек  на
виду, он обязан быть особо безупречным в отношении белья: не правда ли, ведь
это всего  чаще подвергается  внимательному  рассмотрению? Любовь  и церковь
требуют красивых покровов для своих алтарей. Итак, мы насчитали четырнадцать
тысяч. Я уже не  говорю о тратах на игру, подарки  и пари. Не посчитать двух
тысяч  на карманные расходы просто невозможно. Я вел такую  жизнь и знаю, во
что она обходится.  К  расходам  на  все  эти  предметы первой необходимости
добавить еще  шесть  тысяч на хлебово  и тысячу на  конуру.  Вот видите, мой
мальчик,  так и  наберется в год тысяч двадцать пять, а  иначе мы попадем  в
грязь,  станем  посмешищем, и не  видать нам  ни  будущего, ни  успехов,  ни
любовниц! Я еще  забыл грума и  лакея!  Не Кристофу же носить  ваши любовные
записки! И неужели вы будете писать на такой бумаге, на какой пишете теперь?
Это  равносильно  самоубийству.  Поверьте  старику,  умудренному  опытом!  -
произнес он  густым  басом.  - Или идите в ссылку на добродетельный чердак и
обручитесь с каторжным трудом, или же ступайте иной дорогой.
   Вотрен,  прищурив глаз,  искоса взглянул на мадмуазель Тайфер,  как  бы
подчеркивая  и  подытоживая этим взглядом все соблазны, которые он, совращая
Растиньяка, сеял в его душе.
   Растиньяк уж много дней вел  самую рассеянную жизнь. Он чуть не  каждый
день  обедал у баронессу  Нусинген и выезжал с  ней  вместе в свет. Домой он
возвращался только  утром,  часа  в три или  в четыре, вставал в двенадцать,
одевался, ехал с Дельфиной прогуляться  в  Булонский  лес  и расточал на это
свое время, не сознавая его  ценности; но все уроки, все соблазны  роскошной
жизни  Эжен вбирал  в себя  с  такой же жадностью,  с какою чашечка женского
цветка на финиковой пальме, сгорая нетерпеньем, ждет брачной оплодотворяющей
пыльцы! Растиньяк вел крупную игру, проигрывал и выигрывал помногу и в конце
концов  привык  к  бесшабашной  жизни  парижских  молодых людей.  Из  первых
выигрышей он отослал матери и сестрам их полторы тысячи, присоединив к этому
изящные подарки. Заявив всем о своем намерении покинуть  "Дом Воке",  он жил
там еще в последних числах января,  хотя не чаял, как оттуда выбраться.  Все
молодые люди подчинены закону,  казалось бы необъяснимому, а между тем в его
основе  лежат их юность и  способность с какой-то  яростью  набрасываться на
удовольствия.  Бедны они или богаты, никогда ни у  кого из них нет денег  на
нужды повседневной жизни, зато на прихоти они всегда находят  деньги. Скупые
там,  где надо  заплатить  сейчас  же,  они расточительны во всем, что можно
получить  в  кредит, точно  они вознаграждают себя  за то, что  им не  дано,
проматывая то,  что им  доступно. Для пояснения этого  закона может  служить
такой пример: студент  бережет  шляпу гораздо больше, нежели фрак.  Портной,
при  его  огромной  прибыли, должен  по  существу дела  допускать кредит,  а
скромная цена за шляпу превращает торговца  шляпами в  самого непокладистого
из всех людей, с  которыми студенту приходится вступать  в переговоры. Когда
молодой человек,  сидя в театре на балконе, привлекает к себе  лорнеты  юных
дам  своим ошеломительным жилетом,  то  еще  сомнительно,  надеты  ли на нем
носки: чулочник  тоже относится к породе  долгоносиков, которые  подтачивают
кошелек. Так жил и Растиньяк. В кошельке его, всегда пустом для г-жи  Воке и
полном для потребностей тщеславия, происходили причудливые приливы и отливы,
наперекор  самым  насущным  платежам.  Если  он  так  хотел   расстаться  со
зловонным, гнусным пансионом, где все его великосветские  претензии  терпели
унижение,  -  что  ему стоило уплатить  за  месяц  своей  хозяйке  и  купить
обстановку для собственной квартиры независимого денди? А как раз это всегда
оказывалось невозможным. Чтобы обеспечить себе деньги для игры, у Растиньяка
хватало  сметки после выигрыша покупать у ювелира ценные  золотые  цепочки и
карманные часы, приберегая их для ломбарда, этого мрачного и скрытного друга
юности, но когда  шло дело о плате за квартиру, за еду иль о покупке орудий,
необходимых при разработке светских недр, у него пропадали изобретательность
и   смелость.   Повседневные  нужды,  долги  для  удовлетворения   будничных
потребностей его не  вдохновляли. Подобно большинству людей, познавших такую
жизнь на авось,  он  до последнего  момента  оттягивал платеж по тем долгам,
которые  являются священными  в  глазах  мещан,  -  так  поступал и  Мирабо,
оплачивая забранный им хлеб только тогда, когда весь этот хлеб вставал перед
ним в грозном виде опротестованного  векселя. Настало время, когда Растиньяк
проигрался и залез в  долги. Он начал понимать, что дольше вести такую жизнь
без  определенных источников дохода невозможно. Но  как ни охал Растиньяк от
болезненных ушибов, неизбежных в его шатком положении, он чувствовал себя не
в силах отказаться  от разгульной жизни и собирался продолжать ее во  что бы
то ни стало.  Счастливые случайности, входившие в его расчеты  на богатство,
оказывались  химерой,  зато  действительные  препятствия  росли.  Вникнув  в
домашние тайны супругов Нусинген, Эжен увидел, что если превратить любовь  в
орудие для достижения богатства, придется пить до  дна чашу позора, отбросив
те благородные идеи, ради которых юности прощаются ее грехи. Он прилепился к
этой жизни,  внешне  блестящей, но  отравленной  укорами нечистой совести, к
мимолетным удовольствиям, купленным дорогой ценой вечных мучительных тревог,
он погряз  в этой  тине, подобно  "Рассеянному"  Лабрюйера[140], устроившему
себе  ложе в уличной канаве,  но, так же как  "Рассеянный", он  замарал пока
лишь платье.
   - Ну, как? Убили мандарина? -  однажды спросил его Бьяншон, встав из-за
стола.
   - Еще нет, но он уже хрипит, ответил Растиньяк.
   Студент-медик  принял его  ответ  за  шутку, а то была не шутка.  Эжен,
после долгого отсутствия впервые обедавший дома,  ел молча и о чем-то думал.
После сладкого, вместо того чтобы уйти, он продолжал сидеть в столовой рядом
с  мадмуазель  Тайфер,  по  временам  бросая на нее  выразительные  взгляды.
Кое-кто из нахлебников  еще оставался за столом и  грыз орехи, другие ходили
взад и вперед  по комнате, продолжая начатые  споры.  Вечерами  почти всегда
бывало так, что каждый  уходил,  когда вздумается,  в  зависимости от  того,
насколько  интересен  для  него  был  разговор, или  от большей или  меньшей
трудности пищеварения.  Зимой случалось редко, чтобы столовая пустела раньше
восьми  часов,  а   уж  тогда  четыре  женщины,  оставшись  в   одиночестве,
вознаграждали  себя  за  молчание,  какое налагало  на их пол такое  сборище
мужчин. В тот вечер поначалу Вотрен как будто бы спешил уйти,  но настроение
студента  озадачило его, и он  остался, стараясь все же не попадаться ему на
глаза,  чтобы Эжен думал, будто он  ушел. Вотрен  не ушел  и позже, вместе с
последними нахлебниками, а затаился в  гостиной, по соседству. Он все прочел
в душе студента и ждал решительного перелома.
   Положение Растиньяка и  вправду становилось очень трудным,  - вероятно,
оно знакомо  многим молодым людям. Из любви иль из кокетства, но только г-жа
де  Нусинген  заставила  Эжена  пройти  через  томления  настоящей  страсти,
употребив   для   этого   все   средства   парижской   женской   дипломатии.
Скомпрометировав себя в глазах общества, чтобы удержать кузена виконтессы де
Босеан,  Дельфина,  однако, не решалась  действительно предоставить Эжену те
права,  которые, как всем казалось, он уже осуществлял. Целый месяц  она так
сильно  разжигала  в  Растиньяке  чувственность,  что,  наконец, затронула и
сердце. Хотя в начале их сближения  Эжен и мнил себя  главою, вскоре г-жа де
Нусинген  возобладала над  ним  благодаря умению возбуждать в Растиньяке все
добрые  и все дурные чувства тех двух или трех человек, которые одновременно
живут в одном  молодом парижанине. Был  ли здесь особый умысел? Нет, женщины
всегда   правдивы,   следуя  даже  в   самых  беззастенчивых  своих  обманах
какому-нибудь  естественному  чувству. С  самого начала  Дельфина  позволила
Эжену  взять  над  собой верх и выказала  к нему слишком большое  чувство, а
теперь, повидимому, желание сохранить достоинство побуждало ее отказаться от
своих  уступок или  отложить  их  на  некоторое  время.  Для  парижанки  так
естественно,   даже  в  пылу  страсти,  оттягивать  минуту  своего  паденья,
испытывая  сердце того мужчины, которому она  вручает  свое будущее! Надежды
г-жи де Нусинген уже были однажды обмануты: ее чувство к молодому эгоисту не
нашло себе достойного ответа. Она имела основание быть недоверчивой. Быстрый
успех превратил Эжена в фата, и, может быть, Дельфина  заметила в его манере
обращаться  с  ней  какую-то  неуважительность,  вызванную  своеобразием  их
отношений.  После долгих  унижений  перед тем, кто  ее бросил,  теперь  она,
вероятно, стремилась возвыситься в глазах  такого юного поклонника и внушить
ему  почтительность к себе. Ей не хотелось, чтобы Эжен считал победу над нею
легкой, именно потому, что он знал  о близких отношениях меж ней и де Марсе.
Словом,  избавившись от молодого  развратника, настоящего  чудовища, от  его
унизительного сластолюбия, Дельфина нашла неизъяснимую отраду в прогулках по
цветущим  владениям любви, где она с восторгом любовалась пейзажами, подолгу
вслушивалась  в трепетные  звуки и  отдавалась ласке целомудренного ветерка.
Истинная любовь расплачивалась за ложную. К  сожалению,  эта нелепость будет
встречаться еще часто, пока  мужчины не поймут, сколько цветов может смять в
женской молодой душе первый же обман, с которым она сталкивается.  Но каковы
бы  ни  были тому  причины,  Дельфина играла Растиньяком,  и  делала  это  с
наслажденьем, не  сомневаясь,  что она  любима  и обладает верным  средством
прекратить  все огорчения возлюбленного, когда  ее женское величество почтет
это  за  благо. А  Растиньяку из самолюбия не хотелось, чтобы первый его бой
закончился  для  него поражением,  и  он упорно преследовал свою добычу, как
охотник  стремится  непременно  застрелить  куропатку в  день  св.  Губерта.
Оскорбленное   самолюбие,   тревоги,   приступы  отчаяния,   искреннего  или
напускного, все  более и  более привязывали его к этой женщине.  Весь  Париж
говорил о его победе над нею,  а между тем его  успехи  у нее не  шли дальше
того, что  он завоевал  в первый день  их  знакомства.  Еще  не понимая, что
иногда   в  кокетстве  женщины  заключено   гораздо  больше   радостей,  чем
удовольствий  в  ее любви, Растиньяк глупо бесился.  Та пора,  когда женщина
борется с любовью,  приносила Растиньяку первые свои плоды: они были зелены,
с кислинкой,  но восхитительны на вкус, зато и обходились дорого. Временами,
оставшись  без  гроша,  не видя  пред собою  будущего, Эжен, вопреки  голосу
совести,  подумывал о той  возможности обогатиться,  которую подсказывал ему
Вотрен,  - о  женитьбе  на мадмуазель  Тайфер.  Теперь настал момент,  когда
безденежье  заговорило  настолько  громко,  что   он  почти  невольно   стал
поддаваться ухищрениям  страшного  сфинкса,  нередко  уступая  внушению  его
взгляда.
   Когда,  наконец, Пуаре  и мадмуазель Мишоно ушли к себе наверх, покинув
г-жу Воке  и г-жу Кутюр, которая  вязала шерстяные нарукавники, подремывая у
печки, Растиньяк, полагая, что других свидетелей нет, взглянул на мадмуазель
Тайфер так нежно, что она потупила глаза.
   - Вы чем-то  огорчены,  господин Эжен?  -  спросила Викторина,  немного
помолчав.
   -  У кого  нет огорчений! - ответил  Растиньяк.  - Если бы мы,  молодые
люди, могли быть уверены, что нас любят сильно, преданно, вознаграждая за те
жертвы,  которые мы всегда готовы  принести,  весьма возможно,  у нас  и  не
бывало б огорчений.
   Мадмуазель Тайфер ответила  на  это взглядом, не оставлявшим сомнений в
ее чувствах.
   -  Да, - продолжал Растиньяк, -  сегодня вам кажется, что  вы уверены в
вашем сердце, но можете ли вы поручиться, что никогда не изменитесь?
   Улыбка  скользнула  по губам  бедной  девушки,  и как будто  яркий  луч
брызнул из ее души, озарив лицо таким сияньем, что  Растиньяк сам испугался,
вызвав столь сильный порыв чувства.
   - А если бы вы завтра стали богатой и счастливой, если бы вам свалилось
с неба  огромное  богатство,  вы  бы  попрежнему любили  молодого  человека,
который вам понравился в дни вашей бедности?
   Она мило кивнула головой.
   - Молодого человека очень бедного?
   Новый кивок.
   - Какие пустяки вы там болтаете? - воскликнула г-жа Воке.
   - Оставьте нас в покое, у нас свои дела, - ответил ей Эжен.
   - В  таком  случае  не  воспоследует ли  обмен  брачными обетами  между
кавалером  Эженом  де Растиньяком  и мадмуазель Викториной Тайфер? - спросил
Вотрен, показываясь в дверях столовой.
   -  Ах, как вы меня  напугали! - воскликнули  в один  голос г-жа Кутюр и
г-жа Воке.
   - Пожалуй, лучше мне не выбрать, - ответил Растиньяк смеясь, хотя голос
Вотрена вызвал в нем жестокое волнение, какого он никогда еще не испытывал.
   - Без неуместных шуток! - сказала  им г-жа Кутюр. - Викторина, пойдемте
к себе наверх.
   Госпожа Воке отправилась вслед за жилицами, чтобы провести вечер  у них
и не жечь у себя свечи и дров. Эжен остался лицом к лицу с Вотреном.
   -  Я знал, что вы  придете  к  этому,  -  сказал Вотрен с  невозмутимым
хладнокровием. - Но  слушайте,  я тоже щепетилен  не меньше всякого другого.
Сейчас не решайте ничего, вы не  в своей тарелке. У вас долги. Я хочу, чтобы
не страсть и не отчаяние  вас  привели  ко  мне, а рассудок. Может быть, вам
нужно несколько тысчонок? Пожалуйста. Хотите?
   Демон-искуситель вынул из кармана бумажник, достал оттуда три кредитных
билета по тысяче франков и повертел ими перед  Растиньяком. Эжен находился в
ужасном положении. Он проиграл на честное слово  маркизу  д'Ажуда и графу де
Трай две тысячи франков; их у  него не было,  и он не  смел пойти на вечер к
графине  де Ресто,  где его ждали.  У нее был вечер запросто, то есть такой,
когда кушают печенье, пьют чай, но можно проиграть шесть тысяч в вист.
   -  Господин  Вотрен,  -  обратился к нему  Растиньяк, с  трудом скрывая
судорожную дрожь, - после того, что вы мне предлагали, вы должны понять, что
от вас никаких одолжений я принять не могу.
   -  Хорошо!  Вы  очень  огорчили  бы  меня,  ответив  иначе,   -  сказал
искуситель. - Вы  молодой человек, красивый, щепетильный, гордый, как лев, и
нежный,  как  юная девица.  Для  чорта прекрасная  добыча! Люблю  в  молодом
человеке такие  свойства.  Кстати,  еще  две-три  мысли  из  области  высшей
политики, и вы  увидите мир таким, каков  он есть.  В нем  надо  разыгрывать
маленькие  добродетельные  сценки,  и  тогда  человек  высокого полета может
удовлетворять все свои капризы под громкие аплодисменты  дураков  в партере.
Пройдет  немного дней - и вы наш.  Ах, если  бы  вы  согласились  стать моим
учеником, то вы  достигли бы всего.  Вы не успели бы выразить желанье, как в
ту же минуту оно осуществилось  бы с  избытком, - чего бы  вы  ни  захотели:
почета,  денег,  женщин. Изо всех плодов цивилизации мы  приготовили бы  вам
райский напиток. Вы стали бы нашим баловнем, нашим Вениамином[145], ради вас
мы с наслажденьем лезли бы из кожи.  Было бы сметено все,  что стало бы  вам
поперек дороги. Если вам  совестно  брать у меня, значит  вы  считаете  меня
злодеем? А вот  человек такой же честности, какую вы склонны еще приписывать
себе, господин  дю Тюренн[145], входил в небольшие  сделочки с разбойниками,
но не считал,  что это может  замарать его. Вы не хотите быть мне обязанным,
да? Так за чем же дело стало! - с усмешкой продолжал Вотрен. - Возьмите этот
клочок  бумаги,  - сказал  он,  вытаскивая гербовый  бланк,  -  и  надпишите
наискось: "Принят в  сумме трех  тысяч  пятисот  франков,  подлежащих уплате
через год". Поставьте число! Процент настолько высок, что освобождает вас от
всяких угрызений  совести,  вы  имеете  право  называть  меня ростовщиком  и
считать  себя  свободным  от  какой-либо  признательности.  Я  разрешаю  вам
презирать меня уже с нынешнего дня, будучи уверен, что потом вы станете меня
любить. Вы можете найти во мне те темные бездны, те сильные, сосредоточенные
чувства,   которые   глупцы   зовут  пороками,   но  никогда  не   встретите
неблагодарности и подлости. Словом,  мой  мальчик, я не пешка,  не  слон,  а
ладья.
   -  Что вы за человек? -  воскликнул Эжен. - Вы созданы  для того, чтобы
терзать меня.
   - Нисколько, я просто добрый человек, готовый замарать себя вместо вас,
лишь бы  вы до конца дней своих избавились от грязи. Вы задаете себе вопрос,
что  за причина  такой  преданности? Хорошо, когда-нибудь я  вам  отвечу, но
тихо, на ушко. Сначала  я  вас напугал,  показав вам механизм  общественного
строя  и двигатель этой машины; но первый ваш  испуг пройдет, подобно страху
новобранца на поле битвы, и вы привыкнете к мысли, что люди не что иное, как
солдаты,  обреченные  умирать  для блага тех,  кто  сам  себя  провозглашает
королем.  Времена   сильно  изменились.   Бывало,   говорили   какому-нибудь
смельчаку: "Вот сто золотых, убей  такого-то" - и преспокойно ужинали, ни за
что  ни  про что  спровадив  человека на  тот свет. Теперь я  предлагаю  вам
большое состояние за  кивок головой, что  не роняет вас  нисколько, а вы еще
колеблетесь. Дряблый век!
   Эжен подписал вексель и получил в обмен кредитные билеты.
   - Отлично! Теперь поговорим серьезно, - продолжал Вотрен. - Я собираюсь
через  несколько месяцев отправиться  в Америку, разводить табак.  По дружбе
буду вам присылать сигары. Коли разбогатею, помогу вам.  В случае отсутствия
у меня