ие, что он
сообщник преступника,  бросало его в дрожь.  Хладнокровие Вотрена продолжало
страшить его.
   - А если бы Вотрен умер, ничего не сказав? - спрашивал себя Растиньяк.
   Он бегал по аллеям Люксембургского сада, словно его гнала стая гончих и
ему чудился их лай.
   - Ну, что, - крикнул ему Бьяншон, - читал "Кормчего"?
   "Кормчий"  была  радикальная газета под редакцией Тиссо;  после  выхода
утренних газет она давала сводку всех  новостей дня, приходившую в провинцию
на сутки раньше остальных газет.
   -  Там  есть  замечательное  происшествие,  -  говорил  практикант  при
больнице имени Кошена. -  Сын Тайфера  дрался на дуэли с графом Франкессини,
офицером старой гвардии, и граф всадил ему шпагу на два дюйма в лоб.  Теперь
Викторина одна из самых богатых невест в Париже. Эх, кабы знать! Смерть - та
же азартная игра! Правда, что Викторина поглядывала на тебя благосклонно?
   - молчи,  Бьяншон,  я  не женюсь на  ней  никогда.  Я люблю  прелестную
женщину, любим ею, я...
   - Ты  все это  говоришь так, точно  изо всех сил стараешься не изменить
ей. Покажи-ка  мне  такую женщину,  ради  которой  стоило  бы  отказаться от
состояния досточтимого Тайфера.
   - Неужели меня преследуют все демоны? - воскликнул Растиньяк.
   - Где ты их видишь? Что ты, с ума  сошел? Дай руку, я пощупаю  пульс, -
сказал Бьяншон. - У тебя лихорадка.
   -  Ступай  к мамаше  Воке,  -  ответил Растиньяк, - там этот  разбойник
Вотрен упал замертво.
   -  А-а!  Ты  подтверждаешь мои  подозрения;  пойду  проверю,  -  сказал
Бьяншон, оставляя Растиньяка в одиночестве.
   Долгая прогулка студента-юриста носила  торжественный  характер.  Можно
сказать,  что он  обследовал свою совесть со  всех сторон. Правда, он  долго
размышлял, взвешивал,  колебался,  но все же  его честность вышла  из  этого
жестокого  и страшного  испытания прочной,  как  железная  балка,  способная
выдержать любую пробу. Он вспомнил вчерашние признания  папаши Горио, вызвал
в своей памяти квартиру на улице д'Артуа, подысканную  для  него  Дельфиной,
вынул ее письмо, перечел и поцеловал.
   "Такая любовь - мой якорь спасения, - подумал он. - Бедный старик много
выстрадал душой. Он ничего не говорит о своих горестях, но кто не догадается
о них! Хорошо, я буду заботиться  о нем, как об отце,  постараюсь  доставить
ему побольше радостей. Раз Дельфина меня любит, она будет часто приходить ко
мне и проводить с ним день. А важная графиня де Ресто - дрянь, она  способна
сделать отца  своим швейцаром. Милая Дельфина! Она гораздо лучше относится к
старику и достойна любви. Сегодня вечером я буду, наконец, счастлив".
   Он вынул часы и залюбовался ими.
   "Все так удачно сложилось для меня! Когда полюбишь сильно, навсегда, то
допустимо и помогать друг  другу, следовательно я могу принять этот подарок.
Кроме  того,  я добьюсь  успеха и  верну ей  все сторицей. В нашей связи нет
ничего преступного,  ничего  такого,  от  чего может  насупиться даже  самая
строгая добродетель. Сколько  порядочных людей заключает подобные  союзы! Мы
никого  не  обманываем,  а  унижает  человека именно ложь.  Лгать  -  значит
отрекаться  от  себя!  Она уже давно живет раздельно  с  мужем. Да  я  и сам
потребую  от  эльзасца  уступить мне эту  женщину, раз он не  может  дать ей
счастье".
   В душе Эжена шла  долгая борьба. Победа осталась за  лучшими влечениями
юности,  но  все же, подстрекаемый непреодолимым любопытством, он в половине
пятого, когда уже смеркалось, явился в "Дом Воке", дав, впрочем, себе клятву
уехать  оттуда  навсегда. Эжен хотел узнать, умер  Вотрен или жив.  Бьяншону
пришла в  голову мысль дать  Вотрену рвотного, после  чего  он велел отнести
рвотные  извержения  к себе  в  больницу,  чтобы сделать химический  анализ.
Подозрение его окрепло, когда он увидел,  с  какой настойчивостью мадмуазель
Мишоно стремилась выбросить их в помойку. Ко всему прочему  Вотрен оправился
уж  очень  быстро, и  Бьяншон  заподозрил какой-то  заговор  против веселого
затейщика  их  пансиона. К  приходу Растиньяка Вотрен  был уже в  столовой и
стоял у печки. Известие о  дуэли сына  Тайфера, желание  узнать  подробности
этого события и его последствия  для Викторины  привлекли нахлебников раньше
обычного  времени: собрались все, кроме папаши  Горио,  и  теперь  обсуждали
происшествие.   Когда  Эжен  вошел,   глаза  его  встретились  со   взглядом
невозмутимого Вотрена, и  этот  взгляд проник Эжену в  душу  так  глубоко, с
такою силой рванул в ней струны низких чувств, что Растиньяк вздрогнул.
   - Итак,  мой милый  мальчик, -  обратился  к  нему  беглый каторжник, -
Курносой  еще  долго  не  справиться  со  мной.  Как  уверяют наши  дамы,  я
победоносно выдержал такой удар, который прикончил бы даже вола.
   - О! Вы можете вполне сказать - быка! - воскликнула вдова Воке.
   -  Может быть, вас огорчает, что я остался жив? - сказал Вотрен на  ухо
Эжену,  точно  проникнув  в  его мысли. -  Это было  бы  достойно  чертовски
сильного человека!
   - Ах, да, - вмешался Бьяншон, - третьего дня мадмуазель Мишоно говорила
о некоем  господине по прозвищу Обмани-смерть; такая кличка очень подошла бы
к вам.
   Это сообщение подействовало на Вотрена, как удар молнии. Он побледнел и
зашатался,  его  магнетический  взгляд,  подобно  солнечному  лучу  упав  на
мадмуазель Мишоно, как бы потоком излученной воли сбил ее с ног. Старая дева
рухнула  на стул.  Пуаре поторопился стать между нею и  Вотреном, сообразив,
что ей грозит  опасность, - такой свирепостью  дышало лицо каторжника, когда
он сбросил  маску добродушия, скрывавшую его  подлинную сущность. Нахлебники
остолбенели,  еще  не  понимая, в чем заключалась драма. В это  мгновение на
улице  послышались шаги  нескольких  человек  и звякнули о  мостовую  ружья,
опущенные   солдатами  к  ноге.  Пока  Коллен  непроизвольно  искал  выхода,
посматривая на окна и на стены, четыре человека появились в дверях гостиной.
Первым стоял начальник сыскной полиции, за ним три полицейских.
   - Именем закона  и короля...  - произнес один  из полицейских, но конец
его речи был заглушен рокотом изумления.
   Потом настала  тишина, и  нахлебники расступились, давая  дорогу: вошло
трое  полицейских; каждый  из  них,  опустив  руку в карман,  держал  в  ней
пистолет со взведенным курком. Два жандарма, войдя следом за представителями
полиции,  стали у порога, два других показались у двери со стороны лестницы.
Шаги солдат  и  звяканье  ружей послышались на мощеной дорожке, шедшей вдоль
фасада. О бегстве не  могло быть и речи, - и взоры всех невольно приковались
к Обмани-смерть. Начальник полиции, подойдя к Вотрену, ударил  его по голове
так  сильно,  что  парик  слетел,  и голова  Коллена  явилась во всем  своем
отталкивающем воде.  Кирпично-красные коротко подстриженные волосы придавали
его голове, его лицу, прекрасно сочетавшимся с  его могучей  грудью,  жуткий
характер  какой-то коварной силы, выразительно  освещая  их как бы  отсветом
адского  пламени. Все поняли Вотрена, его  прошлое, настоящее и будущее, его
жестокие  воззрения,  культ своего  произвола, его  господство  над  другими
благодаря  цинизму  его  мыслей  и  поступков,  благодаря  силе   организма,
приспособленного ко всему. Кровь бросилась в лицо Коллену, глаза его горели,
как у  дикой кошки. Он подпрыгнул на месте в таком свирепом и мощном порыве,
так зарычал, что нахлебники вскрикнули от ужаса. При  этом  львином движении
полицейские  воспользовались переполохом  и выхватили из карманов пистолеты.
Заметив  блеск  взведенных  курков,  Коллен  понял опасность  и в  один  миг
показал,  как  может  быть  огромна  у  человека  сила  воли.   Страшное   и
величественное зрелище! Лицо его отобразило поразительное явление, сравнимое
только с  тем, что происходит в паровом котле,  когда сжатый пар,  способный
поднять горы,  от  одной  капли  холодной  воды  мгновенно  оседает.  Каплей
холодной воды,  охладившей ярость каторжника, послужила одна мысль, быстрая,
как молния. Он усмехнулся и поглядел на свой парик.
   - Прошли  те времена,  когда ты бывал  вежлив,  - сказал он  начальнику
тайной полиции. И, кивком головы подозвав  жандармов, вытянул вперед руки. -
Милостивые  государи,  господа  жандармы,  наденьте  мне  наручники. Беру  в
свидетели присутствующих, что я не оказал сопротивления.
   Быстрота, с какой огонь и лава вырвались из этого человеческого вулкана
и снова ушли внутрь, изумила всех, и шопот восхищения пронесся по столовой.
   -  Карта  бита,   господин  громила,  -  продолжал  Коллен,   глядя  на
знаменитого начальника сыскной полиции.
   -  Ну, раздеться! - презрительно прикрикнул на него человек из переулка
Сент-Анн.
   - Зачем? - возразил Коллен. - Здесь дамы. Я не запираюсь и сдаюсь.
   Он сделал паузу  и оглядел собравшихся, как делают ораторы, намереваясь
сообщить поразительные вещи.
   - Пишите, папаша Ляшапель,  -  обратился он к седому  старичку, который
пристроился на конце стола и вытащил из портфеля протокол ареста. - Признаю:
я -  Жак  Коллен,  по прозвищу Обмани-смерть, присужденный к двадцати  годам
заключения в оковах, и только  что я доказал, что это прозвище ношу недаром.
- Затем, обращаясь к нахлебникам, пояснил: -  Пошевели я лишь пальцем, и вот
эти  три шпика  выпустили  бы из  меня клюквенный сок  на домушный  проспект
маменьки Воке. Чудаки! Туда же, берутся подстраивать ловушки!
   Услыхав такие страсти, г-жа Воке почувствовала себя дурно.
   - Господи! От этого  можно заболеть!  Я  же  с  ним была вчера в театре
Гетэ, - пожаловалась она Сильвии.
   - Немножко философии, мамаша, -  продолжал Коллен.  - Что за беда, если
вчера в Гетэ вы были в моей ложе? - воскликнул он. - Разве вы лучше нас? То,
что заклеймило нам плечо, не  так позорно, как то, что заклеймило  душу вам,
дряблым  членам пораженного гангреной  общества;  лучший  из  вас не  устоял
против меня.
   Коллен  перевел  глаза  на  Растиньяка, ласково  улыбнувшись  ему,  что
странно противоречило суровому выражению его лица.
   -  Наш  уговор,  мой ангел,  остается в силе, -  разумеется,  в  случае
согласия! Чьего? Понятно. - И он пропел:

   Мила моя Фаншета
   Сердечной простотой...
   - Не беспокойтесь,  - продолжал  он, - что  мне  причитается,  я  сумею
получить. Меня слишком боятся и не обчистят!
   Каторга с ее нравами и языком, с  ее резкими переходами от шутовского к
ужасному,  ее  страшное  величие,  ее  бесцеремонность,  ее  низость  -  все
проявилось в этих словах и в этом человеке, представлявшем теперь собою  уже
не  личность,  а тип, образец выродившейся породы,  некоего дикого и умного,
хищного и ловкого племени. В одно мгновенье Коллен стал воплощением какой-то
адской  поэзии, где живописно  выразились  все  человеческие чувства,  кроме
одного: раскаяния. Взор его был взором падшего ангела,  неукротимого в своей
борьбе.  Растиньяк   опустил   глаза,  принимая  его  позорящую  дружбу  как
искупление своих дурных помыслов.
   -  Кто меня  предал?  - спросил Коллен,  обводя присутствующих  грозным
взглядом,  и, остановив его  на мадмуазель Мишоно,  сказал: - Это ты, старая
вобла? Ты  мне  устроила искусственный удар,  шпионка? Стоит мне сказать два
слова, и через неделю тебе перепилят глотку. Прощаю тебе, я христианин. Да и
не ты предала меня. Но  кто?.. Эй! Эй! что вы шарите  там наверху! - крикнул
он, услыхав, что полицейские взламывают у  него в  комнате  шкапы и забирают
его  вещи. - Птенчики вылетели из гнезда еще вчера. И ничего вам  не узнать.
Мои торговые книги здесь, - сказал он, хлопнув себя по лбу. - Теперь я знаю,
кто  меня  предал.  Не  иначе  как этот  мерзавец Шелковинка. Верно,  папаша
взломщик? - спросил  Коллен начальника полиции. - Все это уж очень совпадает
с тем, что наши кредитки прятались там наверху. Теперь, голубчики шпики, там
нет ничего. Что до Шелковинки, то приставьте к нему хоть всех жандармов  для
охраны,  а не  пройдет и  двух недель,  как  его пришьют.  Сколько  вы  дали
Мишонетке? -  спросил Коллен  у полицейских.  -  Несколько  тысяч?  Я  ст'ою
больше. Эх ты, гнилая Нинон, Венера Кладбищенская, Помпадур в отрепьях[181].
Кабы ты  меня предупредила, у тебя было бы шесть тысяч. А-а! Старая торговка
человечьим мясом, ты этого не смекнула, а то  сторговалась  бы со мной. Я бы
дал их, чтобы  избежать путешествия, которое мне совсем некстати  и причинит
большой  убыток,  -  говорил он, пока  ему надевали наручники. - Теперь  эти
молодчики  себя  потешат и будут  без конца  таскать  меня,  чтобы  измаять.
Отправь они меня на каторгу сейчас же, я скоро бы вернулся к своим занятиям,
несмотря на соглядатаев с  Ювелирной набережной[181]. На каторге все вылезут
из  кожи  вон,  только  б  устроить  побег своему  генералу,  своему  милому
Обмани-смерть!  У  кого из вас найдется, как  у меня,  больше  десяти  тысяч
собратьев,  готовых для вас на  все? - спросил он  гордо. - Тут есть кое-что
хорошее, -  добавил он,  ударив  себя  в  грудь, - я  не  предавал  никого и
никогда!  Эй ты, вобла, -  обратился он к старой деве, - посмотри на них. На
меня они глядят  со страхом,  а  при  взгляде  на  тебя  их  всех  тошнит от
омерзения. Получай то, что заслужила.
   Он замолчал, посматривая на нахлебников.
   - Какой у  вас  дурацкий вид! Никогда не  видели  каторжника? Каторжник
такой закалки, как Коллен, тот самый, что перед вами,  - это человек,  менее
трусливый, чем  остальные  люди, он  протестует  против  коренных  нарушений
общественного договора, о котором  говорил Жан-Жак, а я горжусь  честью быть
его  учеником.  Я  один  против  правительства  со   всеми  его  жандармами,
бюджетами, судами и вожу их за нос.
   - Чорт побери! Он так и просится на картину, - заметил художник.
   -  Ты, дядька его высочества палача, гофмейстер  Вдовы (такое прозвище,
овеянное  поэзией  ужаса,  дали  каторжники  гильотине),  -  сказал  Коллен,
оборачиваясь к начальнику сыскной полиции, - будь добр, подтверди, если меня
предал Шелковинка! Я не хочу, чтобы он расплачивался за другого, это было бы
несправедливо.
   В это время полицейские, все перерыв у него в комнате и составив опись,
вернулись и стали шопотом докладывать начальнику. Допрос закончился.
   - Господа, - обратился Коллен к нахлебникам, - сейчас меня уведут. Пока
я жил здесь, вы были все со мной  любезны, я сохраню признательность за это.
Примите  мой  прощальный  привет. Разрешите прислать  вам из Прованса винных
ягод[182].
   Он сделал несколько шагов, но обернулся взглянуть на Растиньяка.
   -  Прощай, Эжен, - сказал он нежным и грустным  тоном, так поразительно
непохожим на грубый тон его речей. - На случай, если тебе придется трудно, я
оставляю тебе преданного друга.
   Несмотря на наручники, он все  же встал в позицию, притопнул ногой, как
учитель фехтования, и, крикнув: "Раз, два!", сделал выпад.
   -  Попадешь в беду, обращайся туда. И  он сам и деньги  в полном  твоем
распоряжении.
   Этот  необычайный  человек вложил в последние слова столько  шутовства,
что  смысл  их был ясен только ему и  Растиньяку.  Когда жандармы, солдаты и
полицейские  вышли из  дому,  Сильвия, натирая уксусом виски своей  хозяйке,
взглянула на опешивших нахлебников.
   - Что там ни говори, - заметила она, - а человек он был хороший.
   Ее слова заставили очнуться  всех присутствующих, завороженных наплывом
разнообразных впечатлений от этого события; все  поглядели друг на  друга, и
сразу все  заметили сухую, тощую, закоченелую, как мумия, мадмуазель Мишоно:
она прижалась к печке и  стояла, потупив  взор, словно  боялась, что тень от
козырька слишком прозрачна и не укроет выражения ее глаз.
   Эта  личность,   и  раньше  не  возбуждавшая  ничьей   приязни,   вдруг
раскрылась.   Раздался  глухой  ропот,  дружно  выразивший   общее   чувство
омерзения.
   Мадмуазель Мишоно  все  это  слышала,  но  осталась в  комнате. Бьяншон
первый наклонился к своему соседу и вполголоса сказал:
   - Если  эта тварь будет попрежнему обедать с нами, я перекочую в другое
место.
   Тотчас  же  все, кроме  Пуаре,  присоединились  к  решению студента,  и
Бьяншон, опираясь на общее сочувствие, направился к старику-жильцу.
   - Вы особенно близки с мадмуазель  Мишоно, -  сказал он, - поговорите с
ней и внушите, что она должна уйти сейчас же.
   - Сейчас же? - удивленно повторил Пуаре.
   Затем он подошел к старой деве и сказал ей несколько слов на ухо.
   -  Но  я заплатила вперед за месяц, я живу здесь  за свои деньги, как и
все, - ответила она, бросая на нахлебников гадючий взгляд.
   -  Это  ничего не значит. Мы  сложимся и  вернем вам деньги,  -  сказал
Растиньяк.
   - Господин де Растиньяк, конечно, на  стороне Коллена,  - ответила она,
испытующе и ядовито глядя на студента, - нетрудно догадаться почему.
   Эжен рванулся, как будто хотел броситься на старую  деву и задушить ее.
Он понял все коварство этого взгляда, осветившего ужасным светом его душу.
   - Не связывайтесь с ней! - крикнули нахлебники.
   Растиньяк скрестил руки на груди и затих.
   - Давайте  покончим  с мадмуазель  Иудой, - обратился художник к  вдове
Воке.  - Если вы не выгоните  Мишоно, мы  все уйдем из вашей лавочки и будем
всюду  говорить,  что в ней живут лишь  каторжники  да  шпионы.  В случае же
вашего согласия мы будем молчать об  этом происшествии, ведь в  конце концов
оно  возможно и в самом лучшем обществе, пока  не будут ставить  каторжникам
клеймо  на  лбу, не  запретят  им принимать обличье парижских  обывателей  и
морочить людей, как они это делают.
   Услыхав такое требование, г-жа Воке чудесным  образом выздоровела:  она
выпрямилась, скрестила руки на груди, широко раскрыла свои стеклянные глаза,
где не было ничего похожего на слезы.
   -  Вы  что же, дорогой  мой, собираетесь  разорить  мой  дом?  Вот уж и
господин Вотрен... Ах, господи! - прервала она  себя. - Не могу  удержаться,
чтоб  не  называть  его  именем  порядочного человека. Вот уже  одна комната
свободна, а вы хотите, чтобы у меня в доме сдавались еще две, да еще в такое
время, когда все устроились.
   - Господа, берите шляпы, идемте обедать на площадь Сорбонны, к Фликото,
- предложил Бьяншон.
   Вдова Воке сразу  прикинула, что  выгоднее,  и подкатилась к мадмуазель
Мишоно.
   -  Послушайте, моя красотка, вы ж не  дадите погибнуть моему заведению,
не правда ли? Видите, к чему вынуждают меня  эти господа...  Уйдите к себе в
комнату на этот вечер.
   -  Вовсе не  то, не то,  закричала нахлебники,  - мы  хотим,  чтобы она
совсем уехала отсюда, и немедленно!
   - Но бедная мадмуазель еще не обедала, - жалобно взмолился Пуаре.
   - Пусть обедает, где хочет! - крикнули нахлебники.
   - За дверь сыщицу!
   - За дверь сыщиков!
   - Господа,  -  воскликнул  Пуаре,  вдруг возвышаясь  до той  храбрости,
которую внушает любовь даже баранам, - имейте уважение к ее полу.
   - У сыщиков нет пола, - возразил художник.
   - Вот так полорама!
   - За дверераму!
   - Господа! Это непристойно.  Если уж отказывать людям  от дома, то надо
это делать,  соблюдая приличия.  Мы заплатили деньги,  мы остаемся, - заявил
Пуаре, надевая  фуражку и  садясь  на стул  рядом с мадмуазель  Мишоно, в то
время как Воке все продолжала уговаривать ее.
   - Ах, шалун, - шутливо сказал ему художник, - ах, шалунишка!
   - Ладно, раз не уходите вы, тогда уходим мы, - заявил Бьяншон.
   И все нахлебники двинулись толпой к гостиной.
   - Мадмуазель, что  вы  делаете? - воскликнула  Воке. - Я разорена.  Вам
нельзя оставаться: в конце концов они прибегнут к силе.
   Мадмуазель Мишоно встала со стула.
   - Уйдет!
   - Не уйдет!
   - Уйдет!
   - Не уйдет!
   Эти  выкрики, следовавшие  один  за  другим,  и  замечания  враждебного
характера  вынудили мадмуазель  Мишоно  уехать  после  некоторых переговоров
шопотом с хозяйкой.
   - Я переезжаю к госпоже Бюно, - угрожающе заявила она.
   - Переезжайте куда угодно, мадмуазель, -  ответила вдова  Воке, жестоко
оскорбленная этим выбором, так как пансион Бюно со