да  полковника,
хранившего среди этой нищеты ясное,  безмятежное  выражение лица. Со времени
ночного визита  к  поверенному, казалось, изменились даже самые  черты  лица
Шабера, и теперь Дервиль прочел на нем следы блаженных мечтаний, ни с чем не
сравнимый отблеск надежды.
   - Вам трубка не помешает? - спросил полковник,  подставляя Дервилю стул
с продавленным плетеным сиденьем.
   - Но, полковник, вы здесь ужасно скверно устроены!
   Слова  эти  вырвались  у Дервиля  вследствие естественной  для  юристов
недоверчивости и вследствие того прискорбного опыта, который они приобретают
еще  в самом  начале  карьеры,  присутствуя при страшных в своей обыденности
драмах.
   "Эге, - подумал поверенный, - все ясно! Полковник истратил мои денежки,
следуя трем каноническим добродетелям воина: на карты, вино и на женщин".
   - Что верно, то верно, сударь: роскошью мы  здесь не  блещем. Зато этот
шалаш согрет дружбой, зато (при  этих  словах старый солдат бросил на юриста
проницательный взгляд) - зато я никого не обидел, никого не унизил, и сплю я
здесь спокойно...
   Дервиль  счел  неделикатным   спрашивать  у  своего  клиента,  куда  он
израсходовал  полученные  у  нотариуса суммы,  и решил поэтому  ограничиться
вопросом:
   - Почему бы вам не перебраться в Париж? Жизнь там обошлась  бы немногим
дороже, а вы устроились бы удобнее.
   -  Но, -  возразил полковник, -  славные  люди,  приютившие меня здесь,
кормили меня даром в  течение целого года. Как же я могу бросить  их теперь,
когда у  меня  завелись  деньги!  Да и отец  вот  этих  мальчишек  -  старый
египтянин.
   - Как так "египтянин"?
   - Мы зовем египтянами солдат, возвратившихся  из египетского  похода, в
котором принимал участие и я  сам. Ведь все мы, вернувшиеся из Египта домой,
так  сказать братья, а Верньо к тому  же служил в моем полку, мы  делились с
ним в пустыне последним глотком  воды;  наконец, я  еще не успел обучить его
ребят грамоте.
   - Все-таки за ваши деньги он мог бы вас устроить поудобнее.
   - Что  вы хотите! - воскликнул  полковник.  - Его  ребята тоже спят  на
соломе! Да и у него самого  с женой постель  не лучше. Они, видите ли, очень
бедны,  и  их  заведение  им  не  по  средствам.  Вот  когда  я  верну  свое
состояние... Да что говорить!
   -  Полковник,  завтра  или  послезавтра  я  получу из  Гейльсберга ваши
бумаги. Ваша спасительница жива.
   - Проклятые  деньги! И  подумать только, что  у меня их нет! - вскричал
Шабер, хватив трубкой об пол.
   Обкуренная трубка  для истинного любителя - подлинная драгоценность, но
полковник швырнул  ее в таком  естественном порыве  души, таким  благородным
движением, что самые завзятые курильщики мира, да и само управление табачной
монополии  простили  бы  ему  это  святотатство.  Ангелы  не  отказались  бы
подобрать с земли осколки этой носогрейки.
   -  Полковник, ваше дело на редкость сложное, -  произнес Дервиль, когда
они вышли из комнаты, чтобы пройтись по солнышку вдоль стены.
   -  А  мне,  -  возразил полковник,  -  оно представляется  на  редкость
простым. Меня  считали  мертвым, но я вот -  перед вами!  Верните мне жену и
состояние;  дайте мне  чин генерала, на  что я имею все права:  ведь  еще до
битвы при Эйлау я был полковником императорской гвардии.
   -  В  судебном  мире,  -  ответил  Дервиль, -  дела  делаются  не  так.
Выслушайте меня. Вы граф Шабер, не  спорю; но ведь придется доказывать это в
юридическом  порядке, и притом людям, заинтересованным в  обратном, - людям,
которым  выгодно  отрицать  ваше  существование.  Итак,  ваши  бумаги  будут
оспаривать.   Это  повлечет  за   собой  десять--двенадцать  предварительных
обследований.  Все эти споры  будут доведены до  высшей инстанции  и  в свою
очередь повлекут за собой целый ряд дорогостоящих процессов, а они затянутся
надолго,  как  бы  энергично  я  ни действовал.  Противники  ваши  потребуют
расследования, мы  не можем  его  отвергнуть,  и,  пожалуй,  понадобится еще
послать  следственную комиссию на  место, в  Пруссию.  Но  предположим самое
благоприятное: допустим,  что закон незамедлительно признает вас полковником
Шабером. Как же  будет  решен вопрос о двоемужестве графини  Ферро,  вполне,
впрочем, непредумышленном? В нашем деле правовая  сторона не укладывается  в
рамки существующих законов, и судьи могут действовать, только  следуя голосу
совести,  как  поступают   присяжные   при   решении   запутанных  вопросов,
порождаемых социальной причудливостью некоторых уголовных  процессов. К тому
же  от вашего брака детей не было, а у  графа  Ферро от вашей жены есть двое
детей;  судьи могут объявить недействительным брак, узы коего более слабы, и
признать  законным второй  брак, поскольку  будет доказано  отсутствие злого
умысла  у  супругов. Хороши же будут ваши моральные позиции, если вы в вашем
возрасте,  в  том положении,  в  котором  вы  находитесь,  захотите насильно
вернуть  себе  женщину, разлюбившую  вас! Против вас будут и ваша жена  и ее
теперешний муж, люди  высокого общественного положения, они могут влиять  на
суд.  Таким  образом,  налицо  все  предпосылки к  длительному процессу.  Вы
успеете состариться в самых жестоких горестях.
   - А мое состояние?
   - Вы полагаете его значительным?
   - Разве мой годовой доход не составлял тридцать тысяч ливров?
   - Дорогой мой полковник, в тысяча семьсот девяносто девятом году, перед
своей  женитьбой,  вы  написали завещание,  по которому  отказали  парижским
приютам четверть вашего состояния.
   - Правильно!
   -  Ну вот, вы были признаны погибшим, -  следовательно,  для того чтобы
выделить  эту четвертую  долю, пришлось провести опись  и  ликвидацию вашего
имущества. Супруга ваша не постеснялась обмануть бедняков. В описи, где она,
без  сомнения,  сочла  излишним  показать наличные  деньги и  драгоценности,
указано лишь незначительное количество серебра, обстановка же оценена в одну
треть  подлинной  ее  стоимости, - чтобы  увеличить долю графини  или  чтобы
уменьшить  суммы  пошлины,  а также потому, что обычно  оценщики произвольно
устанавливают  стоимость  имущества;  по  этой   описи  все  ваше  состояние
определено было в шестьсот тысяч  франков. Ваша вдова имела по закону  право
на половину имущества.  Все  было ею назначено к продаже,  затем вновь ею же
приобретено,  на  всем она  сумела  получить  выгоду,  а  приютам  досталось
всего-навсего  семьдесят пять  тысяч франков.  Далее, поскольку казна  также
выступила  в  роли  вашего  наследника,  ибо  супруга ваша не  упоминалась в
завещании,  император   особым  указом  вернул  вашей  вдове  часть   денег,
причитавшуюся государству.  На  что  вы,  собственно говоря,  имеете  право?
Только на триста тысяч франков, за вычетом расходов.
   - И вы называете это правосудием? - воскликнул ошеломленный полковник.
   - Но...
   - Нечего сказать, хорошо же оно, ваше правосудие!
   - Другого у нас нет, мой бедный полковник.  Вот  вы сами теперь видите,
что ваше дело совсем не такое простое, как вам казалось. Быть может, госпожа
Ферро даже пожелает оставить себе часть, отданную ей императором.
   - Раз она не вдова, указ недействителен...
   - Согласен. Но  ведь  всегда  можно оспаривать. Выслушайте  же  меня. В
данных обстоятельствах, я полагаю, и для вас и для графини наилучший выход -
пойти на  мировую. Вы получите  состояние  более  значительное, чем  то,  на
которое вы имеете законное право.
   - Но это значит продать свою жену?
   -  У вас будет двадцать  четыре тысячи франков годового  дохода,  а при
таком положении всегда найдется женщина, которая  более  подойдет к вам, чем
бывшая  ваша  жена, и  сумеет сделать вас счастливым.  Я  собираюсь нынче же
заехать  к  графине Ферро,  чтобы позондировать  почву, но мне  не  хотелось
предпринимать этот шаг, не предварив вас.
   - Я поеду с вами.
   - В этаком виде? - воскликнул поверенный. - Нет, нет, полковник,  и еще
раз нет! Вы загубите все дело.
   - А можно мое дело выиграть?
   - По всем статьям, - ответил Дервиль. - Но,  дорогой мой  полковник, вы
не хотите понять одного. Я небогат, я еще до сих пор не  расплатился за свою
контору.  Если суд  и  разрешит вам получить  известную  сумму  в счет ваших
будущих благ,  то  лишь  после  того,  как  признает  в  вас  графа  Шабера,
награжденного большим офицерским крестом Почетного легиона.
   -  Ах  да,  я и  забыл, что  награжден  большим  офицерским  крестом! -
простодушно воскликнул Шабер.
   - Ну-с, а до того, - продолжал  Дервиль,  -  нам придется  вести тяжбу,
платить адвокатам, получать и оплачивать  решения суда, подмазывать судебных
приставов, да и  жить к  тому же надо. Одни только  предварительные  расходы
составят  двенадцать--пятнадцать  тысяч франков. У меня их нет, я  буквально
изнемогаю  под  тяжестью  чудовищных  процентов,  которые  выплачиваю  лицу,
ссудившему мне деньги на  приобретение конторы. А вы? Где вы возьмете  такую
сумму?
   Крупные  слезы  выступили  на  потухших  глазах  несчастного солдата  и
медленно скатились по его  морщинистым щекам. Перед картиной этих трудностей
он  почувствовал все свое  бессилие.  Общество и  правосудие душили его, как
мучительный кошмар.
   - Я припаду, - сказал старик, - к подножью Вандомской колонны, я крикну
во весь голос: "Я - полковник Шабер! Тот самый  Шабер, который  сражался под
Эйлау!" Бронза и та меня признает[349].
   - Вас тут же упекут в Шарантон.
   При этом страшном упоминании воодушевление старого воина упало.
   - А может быть, стоит попытать счастья в военном министерстве?
   -  Это  в  канцеляриях-то?  -  возразил Дервиль.  - Что ж,  подите,  но
непременно  имейте на руках составленный по всей форме документ, объявляющий
недействительным акт о вашей кончине. Нынешние  чиновники рады смести с лица
земли приверженцев императора.
   Полковник не произнес  ни слова,  с минуту он стоял не  шевелясь, глядя
перед собой невидящими глазами, охваченный беспредельным отчаянием. Воинский
судебный  устав прост, он  не знает никакой  волокиты,  он ведет  к решениям
крутым,  но  почти всегда справедливым. Шабер  знал  только это  правосудие.
Узрев  перед  собой  лабиринт  всяческих  трудностей,  куда  ему  предстояло
вступить, взвесив,  каких расходов  потребуют эти  странствия, старый солдат
почувствовал,  что той его  силе,  которая присуща  лишь  человеку и зовется
волей, нанесен смертельный удар.  Он понял, что для него немыслимо таскаться
по  судам,  что  в тысячу  раз ему легче остаться бедняком, нищим, поступить
простым  кавалеристом в  какой-нибудь  полк, если  только  его туда  примут.
Физические  и   моральные   страдания  уже  поразили   его   тело  в   самых
чувствительных  его органах. Его подтачивал один из тех недугов, для которых
медицина не  нашла  еще имени, они не имеют постоянного очага  и гнездятся в
нервной  системе,  являющейся,  повидимому,  самым  уязвимым  местом  нашего
организма; эту болезнь можно бы назвать "сплином несчастия". Как бы серьезен
ни  был  этот  невидимый,  но тем  не  менее реально существующий недуг, при
счастливом стечении обстоятельств излечиться от него возможно. Но достаточно
какого-нибудь непредвиденного препятствия, какой-нибудь новой неожиданности,
чтобы  сломить  ослабевшие  пружины,  породить  нерешительность в действиях,
необъяснимые, непоследовательные поступки, нередко наблюдаемые физиологами у
людей, раздавленных горем, - и самый  могучий организм  окажется потрясенным
до основания.
   Дервиль сразу  заметил,  что полковник впал  в  глубочайшее  уныние,  и
участливо обратился к нему:
   -  Мужайтесь,  дело, несомненно,  будет решено  в  вашу пользу.  Теперь
скажите: можете ли вы целиком  положиться на меня,  слепо повиноваться тому,
что я сочту для вас наилучшим?
   - Поступайте, как знаете, - ответил Шабер.
   - Хорошо, но согласны ли вы предать в мои руки вашу судьбу целиком, как
человек, идущий на смерть?
   - А  что, если  я навсегда  останусь  без  общественного положения, без
имени? Разве я перенесу это?
   -  Я  смотрю на  дело  иначе,  - возразил  поверенный.  - Мы  придем  к
полюбовному соглашению и уничтожим акт о вашей смерти и  акт  о вашем браке,
дабы  вы могли  восстановить  свои права.  С помощью связей графа Ферро  вам
удастся исходатайствовать зачисление в списки  армии с генеральским чином, и
я не сомневаюсь, что вы добьетесь пенсии.
   - Действуйте, - произнес Шабер, - я полагаюсь на вас.
   - Я пришлю вам на подпись доверенность,  - сказал  Дервиль. - Прощайте,
не падайте духом! Если вам понадобятся деньги, можете рассчитывать на меня.
   Шабер с  чувством пожал  руку Дервилю;  он так  обессилел,  что  не мог
проводить  своего  гостя  и,  прислонившись  к  стене, молча следил  за  ним
взглядом. Как и все люди, не искушенные в тонкостях правосудия, он страшился
этой нежданной борьбы.
   Во время  этой беседы  из-за столба у ворот  несколько  раз  выглядывал
какой-то   человек,  -  он,   очевидно,   поджидал  на  улице   Дервиля   и,
действительно, окликнул  его. Это  был старик в синей  куртке,  в  сборчатом
балахоне, вроде  тех, которые  обычно носят пивовары, и в меховом картузике.
Его худое морщинистое лицо  имело какой-то бурый  оттенок, но на скулах  был
смуглый румянец от тяжелого труда и постоянного пребывания на воздухе.
   - Прошу прощения,  сударь, что осмелился заговорить с вами, - обратился
он  к Дервилю,  коснувшись  его локтя,  - но  я  вижу, что  вы - друг нашего
генерала.
   - Ну и что ж? - сказал Дервиль. - Почему это вы заинтересовались им? Да
кто вы такой? - подозрительно спросил поверенный.
   - Я - Луи Верньо, - ответил тот. - Мне надо сказать вам несколько слов.
   - Значит, это вы поместили графа Шабера в такую дыру?
   - Извините,  прошу прощения, сударь, это наша самая лучшая комната.  Да
будь у меня  одно единственное помещение, я его отдал бы ему. Сам  спал бы в
конюшне. Человеку, перенесшему этакие  муки,  да который к  тому же еще учит
моих ребят грамоте, генералу, египтянину, первому  лейтенанту,  под  началом
которого  я служил... Подумать только! Я  устроил его у себя как только  мог
лучше. Я  делил с ним все, что у меня было.  Конечно, это не  бог весть что:
молоко,  хлеб,  яйца...  Ничего  не  поделаешь, на  войне  -  по-военному...
Поверьте, я от чистого сердца! Только он нас обидел...
   - Обидел?
   - Да, сударь, обидел, и  еще как!  Мое заведение, видите ли,  мне не по
средствам, и  он это понял.  Разогорчился  старик  и  решил  сам  ходить  за
лошадью.  Я  ему  говорю: "Помилуйте,  генерал..." А он  мне в ответ:  "Экая
важность...  Неохота  лентяйничать,  я  уж давненько всему научился!"  А  я,
видите ли, выдал вексель под мое заведение  некоему Градо. Вы, сударь, о нем
слыхали?
   -  Но,  дружок, у меня нет времени болтать с вами. Как же это полковник
вас обидел?
   - Обидел нас, сударь, уж поверьте  слову, это так же правильно, как то,
что меня зовут Луи Верньо; жену мою довел до слез.  Он узнал от соседей, что
мы еще не внесли ни гроша в погашение долга. Старый ворчун, не сказав никому
ни  слова, собрал все денежки, которые вы ему  давали,  разнюхал, у кого наш
вексель, и погасил его. До чего же хитер! Мы  с  женой знали, что  у него, у
несчастного нашего старика, крошки табаку нет и что он сидит без курева. Ну,
а сейчас у него каждое утро есть сигары. Уж лучше я  самого себя заложу... А
все-таки он нас обидел. Он нам много раз говорил, что вы человек добрый, вот
поэтому-то я прошу вас - ссудите нам сто экю под наше заведение: мы тогда бы
справили  ему   приличную   одежду,  обставили  комнату.  Он  хотел  с  нами
расплатиться, верно ведь? А получилось наоборот: теперь мы  перед стариком в
долгу... Ну и обижены, конечно. Обидел, и кого! - своих друзей. Грех ему так
нас обижать!  Слово честного  человека, так  же точно,  как  меня  зовут Луи
Верньо: я лучше заложу самого себя, а денежки вам отдам.
   Дервиль посмотрел на владельца молочной,  потом отступил  на  несколько
шагов, чтобы  окинуть взглядом дом, двор, навозную кучу, конюшню, кроликов и
трех мальчуганов.
   "Право  же, -  подумал  он,  -  одна из  особенностей  добродетели - ее
несовместимость с чувствами собственника".
   - Ну что же, ты получишь  сто экю, а может и больше. Но дам тебе их  не
я, а сам полковник, когда  он разбогатеет и  сможет  тебе помочь. А  мне  не
хочется лишать графа Шабера этого удовольствия.
   - А скоро он разбогатеет?
   - Скоро!
   - Ах ты, господи боже мой, до чего же старуха моя обрадуется!
   При этом дубленая морщинистая физиономия Луи Верньо так и расцвела.
   "А сейчас,  - подумал Дервиль,  усаживаясь в кабриолет, - отправимся  к
нашему  противнику! Скроем от  него  наши козыри,  попытаемся  узнать, какие
карты у  него на руках,  и выиграем  партию с первого  же хода. Не мешало бы
припугнуть. Противник  наш -  женщина. А  чего больше  всего боятся женщины?
Женщины боятся только одного..."
   Дервиль  начал  рассматривать  со  всех   сторон  положение  графини  и
погрузился в глубочайшее раздумье, хорошо знакомое великим политикам, когда,
намечая планы будущих своих действий, они пытаются проникнуть в министерские
тайны  противника.  И   разве  поверенные  в  какой-то  степени   не  те  же
государственные  мужи, с  той только разницей, что на них лежат дела частных
лиц?
   Здесь необходимо бросить взгляд на положение графа Ферро и его супруги,
чтобы оценить по достоинству дарование молодого юриста.
   Отец графа Ферро, бывший советник Парижского парламента, эмигрировал во
время  террора и  тем  спас  себе жизнь, но потерял состояние. Ферро-младший
вернулся на родину в дни  консульства и хранил  неизменную верность Людовику
XVIII,  чьим приближенным  был его отец еще до  революции. Иными словами, он
принадлежал к  той  части высокородного Сен-Жерменского  предместья, которая
стойко  противилась всем соблазнам Наполеона. Молодой граф  -  тогда его еще
просто называли  господин Ферро  -  слыл человеком  больших  способностей, и
Наполеон  начал  заигрывать  с ним,  ибо победы  над  аристократией  нередко
льстили самолюбию императора не меньше, чем выигранные битвы. Графу посулили
вернуть  титул и  непроданное имение, намекнув,  что  в  дальнейшем он может
рассчитывать  на  портфель  министра  или  пост  сенатора. Однако  император
потерпел поражение.  Ко времени смерти  полковника Шабера  г-ну Ферро минуло
двадцать шесть лет;  у молодого человека не было состояния, но  он был хорош
собой,  пользовался   в   свете   немалым  успехом  и   считался   гордостью
Сен-Жерменского предместья. Графиня  шабер  сумела  захватить  львиную  долю
состояния  своего  бывшего  супруга  и  к  середине  второго  года  вдовства
располагала  примерно  сорока  тысячами  ливров  годового  дохода,   поэтому
известие о ее свадьбе с  молодым графом не было  скандальным  для будирующих
салонов Сен-Жерменского предместья. Довольный  этим браком,  отвечавшим  его
замыслам о слиянии старой и новой знати, Наполеон вернул г-же Шабер ту часть
наследства  полковника  которая  причиталась казне. Однако надежды Наполеона
были  обмануты.  Г-жа  Ферро  любила в  молодом графе  не  только  мужа,  ее
прельщала мысль проникнуть в надменное аристократическое общество,  которое,
будучи в упадке, все же  господствовало над императорским  двором. Этот брак
удовлетворял  не  только  страсть графини,  но и  ее  тщеславие.  Она  стала
светской  дамой.  Когда  Сен-Жерменское  предместье  поняло,   что  женитьба
молодого графа отнюдь не отступничество, перед его супругой открылись  двери
всех салонов. Наступила Реставрация.  Однако  Ферро не слишком спешил делать
политическую карьеру. Он понимал щекотливое  положение, в  котором находился
Людовик XVIII, и принадлежал к числу посвященных, выжидавших  момента, когда
"закроется  бездна  революции",  ибо  эта фраза  короля,  вопреки  насмешкам
либералов,  скрывала в  себе некий  политический  смысл. Тем  не  менее,  по
королевскому  указу, упоминаемому  в  велеречивой фра