Графиня стояла неподвижно, держа в руках гербовую бумагу.
   -  Дельфина,  -  проговорила она,  бледнея,  дрожа от  гнева,  ярости и
бешенства, -  я все тебе  прощала,  свидетель  бог,  но  это!.. Господин  де
Растиньяк  был рядом, ты это знала. У  тебя  хватило низости  отомстить мне,
заставив меня невольно доверить ему мои тайны, мою жизнь,  жизнь моих детей,
мой позор,  мою честь!  Так  знай же, ты для меня ничто,  я ненавижу тебя, я
стану мстить тебе, как только можно, я...
   Злоба не давала ей говорить, в горле пересохло.
   -  Да это же  мой сын, он наш, твой  брат,  твой спаситель! - восклицал
папаша Горио. - Обними его, Нази! Видишь, я его обнимаю, - продолжал старик,
в каком-то исступлении прижимая к себе Эжена. - О  дитя мое!  Я буду больше,
чем отцом, я постараюсь заменить тебе семью. Я бы хотел быть богом и бросить
к твоим ногам весь  мир. Ну, поцелуй же его,  Нази!  Ведь это не  человек, а
просто ангел, настоящий ангел.
   - Оставь ее, папа, сейчас она не в своем уме, - сказала Дельфина.
   - Я не в своем уме!  Не в своем уме! А ты какова? - спросила графиня де
Ресто.
   - Дети мои, я  умру, если вы  не перестанете!  - крикнул папаша Горио и
упал на кровать, точно сраженный пулей.
   - Они убили меня! - пролепетал старик.
   -  Графиня  взглянула на Эжена, который  застыл на  месте, ошеломленный
этой дикой сценой.
   -   Сударь...  -  вымолвила  она,  договаривая  всем  выражением  лица,
взглядом, интонацией и не обращая внимания на своего отца, которому Дельфина
поспешно расстегнула жилет.
   - Я заплач'у и буду молчать, - ответил Растиньяк, не дожидаясь вопроса.
   -  Нази, ты  убила  отца! -  упрекнула  сестру  Дельфина,  указывая  на
старика, лежавшего без чувств; но графиня уже исчезла.
   - Прощаю ей, - сказал  старик, открывая глаза, - положение ее ужасно, -
и  не такая  голова пошла бы  кругом. Утешь Нази,  будь доброй к ней, обещай
этому твоему умирающему отцу, - просил старик, сжимая дельфине руку.
   - Но что такое с вами? - спросила она, совсем перепугавшись.
   - Ничего, ничего, пройдет, - отвечал отец. - Что-то мне давит  лоб, это
мигрень. Бедняжка Нази, какое у нее будущее!
   В эту минуту графиня вернулась и бросилась к ногам отца.
   - Простите! - воскликнула она.
   - Этим ты еще больше мучаешь меня, - промолвил отец.
   -  Сударь, - со слезами на глазах обратилась графиня к Растиньяку, - от
горя  я  была  несправедлива.  Хотите  быть  мне  братом?  -  спросила  она,
протягивая ему руку.
   -  Нази, милая Нази, забудем все! -  воскликнула  Дельфина,  прижимая к
себе сестру.
   - Нет, это я буду помнить!
   - Ангелы мои, какая-то завеса закрывала мне глаза, сейчас вы раздвинули
ее, ваш голос возвращает меня к жизни! - восклицал отец Горио. - Поцелуйтесь
еще раз! Ну, что, Нази, спасет тебя этот вексель?
   - Надеюсь. Послушайте, папа, не поставите ли вы на нем и вашу подпись?
   - Какой же я дурак, - забыл об этом!  Но мне было плохо, не  сердись на
меня,  Нази. Пришли сказать, когда твое мученье кончится. Нет, я  приду сам.
Нет, не  приду, не  могу видеть твоего  мужа, я  убью его на месте. А что до
продажи твоего имущества, в  это дело вступлюсь я сам. Иди скорей, дитя мое,
и заставь Максима образумиться.
   Эжен был потрясен.
   - Бедняжка Анастази всегда была вспыльчивой,  но сердцем она добрая,  -
сказала г-жа де Нусинген.
   - Она вернулась за передаточной надписью, - шепнул ей на ухо Эжен.
   - Вы думаете?
   -  Хотелось бы  не думать.  Будьте с ней  поосторожнее, -  ответил он и
поднял глаза к небу, поверяя богу мысли, которые не решался высказать вслух.
   - Да,  в ней всегда было какое-то актерство, а бедный папа поддается на
ее кривлянья.
   - Как вы себя чувствуете, милый папа Горио? - спросил старика Эжен.
   - Мне хочется спать, - ответил Горио.
   Растиньяк помог ему лечь в постель.  Когда старик, держа дочь за  руку,
уснул, Дельфина высвободила свою руку.
   - Вечером у Итальянцев, - напомнила она Эжену, -  и ты мне скажешь, как
его здоровье.  А завтра, сударь, вы  переедете. Покажите вашу комнату. Какой
ужас! - сказала она, войдя туда. - У вас хуже, чем у отца. Эжен, ты вел себя
прекрасно. Я стала бы любить тебя  еще сильнее, будь это возможно. Но, милый
ребенок,  если  вы  хотите  составить состояние,  нельзя  бросать  в  окошко
двенадцать  тысяч франков, как  сейчас. Граф де Трай игрок. Сестра ничего не
хочет  замечать. Он  нашел  бы  эти  двенадцать  тысяч  франков там же,  где
проигрывает и выигрывает золотые горы.
   Послышался  стон, и они вернулись к  Горио; казалось, он спал, но когда
оба влюбленных подошли к нему, они расслышали его слова:
   - Как они несчастны!
   Спал ли он, или нет, но тон этой фразы  тронул Дельфину за живое, - она
подошла к жалкой кровати, где лежал отец, и поцеловала его в лоб.  Он открыл
глаза:
   - Это ты, Дельфина?
   - Ну, как ты чувствуешь себя? - спросила дочь.
   - Хорошо,  не  беспокойся,  я  скоро выйду из дому. Ступайте, ступайте,
дети мои, будьте счастливы.
   Эжен проводил Дельфину до  дому, но,  озабоченный состоянием, в котором
оставил папашу Горио, отказался обедать у нее и вернулся в "Дом Воке". Когда
Растиньяк  пришел,  Горио уже  встал  с постели и явился  к  столу.  Бьяншон
расположился так, чтобы лучше наблюдать лицо вермишельщика. Горио, взяв себе
хлеба, понюхал его, чтобы  узнать, из  какой  муки он испечен; студент-медик
подметил  в этом  жесте  полное  отсутствие  того, что можно было бы назвать
сознаньем своих действий, и нахмурился.
   - Подсядь ко мне, кошеновский пансионер[216], - сказал ему Эжен.
   Бьяншон охотно пересел, чтобы быть поближе к старику.
   - Что с ним? - спросил Растиньяк.
   - Если не ошибаюсь, -  ему  крышка! В  нем происходит что-то необычное,
ему грозит  апоплексия. Нижняя часть его  лица довольно  спокойна,  а  черты
верхней, помимо его воли, дергаются кверху, - видишь? Затем, взгляни на  его
глаза: они точно  посыпаны какой-то  мельчайшей  пылью,  не  правда ли?  Эта
особенность указывает на  кровоизлиянье в  мозг.  Завтра утром состояние его
здоровья будет для меня яснее.
   - Есть ли какое-нибудь лекарство от такой болезни?
   -  Никакого.  Может  быть,  удастся  отсрочить  смерть,  если  найдутся
средства,  чтобы  вызвать  отлив к  ногам,  но если завтра к вечеру нынешние
симптомы не  исчезнут,  бедный  старик  погиб. Ты не знаешь, чем вызвана его
болезнь?  Он,  вероятно,  перенес  жестокое  потрясение, и душевные силы  не
выдержали.
   -  Да, -  ответил  Растиньяк,  вспоминая,  как  обе  дочери,  не  давая
передышки, наносили удары в родительское сердце.
   "Дельфина по крайней мере любит своего отца", - подумал Эжен.
   Вечером, у Итальянцев,  Эжен заговорил о нем довольно  осторожно, чтобы
не  очень  растревожить г-жу де  Нусинген. Но в  ответ на  первые  же  фразы
Растиньяка она сказала:
   -  Не  беспокойтесь,  отец  мой человек  крепкий.  Но сегодня  утром мы
немного  помучили  его.  Дело  идет   о  потере  нами  наших  капиталов,  вы
представляете себе все последствия подобного несчастья? Я бы  не стала жить,
если бы  ваша любовь не  сделала  меня  равнодушной ко  всему,  что  еще так
недавно мне  казалось бы смертельной  мукой. Сейчас нет у меня иного страха,
нет  иной беды,  как потерять  любовь, благодаря  которой я  ощущаю  радость
жизни. Вне этого  чувства мне все  безразлично, ничто не мило. Вы для меня -
все.  Если  мне доставляет удовольствие богатство, то только потому, что оно
дает  возможность  нравиться  вам  еще  больше.  К  моему  стыду,  я  больше
любовница, чем дочь. Отчего? Не  знаю. Вся моя  жизнь в вас. Сердце мне  дал
отец, но вы заставили  его забиться.  Пусть осуждаем меня весь свет, мне все
равно,  если  вы,  -  хоть  у вас-то,  впрочем,  и  нет  оснований  на  меня
жаловаться,   -  прощаете  мне   преступления,  на  которые   меня   толкает
непреодолимое чувство! Неужели  вы думаете,  что я бессердечная дочь? О нет,
нельзя не  любить такого хорошего  отца, как наш. Но разве могла я  помешать
тому, что он  в  конце  концов и  сам увидел  неизбежные  последствия  наших
прискорбных браков? Почему он  не воспротивился  нашему замужеству? Не он ли
должен был  обдумать все за нас? Я знаю, он теперь  страдает не  меньше, чем
Нази  и я,  но  что нам делать? Утешать? Мы не утешили б его ни в  чем. Наша
покорность своей судьбе удручала  его больше, чем огорчения от наших жалоб и
упреков. Бывают в жизни положения, когда все вызывает горечь.
   Эжен молчал, умиляясь  этим  простым,  сердечным  выраженьем подлинного
чувства.  Парижанка нередко бывают фальшивы,  упоены тщеславием, эгоистичны,
кокетливы  и  холодны,  но  можно уверенно  сказать,  что  когда  они  любят
по-настоящему, то отдаются  своей страсти  больше,  чем  другие женщины; они
перерастают свои мелочные  свойства и  возвышаются душой. Кроме  того, Эжена
поразил в  Дельфине глубокий,  здравый ум, свойственный  женщине,  когда она
спокойно обсуждает  простые, естественные  чувства, будучи сама  отдалена от
них какой-нибудь заветной страстью и наблюдая их как бы со стороны.
   Г-жа де Нусинген была обижена молчанием Эжена.
   - О чем вы задумались? - спросила она.
   - Я еще прислушиваюсь к тому, что вы сказали. До сих пор я думал, что я
люблю вас больше, чем вы меня!
   Она улыбнулась,  но поборола  свою радость, чтобы  удержать разговор  в
границах, требуемых обстановкой. Никогда еще не приходилось ей слышать такие
трепетные  излияния  юной  искренней  любви.  Еще  немного -  и  она  бы  не
сдержалась.
   - Эжен, разве вы не знаете, что делается в свете? - переменила она тему
разговора. - Завтра весь Париж будет у  виконтессы де Босеан. Маркиз д'Ажуда
и Рошфиды условились ничего не разглашать; но завтра король утвердит брачный
контракт,  а ваша бедная кузина еще не знает ничего.  Она не  может отменить
прием, но маркиз не будет на балу. Все только и говорят об этом событии.
   -  А  свет доволен такой  подлостью и  в ней участвует!  Неужели  вы не
понимаете, что госпожа де Босеан умрет от этого?
   - Нет,  - усмехаясь,  ответила Дельфина, - вы не знаете  женщин  такого
склада. Да,  завтра к ней  приедет весь Париж, и там буду я.  Этим  счастьем
обязана я вам.
   -  А  может  быть, это одна из  тех нелепых сплетен, какие во множестве
гуляют по Парижу? - заметил Растиньяк.
   - Завтра мы узнаем правду.
   Эжен  не  вернулся в  "Дом Воке".  У  него нехватило духу  расстаться с
новой, собственной квартирой.  Накануне ему пришлось уйти  от Дельфины в час
ночи, теперь Дельфина в два уехала домой. На следующее утро он встал  поздно
и до  полудня ждал Дельфину,  приехавшую завтракать к нему. Молодые люди так
жадны  до этих  милых ощущений счастья, что Растиньяк  почти забыл о  папаше
Горио.  Свыкаться с  каждой  вещью  изящной обстановки,  собственной,  своей
обстановки, казалось  ему каким-то непрерывным  празднеством.  В присутствии
Дельфины  все  здесь приобретало  особенную  ценность.  Тем  не менее  около
четырех часов дня влюбленные подумали и о папаше Горио, вспомнив, как был он
счастлив надеждой переехать  в этот дом. Эжен указал на то, что  раз старику
грозит  болезнь,  то  нужно  скорее  перевезти его  сюда,  и,  расставшись с
Дельфиной, побежал в  "Дом Воке". За столом  не было ни Бьяншона, ни  папаши
Горио.
   -  Ну, наш  папаша  Горио  скапутился,  -  заявил  художник. -  Бьяншон
наверху, у него. Старикан виделся с одной из дочерей, графиней де Ресторама.
После этого он вздумал выйти  из дому, и ему стало хуже. Скоро наше общество
лишится одного из своих лучших украшений.
   Растиньяк бросился наверх.
   - Господин  Эжен!  Господин Эжен,  вас  зовет  хозяйка!  - крикнула ему
Сильвия.
   -  Господин Эжен, -  обратилась  к нему  вдова, -  вы и господин  Горио
обязались выехать пятнадцатого  февраля. А после пятнадцатого прошло уже три
дня,  -  сегодня восемнадцатое;  теперь вам  обоим придется заплатить мне за
весь  месяц,  но ежели  вам  угодно поручиться за папашу  Горио,  то  с меня
довольно вашего слова.
   - Зачем? Неужели вы ему не доверяете?
   - Доверять? Ему! Да  ежели старик так и умрет, не придя в сознание, его
дочери  не дадут мне ни лиара, а вся его рухлядь не стоит и десяти  франков.
Не знаю зачем, но  сегодня  утром  он унес  свои последние столовые приборы.
Принарядился что твой  молодой человек. И  как  будто даже,  прости господи,
нарумянился, - мне показалось, он словно помолодел.
   -  Я  отвечаю  за все, - сказал Эжен, вздрогнув от ужаса и предчувствуя
катастрофу.
   Он поднялся к  папаше Горио. Старик бессильно  лежал в постели, рядом с
ним сидел Бьяншон.
   - Добрый день, папа, - поздоровался Эжен.
   старик  ласково улыбнулся ему  и,  обратив  на  него  стеклянные глаза,
спросил:
   - Как она поживает?
   - Хорошо. А вы?
   - Ничего.
   - Не утомляй его, - сказал Бьяншон, отводя Эжена в угол.
   - Ну как? - спросил Эжен.
   -  Спасти его может  только  чудо. Произошло  кровоизлияние, поставлены
горчичники; к счастью, он их чувствует, они действуют.
   - Можно ли его перевезти?
   -  Немыслимо.  Придется  оставить  его  здесь:  полный  покой,  никаких
волнений!
   - Милый Бьяншон, - сказал Эжен, - мы будем вдвоем ухаживать за ним.
   - Я уже пригласил из нашей больницы главного врача.
   - И что же?
   - Завтра  вечером он скажет свое мнение. Он обещал зайти после дневного
обхода.  К  сожалению,  этот  старикашка  выкинул  сегодня  утром   какую-то
легкомысленную штуку, а какую - не хочет говорить; он упрям, как осел. Когда
я заговариваю с ним, он, чтобы  не отвечать, притворяется, будто  спит и  не
слышит, а если  глаза у  него открыты, но начинает охать.  Сегодня поутру он
ушел из дому и пешком  шатался по Парижу неизвестно где. Утащил с собой все,
что  у него было ценного, обделал какое-то  дельце - будь оно  проклято! - и
надорвал этим свои силы. У него была одна из дочерей.
   - Графиня? -  спросил Эжен. - Высокая, стройная брюнетка, глаза  живые,
красивого разреза, хорошенькие ножки?
   - Да.
   - Оставь нас на минуту, - сказал Растиньяк, - я его поисповедую, мне-то
он все расскажет.
   -  Я пока  пойду обедать.  Только  постарайся  не очень волновать  его:
некоторая надежда еще есть.
   - Будь покоен.
   -  Завтра они повеселятся, - сказал папаша Горио Эжену, оставшись с ним
наедине. - Они едут на большой бал.
   - Папа, как вы  довели себя до такого  состояния, что к вечеру слегли в
постель? Чем это вы занимались сегодня утром?
   - Ничем.
   - Анастази приезжала? - спросил Растиньяк.
   - Да, - ответил Горио.
   - Тогда не скрывайте ничего. Что еще она у вас просила?
   - Ох!  - простонал он, собираясь с  силами,  чтобы ответить.  - Знаете,
дитя мое, как она несчастна! После этой истории с бриллиантами у Нази нет ни
одного  су. А  чтобы ехать  на этот бал,  она  заказала  себе платье,  шитое
блестками, оно, наверно, идет к ней просто прелесть как. А мерзавка портниха
не захотела шить в долг; тогда горничная Нази уплатила  ей  тысячу франков в
счет   стоимости  платья.  Бедная  Нази!  Дойти  до  этого!  У  меня  сердце
надрывалось.  Но  горничная заметила, что Ресто лишил Нази  всякого доверия,
испугалась за свои деньги и сговорилась с портнихой не отдавать платья, пока
ей  не  вернут тысячу франков. Завтра бал, платье готово, а Нази в отчаянии!
Она решила взять  у меня  мои столовые  приборы и заложить  их. Муж требует,
чтобы она ехала на бал показать всему Парижу бриллианты, а то ведь  говорят,
что они  ею проданы.  Могла ли она сказать  этому чудовищу: "Я должна тысячу
франков,  - заплатите"?  Нет.  Я  это,  конечно,  понял.  Дельфина  поедет в
роскошном  платье.  Анастази не  пристало  уступать в  этом младшей  сестре.
Бедненькая  дочка, она прямо заливалась слезами! Вчера  мне было так стыдно,
когда у меня не нашлось двенадцати  тысяч франков! Я  отдал бы  остаток моей
жалкой жизни, чтобы искупить эту вину. Видите ли, какое дело: у меня хватало
сил переносить все, но  в последний раз  это  безденежье перевернуло мне всю
душу.  Хо! хо! Не долго думая, раз-два, я прифрантился,  подбодрился, продал
за шестьсот франков пряжки и приборы, а потом заложил на год дядюшке Гобсеку
свою пожизненную ренту за четыреста  франков  наличными. Ну что ж, буду есть
только хлеб! Жил же я  так, когда был молод; сойдет и теперь. Зато моя  Нази
проведет  вечер превосходно.  Она  будет  всех  наряднее. Бумажка  в  тысячу
франков  у меня под изголовьем. Это меня как-то  согревает, когда у меня под
головой лежит такое,  что  доставит  удовольствие бедняжке Нази.  Теперь она
может  прогнать  эту дрянь, Викторину.  Где это  видано, чтобы  прислуга  не
верила своим хозяевам! Завтра я поправлюсь. В десять часов придет Нази. Я не
хочу, чтобы они думали, будто я болен, а то,  чего доброго, не поедут на бал
и станут ухаживать за  мной. Завтра Нази  поцелует меня, как  целует  своего
ребенка, и ее ласки вылечат меня.  Все равно: разве я не истратил бы  тысячу
франков у аптекаря? Лучше дать их моей целительнице, Нази. Утешу хоть Нази в
ее несчастье.  Я  этим  сквитаюсь  за  свою  вину, за  то, что устроил  себе
пожизненный доход. Она на  дне пропасти,  а  я уже  не  в силах  вытащить ее
оттуда. О, я опять займусь торговлей. Поеду в Одессу за зерном. Там  пшеница
в три раза дешевле, чем  у нас. Правда, ввоз зерновых в натуре  запрещен, но
милые  люди, которые  пишут  законы, позабыли наложить запрет на те изделия,
где  все  дело  в пшенице.  Хе-хе! Я додумался  до  этого сегодня утром.  На
крахмале можно будет делать великолепные дела.
   "Он помешался", - подумал Эжен, глядя на старика.
   - Ну, успокойтесь, вам вредно говорить.
   Когда  Бьяншон  вернулся,  Эжен  сошел вниз  пообедать. Всю  ночь  они,
сменяясь,  провели у большого, - один читал  медицинские книги, другой писал
письма к матери и сестрам.
   На  следующее утро  в ходе болезни обнаружились симптомы благоприятные,
по  мнению  Бьяншона,  но состояние больного требовало  постоянного ухода, и
только эти два студента способны были его осуществить во всех  подробностях,
от описания которых лучше воздержаться, чтобы не компрометировать целомудрия
речи  наших  дней.  К  изможденному  телу старика ставили  пиявки,  за  ними
следовали припарки, ножные ванны  и другие лечебные средства, возможные лишь
благодаря самоотвержению и физической силе обоих  молодых людей.  Графиня де
Ресто не приехала сама, а прислала за деньгами посыльного.
   -  Я  думал,  что  она  сама  придет.  Но  это  ничего,  а  то  бы  она
расстроилась, - говорил старик, как будто бы довольный этим обстоятельством.
   В семь часов вечера Тереза принесла записку от Дельфины:

   "Чем  вы  заняты,  мой  друг?  Неужели вы,  едва  успев  полюбить,  уже
пренебрегаете мною? Нет, во  время наших задушевных  разговоров передо  мной
раскрылось  ваше  прекрасное  сердце;  вы  -  из  тех, кто  понимает,  какое
множество оттенков таится  в чувстве,  и будет верен до  конца.  Как вы сами
сказали, слушая молитву Моисея[222], "для одних это  все одна и та же  нота,
для других -  вся беспредельность музыки!"  Не  забудьте, сегодня вечером мы
едем  на бал  к  виконтессе  де Босеан, и я вас  жду.  Уже совершенно  точно
известно,  что  брачный контракт  маркиза д'Ажуда  подписан королем  сегодня
утром во дворце, а бедная виконтесса узнала об этом только в  два часа. Весь
Париж  кинется к  ней,  как  ломится  народ на  Гревскую площадь,  когда там
происходит  казнь. Разве это не мерзость  - итти смотреть, скроет ли женщина
свое горе, сумеет  ли красиво умереть? Я  бы,  конечно, не  поехала, если бы
раньше  бывала у  нее: но, разумеется, больше приемов у нее не будет,  и все
усилия,  затраченные  мною,  чтобы  попасть  к  ней,  пропали бы даром.  Мое
положение совсем иное, чем у других. Кроме того, я еду и ради вас. Жду. Если
через  два  часа  вы не  будете у  меня,  то  не знаю,  прощу ли  вам  такое
вероломство".

   Растиньяк взял перо и написал в ответ:

   "Я  жду  врача,  чтобы уз